|
||||
|
|
Глава 25 СОКОЛОВСКО-ДИТЕРИХСОВСКИЕ ЕВРЕИ Глава 26 ИПАТЬЕВСКИЙ БЫТ Глава 27 УБИЙЦЫ Глава 28 РЕПЕТИЦИЯ И ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ УБИЙСТВА Глава 29 ТРАНСМИССИЯ ВЧК: ПЕРМСКИЙ ПУНКТ Глава 30 ЗУБЧАТОЕ КОЛЕСО: ЕКАТЕРИНБУРГСКИЕ КОМИССАРЫ Глава 31 АПОЛОГИЯ НИКОЛАЯ СОКОЛОВА Глава 32 МАЛОЕ ЗУБЧАТОЕ КОЛЕСО: КОМЕНДАНТ ЯКОВ ЮРОВСКИЙ Глава 33 СВИДЕТЕЛИ И «ИСПОЛНИТЕЛИ» Глава 34 НЕИЗВЕСТНАЯ МОГИЛА ЦАРЯ ЧАСТЬ ПЯТАЯ ПРОВОКАЦИИ. УБИЙСТВА Глава 25 СОКОЛОВСКО-ДИТЕРИХСОВСКИЕ ЕВРЕИ Объясняя, как он понимает процесс следствия, Николай Соколов обмолвился, что оно есть свободное творчество, по определению, данному Достоевским. Помнит ли наш читатель, как работал творец у Достоевского? Улики и доказательства приводили к некоторой версии, а он, после чтения газеты, расчислил преступника в одном из ее авторов и, вопреки всем очевидностям, указал: Вы-с и убили, Родион Романович! Понаблюдаем одним глазом, вприкуску, как именно юрист подобного типа составлял следственную версию, упаси Бог, без пыток с активным допросом, за что в России ему по сию пору благодарны. Люди и малым довольны. Вот дает показания пойманный (его выражение) шофер Петр Самохвалов: «Из дома (Ипатьевского. – М. X.) вышли комиссар Голощекин, комиссар Авдеев, еще какие-то два лица, сели в автомобиль, и мы все поехали на станцию… Их (Николая II и Александру Федоровну. – М. X.) посадили в мой автомобиль. Опять мы подъехали к тому дому, обнесенному забором. Командовал здесь всем делом Голощекин. Когда мы подъехали, Голощекин сказал Государю: «Гражданин Романов, можете войти». Я знал комиссара Юровского. Не помню, чтобы он был на вокзале, когда был привезен Государь. …около дома стал собираться народ. Я помню, Голощекин кричал: «Чрезвычайка, чего вы смотрите? Народ был разогнан. Больше я ничего показать не могу». Об обстоятельствах прибытия второго этапа с арестованными – с цесаревичем и его сестрами – Соколов допрашивал царского камердинера Волкова. Вот его показания: «Подъехали мы к дому Ипатьева, где была Семья, тут ссадили Харитонова и Седнева, нас же, остальных, повезли дальше… И привезли в тюрьму. Когда привели в контору, Татищев не утерпел и сказал мне: «Вот, Алексей Андреич, правду говорят, от сумы да от тюрьмы никто не отказывайся». Комиссар Родионов ничего на это не сказал, а другой комиссар ответил: «По милости царизма я родился в тюрьме». Потом, когда комиссар юстиции Поляков спросил, кто нас арестовывал… начальник тюрьмы сказал Полякову, что нас привозил и сдавал ему Юровский. Это я хорошо помню». Вы можете спросить, что особенное можно извлечь из таких показаний, кроме того, что видные екатеринбургские комиссары находились в числе встречавших семью на вокзале? Для Соколова эти два свидетельства есть начало главного идеологического сюжета, охватывающего его следствие: «Прибытие в Екатеринбург императора вскрыло фигуру главного распорядителя Голощекина (курсив мой. Видите, сколь много можно извлечь из показаний шофера: «Командовал здесь Голощекин» – М.Х.) Прибытие детей – Юровского.» А в следующих строках вам представят основных преступников – распорядителя и исполнителя; «Шая Исакович Голощекин, мещанин города Невеля, еврей, 1876 г р. Партийная его кличка – Филипп. Юровский Яков Михайлович, мещанин города Каинска, Томской губернии, еврей, 1878 г р.» Бруцкус так комментирует следственную методику Соколова: «Представьте, что следователь… обязавшийся доказать, что во всем виноваты евреи… искатель заранее означенной правды вместо богатейшего клада находит жалкий огрызок… Он заготовил дубину, чтобы бить ею по полчищам филистимлян, а всех-то филистимлян оказалось двое, да и то не целых, а один филистимлянин с дробью (намек на крещение Юровского. – М.Х.). Легко представить волнение национального духа, когда во всех списках лиц, прикосновенных к екатеринбургскому и алапаевскому убийствам, в списках тюремщиков, охранников, убийц, грабителей царских вещей, укрывателей следов, в общем, из числа нескольких сот человек – евреев оказалось всего двое, и, как увидим, каких бракованных евреев!.. В распоряжении национального духа оказалось всего только два еврея – Юровский и Голощекин. Оставалось Соколову только одно – возместить количество качеством, т е. уравнять каждого из двух евреев сотне злодеев-неевреев». Этот прием следствия удобно иллюстрировать примерами, которыми Соколов начинает серию своих антиеврейских построений, так сказать, с фундамента его следственных теорем. Вот он допрашивает шофера Самохвалова, хотя и не подозревающего, что по окончании допросов его расстреляют, но смертельно испуганного арестом и готового угадать все, что надо господину следователю, и все подтвердить. «Самохвалов вылил, конечно, на голову Голощекина все. что мог, исполнил все, требуемое сторонниками национального духа… Каков же был характер распоряжений Голощекина? Как видно из слов шофера, они были даны в вежливой форме, кратки и немногочисленны» (Б. Бруцкус). Бруцкус точно угадал ситуацию допроса. Обратите внимание, как сформулированы шофером показания: «Комиссар Голощекин, комиссар Авдеев и ещекакие-то два лица» (курсив мой – М.Х.). А следователь почему-то не пытается выяснить имена этих лиц, произвести опознание (одно лишь узнавал, не было ли Юровского?) Более того: после допроса другого камердинера, Чемодурова он уже знает, что сразу по прибытии в ДОН семью подвергли личному обыску. Его проделал зампредсовета Дидковский. Когда Борис Владимирович залез в сумочку царицы, она упрекнула его: «До сих пор мы имели дело с порядочными людьми». На что воспитанник Женевского университета находчиво возразил: «Не забывайте, что вы арестованная». (В своих мемуарах Александр Авдеев нам открыл, что тогда в сумочке царицы обнаружили подробный план Екатеринбурга. Это выглядит удивительно правдоподобно, если вспомнить уверенность Романовых, что их везут в Москву. Впрочем, через три десятилетия советского завода план, купленный за жемчуга стакан, уже вошел в фольклор, а у императрицы, как известно, были при себе именно жемчужные ожерелья). Откуда взялся в ДОНе Дидковский? Ожидал семью? Ничего подобного: он и был одним из встречавших ее на вокзале господ, которых не пожелал припомнить Самохвалов. А вторым был председатель Уралсовета Белобородов, что следователь тоже знал точно: в его руках была расписка в получении пленников, данная Белобородовым Яковлеву на вокзале в Шарташе. Трудно ли было опознать как-никак главных людей на Урале? Из книги Касвинова узнаем, что Белобородов, а не Голощекин и предложил царской чете войти в дом. Естественно: он являлся главным распорядителем на месте. Даже если согласиться с Соколовым, что Белобородов был репрезентативной фигурой (русский, рабочий и пр.), а заправилой в Екатеринбурге работал еврейский гигант Голошекин, то все равно ясно – репрезентативная личность и обязана на публике распоряжаться, за это ей и платят евреи… Соколов несомненно профессионал и понимал такие вещи не хуже автора этой книги, но не хотел неосторожными вопросами сбить свидетеля, желавшего ему про Голощекина немного помочь. Зато при допросе камердинера Волкова юрист действовал как положено: предъявил фотографию Юровского для опознания. Увы, «мне кажется больше, что это не он, – заявил свидетель, – тот был без бороды, а у этого борода». Что не помешало следователю объявить в тексте книги о торжественном явлении народу преступника Юровского и заодно уличить его во лжи и хвастовстве: он, оказывается, вовсе не родился в тюрьме, а был сыном сосланного вора. Но достаточно было Соколову забыть хоть в этом случае про евреев, и сразу выяснилось бы, кто тот комиссар, которого не опознал на фотографии Юровского Алексей Волков. В Екатеринбурге был один начальник, родившийся в тюрьме: Сергей Мрачковский, чье имя много раз встречается на страницах дела. Упомянутые ошибки касаются ничтожных мелочей, они заслуживают упоминания лишь для характеристики общего стиля следователя. Стиля, при котором первичные данные допросов и улик используются как материал для воплощения в текст обвинительного заключения заранее сочиненной конструкции. Например, чтобы показать, каким великим деятелем был Голощекин (ибо против него в деле почти нет улик и обвинение строилось исключительно исходя из грозной социальной опасности обвиняемого еврея), Соколов изобразил облвоенкома главным победителем Дутова: «Бешено энергичный, он знал, благодаря своим старым связям на Урале, где брать живую силу большевизма». Но организаторы победы над Дутовым давно известны: это П. Кобозев, особоуполномоченный Совнаркома по борьбе с дутовщиной, и А. Киселев, за разгром Дутова под Оренбургом избранный в ЦК РКП(б). Другая легенда: «Охрана в доме Ипатьева носила характер военной организации. Рабочие считались красноармейцами, их обучали военному делу. Охрана подчинялась Голощекину как областному военкому». Но внешняя охрана во всех советских тюрьмах и лагерях до сих пор носит военизированный характер, однако подчиняется не военкомам и вообще не армейским начальникам, а соответствующим органам МВД. Курирует тюрьмы по линии советской власти заместитель председателя местного совета, и такой же порядок, судя по дневнику Николая II, был и в Екатеринбурге: царь описывает конфликт по поводу режима с «моим врагом лупоглазым,» заместителем председателя Уралсовета Дидковским. Другой эпизод, на котором можно остановиться, таков. Выше говорилось, что министр юстиции Старинкевич сообщил представителю лондонской еврейской общины: ни одного еврея среди участников цареубийства обнаружить следствию не удалось. Именно это письмо привело к отставке министра… Вилтон, единомышленник Дитерихса, назвал Старинкевича буквоедом: «Степень вины лиц, замешанных в преступлении, не была окончательно установлена на начальных стадиях расследования, но сами эти лица были известны, как и то, что они евреи. Имена Юровского, Голощекина, Сафарова, Волкова имеются в материалах Сергеева, и было прекрасно известно, что они евреи». Начать следует с того, что Вилтон не знает фамилии большевика Войкова, называя его Волковым, но зато прекрасно знает про его еврейскую национальность (чего я, например, этим вопросом весьма интересуясь, не сумел узнать ни в одном заслуживающем доверия источнике. Даже в редакции Еврейской энциклопедии, где наводил о Войкове справки, – ничего о его еврействе не знали). О национальности Сафарова пойдет речь ниже, здесь, однако, упомяну, что сам Соколов пишет: «Национальность его мне неизвестна». Остаются все те же двое – Юровский и Голощекин. И вот когда читаешь подлинные материалы следствия, видно, что министр сказал лондонскому еврею правду: никаких серьезных данных о еврействе Голощекина в 1919 году не имелось в материалах дела. На эту тему есть у Соколова два показания. Сергей Логинов, курьер большевистского подполья, в Екатеринбурге пробыл несколько дней: «Голощекина я узнал, когда прибыл из Омска в Екатеринбург… Он приблизительно около 40 лет, выше среднего роста, полный, волосы на голове светло-русые, с рыжеватым оттенком, вьющиеся. Бороду бреет, усы маленькие… Остальных примет описать не могу. По национальности он еврей, имя его, кажется, Исак. Партийная кличка – Филипп. Что он представлял собой в прошлом, какова его профессия, не знаю. Имеет привычку все время ходить, усвоенную им в тюрьме, – где сидел, за что – не спросил». Нормальный вопрос следователя: вы знакомы с человеком несколько дней, не знаете его прошлого, его профессии, не знаете даже, за политику он сидел или нет. Откуда вы узнали его национальность и настоящее имя? Тем более, что при вас его все звали Филиппом. Вопрос не был задан. Второе показание. Котенов, горный инженер, проводил триангуляцию в районе урочища Четыре брата, посему допрошен: «Голощекина я видел один раз. Откуда он и что собой представляет – не знаю. По национальности он жид». Излишне спрашивать, задавал ли следователь вопрос: а это вы откуда знаете про человека, которого видели раз в жизни? Не задал. Это все данные о еврействе Голощекина в деле. Неудивительно, что Сергеев не докладывал о них генеральному прокурору: такими показаниями не беспокоят начальство. Так становится понятной различие в именах Голощекина – у Дитерихса и Соколова. Дитерихс, знакомый только с делом, вслед за Логиновым назвал его Исаком. Соколов же в Европе прочитал сборник Мельгунова и Цявловского «Большевики», где, взятые из картотеки департамента полиции, приводились такие его имена: Исай Исаков, Шай Исаков, Шай Ицков. Итак, по чужим розыскам и уже много времени спустя после окончания следствия юрист убедился, что комиссар действительно был евреем, и тогда-то он и выбрал ему из полицейской коллекции самое характерное еврейское имя: Шая Ицкович. (Пайпс же назвал его другим именем из той же коллекции – Исаем). Бруцкус указывает на слабое место в построениях следствия, касавшихся Голощекина: все обвинения в адрес «распорядителя» держались исключительно на единственном дедуктивном умозаключении: раз он еврей, то и должен быть главным. «Праведный судья от незначительного факта (показаний шофера, что «всем на месте командовал Голощекин» – М.Х.) переходит к глубочайшим выводам, на обслуживание которых привлекаются философия, психология, история, политика. Не может того быть, чуть не плачет Соколов, чтобы этот еврей ничем не провинился в Екатеринбурге. Кто же мне тогда остается, один Юровский? И вот завивается паутинка… Если, как говорит Соколов, физического участия Голощекина ни лично, ни ни путем распоряжений никак доказать невозможно, то надо навести на него подозрения в участии интеллектуальном. У Голощекина, доказывает Соколов, были хорошие связи с Москвой, и кремлевское правительство, организовавшее убийство в Екатеринбурге, несомненно имело в этом городе своего человека. Это кремлевское правительство он выставляет в виде еврея Свердлова, а своего человека данного еврея – в виде еврея Голощекина. Таким образом, легко получается истина национального духа: евреи (Свердлов) умыслили в Москве и евреи (Голощекин) совершили в Екатеринбурге… Соколов искал не правду, а евреев». В этом месте позволю себе совершить экскурс в книгу автора, которого Бруцкус считал хозяином и заказчиком соколовской версии убийства, – в двухтомник Дитерихса. Сочинение его отличается от «Убийства царской семьи» Соколова большей прямотой в изложении фактов, большей откровенностью, и Бруцкус не раз опровергал данные Соколова фактами из двухтомника генерала. Последний, по Бруцкусу, был наивным солдафоном, в отличие от следователя, который якобы все понимал как оно есть, но постоянно «подмигивал читателю, мол, мы-то с тобой понимаем, какую ахинею я несу, но таково требование национального духа». Думается, разница в оформлении одной и той же концепции в обеих книгах заключалась в более примитивном генеральском методе доказательств. Любой отрицательный персонаж у генерала немедленно назывался евреем – и тогда не было нужды ломать голову над деформацией других следственных фактов: просто любые он записывал на еврейский счет. Соколов же понимал, что так действовать – слишком грубо, вот почему у него возникают «по-видимому, русские» и «национальность его мне неизвестна». Зато приходилось, деформируя, прилаживать сведения одно к другому, от чего генерал был свободен, как птица в полете… Приведу типичные примеры генеральской авторской техники. Сакович, например, не был им объявлен евреем, несмотря на фамилию на «ич» и звание врача, потому что он попал в руки к белым и выяснилось: назывался гусаром, ходил со стеком, чрезвычайно счастливо играл в карты, ухаживал за медсестрами – короче, брат-офицер, с какой стороны ни возьми. Но как правило пишется: «Председатель Белобородов и его помощники Сафаров, Войков, Голощекин, Поляков, Краснов, Хотимский – все евреи» (т.1, стр.34); «евреи Сафаров, Войков, Поляков, Хотимский, Чупкаев, Голощекпн. Краснов» (там же, стр.130); «Сафаров, еврей, ехавший с Бронштейном в пломбированном вагоне… родом из Киева, иногда ставивший на своих подписях букву «Г» (стр.31, 309); «Чуцкаев, еврей, каково его прошлое, откуда он родом неизвестно» (301); «Войков, еврей, по-русски называл себя Петром Лазаревичем» (311); «Сыромолотов. Многие утверждают, что он еврей» (312); «Поляков, Хотимский и Крылов – три еврея» (313). Достаточно простейшей проверки, чтобы выяснилось: генеральская информация взята даже не из соколовского дела, а просто из взбудораженной фантазии писателя в погонах. Белобородова, например, Соколов проверял на зуб у всех возможных свидетелей, знавших того с юности, увы, разночтений не оказалось, все признали русским. Тогда-то Соколову и пришлось сочинять легенду о второстепенной роли председателя совета в городе – вопреки всем документам, имевшимся в руках следствия. А генералу такого не нужно, и у него Голощекин не командовал председателем Уралсовета, ведь тот сам был еврей. Второй в списке, Сафаров, вовсе не ездил с Бронштейном в пломбированном вагоне, хотя в нем и находился: он ехал в вагоне с Ульяновым (Бронштейн-Троцкий приехал в Россию из Штатов через Англию). И не случайно он ставил на бумагах инициал «Г», звали его Георгием Ивановичем, чего не выяснил генерал, выяснивший, однако, что Сафаров еврей. В реабилитационном деле Сафарова, опубликованном нынче в журнале «Известия ЦК КПСС», КГБ записал: «Национальность – русский». К слову, фамилия Сафаровых, если только это его настоящая фамилия, известна в России с XV века, так звали сурожских (крымских) купцов греческого происхождения. (В Ленинграде, однако, до меня доходили слухи, якобы его настоящая фамилия Вольдин и был он армянином.) О Чуцкаеве, чье имя-отчество и происхождение генералу установить не удалось, а удалось узнать одно – что был тот евреем, в энциклопедии «Гранат» сказано: звали его Сергей Егорович, родом из семьи станционного смотрителя в деревне Сугат, Камышловского уезда. (Краткая еврейская энциклопедия сообщает, что Чуцкаев был последним по времени председателем ОЗЕТа – Общества земельных еврейских товариществ, помечая возле фамилии: «Нееврей».) Сыромолотова, о коем многие говорят, что он еврей, звали Федором Федоровичем, был он сыном мастера сталепрокатного цеха из Златоуста. Поляков в принципе мог быть и евреем, и русским – фамилия встречается у обоих народов, но загадка подстерегает нас возле обоих его соседей из генеральского списка. Во-первых, неясно, как все же фамилия комиссара-еврея: Краснов или Крылов, – в разных местах он обозначен по-разному. Во-вторых, неясно, почему человек с фамилией как у атамана Всевеликого войска донского или, на выбор, как у великого баснописца, оказался у генерала евреем? Зато на Хотимского, третьего в списке, я признаться, грешил из-за окончания его фамилии на сакраментальное «скнй», которым кончаются многие фамилии русских евреев. Увы, в мемуарах чешского коммуниста Арношта Кольмана «Мы не должны были так жить» встречается имя его друга Хотимского, причем наверняка того самого, поскольку он служил начполитотделом в 5-й армии (у Тухачевского на Урале), а потом главой Челябинского агитпропа. По словам Кольмана, звали Хотимского Валентином Ивановичем, и пострадал-таки он от нехорошего окончания своей фамилии на «ский», только по эту сторону фронта его казнили в 1938 году как польского шпиона. …Зато, повторяю, Дитерихсу и не требовалось пользоваться формулами Соколова, скажем, для того же Сафарова: «Национальность его мне неизвестна» или для одного из палачей – Никулина: «По-видимому, русский». Использование таких формул довело Бруцкуса до исступления: «Зная с полнейшей точностью, что Никулин чисто русский, происходит из местной уральской православной семьи, осведомившись об этом из документов и опроса свидетелей, Соколов все-таки старается спасти завет Дитерихса: «Русский народ в этом деле не участвовал» – этим вот по-видимому: авось, в ком-нибудь останется сомнение, что Никулин – псевдоним какого-нибудь Хаима. Увы! Списки охранников Ипатьевского дома, списки палачей и мучителей сохранились полностью – и нет в них еврейских имен, и все это русские, русские, русские, с незначительной примесью инородческих, но не еврейских фамилий. Не помогают хитрости усердного антисемита!» А вот сюжеты, связанные с потаенной историей цареубийства («еврейской» по определению следователя): они добыты из расшифрованных телеграфных лент, отправленных с Урала в Кремль в июле 1918 года. Ленты обнаружил в архиве телеграфа екатеринбургский прокурор Остроумов: поскольку официальные депеши отправлялись в Кремль бесплатно, за счет совета, то их копии хранились в архиве как отчетный денежный документ. Комиссары не догадались эти копии изъять и уничтожить. Соколов – отдадим должное – сообразил, что главные секреты преступления скрыты в этих шифровках, но раскодировать их долго не мог: это сумел сделать для него только в эмиграции крупнейший специалист по шифрам. Тем не менее все шифровки были подписаны внизу открыто, и подпись неизменно была одна и та же: «Белобородов», Проще всего было объявить Белобородова Хаимом или Ициком: как читатель, надеюсь, помнит, в сочинении «Русофобия» И. Шафаревича он и назван Вайсбардом. (Математик не сам это придумал, а заимствовал из трудов эмигрантов-монархистов, понимавших, что Белобородова в истории убийства не объехать.) Кстати, первым автором подобной легенды был сам Николай П. Вспоминает разговор с ним дежурный по ДОНу член исполкома: «– Скажите, пожалуйста, Белобородов – еврей? – Пораженный нелепостью и неожиданностью вопроса, я не сразу нашел, что ответить. – Он на меня произвел впечатление русского человека… – Он русский и есть. – Как же он тогда состоит председателем Областного совета? – недоуменно протянул бывший царь. Оказывается, он был убежден, что во главе советских органов состоят только большевики-евреи». Но версию с Вайсбардом Соколов не мог протаскивать, сохраняя имедж честного юриста даже в собственных глазах: он тщательно проверил происхождение председателя Уралсовета. И тогда была сочинена иная трактовка: Белобородов оказался подставной русской пешкой для маскировки еврейских преступлений Голощекина. В ее основу была положена единственная неподписанная (и незашифрованная) запись телеграфных переговоров: следователь приписал ее Голощекину на том основании, что екатеринбургский собеседник Свердлова говорил с ним на «ты», а по сведениям эмигрантского публициста Вл.Бурцева, Голощекин со Свердловым были на «ты». Значит, переговоры велись не только Белобородовым, но и Голощеки-ным: вот единственная, долгожданная улика против него. Об этой улике разговор пойдет ниже, пока отметим, что версия Соколова насчет соотношения власти Белобородова и Голощекина держалась в научной литературе довольно долго. Еще в 80-х годах Н. Росс писал: «Есть основания утверждать, что Белобородов сыграл в екатеринбургских событиях видную, но не столь ответственную роль. Его выставляли на первый план как истинно-русского рабочего, настоящего пролетария-революционера» – и, вслед Соколову, отмечал голощекинскую особую близость к Зиновьеву и Свердлову. Ричард Пайпс тоже назвал Голощекина «самой влиятельной фигурой в исполкоме, благодаря близкой дружбе со Свердловым». Борис Бруцкус не находил в 20-х годах, когда внутрипартийные и личные отношения оставались свежими в памяти современников, никаких оснований для подобного вывода. Он процитировал все, что говорится у Соколова о председателе Уралсовета: «Александр Георгиевич Белобородов, родом из Лысьвенского завода, Пермской губернии, возраст 32-35 лет, русский, конторщик по профессии. Он числился председателем Уральского областного совета. Из него хотят сделать крупную революционную фигуру. Это неправда. Распропагандированный рабочий, невежественный, он был порождением уральской глуши. Его, быть может, никогда бы не увидели за ее пределами, если бы не убийство Царской семьи. Только после этого он оказался членом ЦИКа (на самом деле ЦК. – М. X.) и видным столичным чекистом. Он никогда не был самостоятельным и в роли председателя областного совета. Одно время он был арестован за кражу или присвоение 30 тысяч рублей, был освобожден и снова занял свой пост». «Вот все 11 строк, – комментирует Бруцкус, – которые следователь по делу об убийстве Царской семьи нашел нужным сказать о человеке, решившем это убийство… Пусть совестливый человек подумает, сколько Соколов исписал бы бумаги о Белобородове, будь Белобородов евреем, и в какой дальний уголок на заднем дворе упрятал бы он Юровского, будь Юровский русским, Народная молва уже тогда, в конце лета 1918 года, называла Белобородова убийцей Царской семьи, – продолжает он. – …Но пришел следователь, подчинивший закон и правду требованиям национального духа, и написал, не приводя ни слова в доказательство: – Белобородов ни при чем. Из него хотят сделать крупную фигуру. Он вовсе и не председатель, а один пустой вид председателя. Он вор и больше ничего». В самом деле, текст Соколова поражает и сегодня отсутствием элементарной логики. Согласимся с его постулатом, что Белобородов был просто распропагандированным рабочим, невежественным и вовсе не крупной революционной фигурой. Ну и что? Разве для организации убийства безоружных пленников нужен эрудит, столичный теоретик-марксист? Или – Соколов пишет, что только убийство Романовых вывело его на всероссийскую сцену?! Но разве этот факт как раз и не доказывает, что товарищ получил положенную ему за преступление награду? Он был вором? Может быть. Разве это мешает быть убийцей? Или председателем совета? Если бы Бруцкусу были известны материалы следственного дела, он негодовал бы куда сильнее. Именем Белобородова подписаны документы, имевшие отношение к самым страшным эпизодам дела, ко всем предварительным убийствам в городе, ко всей подготовке преступления. (Голощекин вернулся из Москвы 12 июля – на готовое.) По сути, следователь, подчиняясь юдофобским идеологическим импульсам, выгораживал, умалял роль в преступлении одного из главных убийц – и тогда становятся понятными и кипящее возмущение Бруцкуса, и то, почему спустя семь с лишним десятилетий после окончания следствия историки все еще вынуждены заниматься не только исследованием того, что происходило на Урале летом 1918 года, но простым отысканием первичных фактов. Разумеется, пока не открыты секретные архивы, прежде всего ЦК КПСС и КГБ СССР, самые замысел, планирование и осуществление убийства Романовых на Урале останутся в значительной мере полем исторических гипотез. Но для гипотез у нас все же имеется немало отправных пунктов. Поэтому, предупредив читателя, что, начиная с этой главы, он погружается в гипотетическую часть исследования, что предположения автора, возможно, будут опровергнуты новыми документами, но с той же степенью вероятности подтверждены ими, мы займемся скрытой историей преступления века. Предварительно же, как пролог трагедии, опишем вкратце житие и быт обреченной семьи в последние месяцы земного существования. Глава 26 ИПАТЬЕВСКИЙ БЫТ 30 апреля 1918 года председатель Уралсовета Белобородов приказал августейшей чете с дочерью и двумя слугами войти в тюрьму – двухэтажный особняк горного инженера Ипатьева. Инженер купил его недавно и сам жил во втором этаже, а первый отвел под контору для своей подрядной строительной компании: комнаты пока пустовали. За время, что Романовы находились на этапе из Тобольска в Екатеринбург, хозяина выселили, а вокруг дома возвели высокий забор (потом для верности построили второй). Узников никто не должен был видеть, и они не должны были никого видеть без разрешения ВЦИКа: ссылку заменили более жестокой репрессией – тюрьмой. Охраняло дом 75 охранников. Подражая Соколову, по мнению которого этот анкетный факт имел какое-то значение, укажем их национальность: 73 русских и двое, судя по фамилиям, поляков. Охранники делились по обязанностям: внешняя караульная служба, т е. посты вне дома (вдоль заборов и в саду), и внутренняя охрана, т е. надзиратели в самом доме. В быту они группировались по землячествам. Первое составляли люди коменданта Александра Авдеева, навербованные им с фабрики Злоказова. Разводящий караульный начальник «злоказовцев» Анатолий Якимов так описывал их следователю: «Авдеев… из его слов можно было понять, что за заслугу перед революцией, т е. за то, что не допустил Яковлева увезти царя, его назначили комендантом. И, как видать, этим назначением Авдеев был очень доволен. Он был такой радостный, когда на митинге обещал рабочим: Я вас всех свожу в дом и покажу царя… Главная у них (злоказовской компании. – М. X.) цель были в деньгах. За пребывание в Доме особого назначения они получали особое содержание, кроме того, и на фабрике получали жалованье как состоявшие в фабричном комитете или Деловом совете. Пил Авдеев и здесь, в доме Ипатьева. С ним пили и эти его приближенные. Когда они переселились в дом Ипатьева» то стали воровать царские вещи. Часто ходили в кладовую и выносили вещи в мешках. Мешки вывозили и на автомобиле, и на лошадях к себе домой, на квартиры. Говорили об этом на фабрике Злоказова, указывая определенно, как на воров, на Авдеева и Люханова.» После того, как прошел ледоход, из Тобольска судном до Тюмени, а оттуда поездом доставили в Екатеринбург и остальных членов семьи, свитских, прислугу. Младших Романовых этапировали в Дом особого назначения, а Татищева, Гендрикову, Шнейдер, камердинера Волкова – туда же, куда уже доставили князя Долгорукого, – в местную тюрьму. Гиббсу и Жильяру было объявлено о запрете на въезд в Екатеринбург: иностранцы в России всегда, не только после революции, имели привилегии. После прибытия второго этапа решено было увеличить охрану ДОНа. Этим занялся комиссар Сергей Мрачковский, зять дьякона Сысертского завода (что расположен в 20 верстах от Екатеринбурга). Там, на Сысерти, он и навербовал охотников, соблазнив высоким жалованьем (400 рублей в месяц! Царскосельские охранники получали в Тобольске от Яковлева из расчета по 250 в месяц и считали, что жалованье у них преотличное.) «Сысертцы» составили второе землячество; их вожаком был начальник внешней охраны Павел Медведев. Вначале режим был относительно мягким. Злокаэовские алкаши сознательно не мучали узников, просто само их хулигански естественное поведение выглядело пугающе. Камердинер Терентий Чемодуров рассказывал, что «Романовы обедали все вместе, за одним столом с ними обедал комендант Авдеев, часто пьяный, без кителя… Авдеев неприлично и оскорбительно вел себя с Государем: желая взять из общей тарелки какое-либо блюдо, он тянулся рукой между Государем и Ее Величеством и локтем задевал государя по лицу… Ложек, ножей, вилок часто не хватало. Участвовали в обеде и красноармейцы. Придет какой-нибудь и лезет в миску: «Ну, с вас довольно, я себе возьму»… Устраивали переклички. Когда княжны шли в туалет, красноармейцы якобы для караула шли за ними в уборную. Эти рассказы камердинера подтверждаются показаниями разводящего Якимова (сам он в покои допущен не был и лично ничего не видел, но на постах кое-что знали и слышали); «Пьяные, они шумели в комендантской комнате, орали, спали вповалку и разносили грязь. Пели они песни, которые, конечно, не были приятны для царя: «Вы жертвою пали», «Отречемся от старого мира», «Дружно, товарищи, в ногу». Вот, зная Авдеева как большевика, как человека грубого, пьяного и душой недоброго, я думаю, что он обращался с Царской семьей плохо: не мог он обращаться с ней хорошо по его натуре, поведению. Как я сам наблюдал его в комендантской, думаю, что его обращение с Царской семьей было для нее оскорбительным. Припоминаю еще, что вел Авдеев со своими товарищами разговоры про Распутина… что государыня будто бы жила с Распутиным.» Предположения Якимова находят подтверждение в художествах, которые следователи обнаружили на стенах ДОНа. Вот их образцы: «Царя русского Николу за хуй сдернули с престолу»; «По всей по деревне погасли огни, Сашка с Гришкой спать полегли»; «Сашка и Гришка сидят за столом, сам Николашка пошел за вином». Охранники, однако, были убеждены, что обращались с царской семьей хорошо. Так показали Проскуряков и Медведев. Режим семьи был однообразен. Вставали в 9 утра, пили чай и полтора-два часа гуляли в саду. Потом Авдеев сократил срок прогулки до часу в день, чтоб «было похоже на тюрьму», как он объяснил Николаю. Обед полагался в час, но, как правило, запаздывал. На питание Николай не жаловался, наоборот, в дневнике похвалил. Ежедневно приносили молочные продуктовые передачи из монастыря (о причинах такой любезности со стороны охраны смотри ниже). Иногда возникали конфликты, чаще всего с Дидковскнм, однажды с Войковым. Как-то часовой выстрелил в окно, из которого выглянула великая княжна: «По-моему, просто баловался с винтовкой, как всегда часовые делают» (запись в дневнике от 14 (27) мая). Каждый визит в тюрьму казался событием: за день до выстрела вместе с врачом В.Деревянко пришел некий черный господин, которого семья приняла за коллегу Деревянко (это был комиссар-чекист Яков Юровский, в прошлом ротный фельдшер). Через месяц комендант предупредил: возможен налет анархистов, надо собраться на этап в Москву: «Немедля начали укладываться, но тихо, чтоб не привлекать внимания караула, по просьбе Авдеева» (31 мая/1З июня нов. ст.). Однажды их посетили сразу 6 человек, сказано было, что это «комиссары из Петрограда». «Приходили какие-то субъекты и молча при нас разглядывали окна» (10/24 июня). В эти месяцы царь много читал. Еще в Тобольске он думал над «93-м годом» В. Гюго, романом о революции. Потом последовала «Всеобщая история» Йегера, из прозы «Анна Каренина» («читал с увлечением»), прежде не читанная 4-я часть «Войны и мира» и – неожиданно – «Синее с золотом» Аверченко. В Екатеринбурге, углубившись в библиотеку хозяина дома, он с необыкновенным интересом записывал впечатления от… Салтыкова-Щедрина. На какие-то важные мысли наводило скрытного и мистически настроенного монарха чтение сатирика: ни одному литератору в жизни не дал он столько положительных оценок. Читал все: «Господ Головлевых», «Пошехонскую старину», статьи, сказки – том за томом: «Занимательно и умно». Последняя, за 10 дней до гибели, запись о прочитанном: «Все эти дни по обыкновению много читал. Сегодня начал читать седьмой том Щедрина. Очень нравятся мне его повести, рассказы и статьи» (23 июня/6 июля 1918 года). Чем привлек Щедрин монарха? Вспоминается признание другого мистика и монархиста: «Все остальные черты в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я – мистический писатель), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной и великой Эволюции, а самое главное – изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М. Е. Салтыкова-Щедрина…» (М.Булгаков, Письмо советскому правительству от 28.Ill 1930.) Возможно, по-романовски идеализировавший народ Николай разглядел в книгах Щедрина эти глубочайшие страдания. Режим постепенно ужесточался. Вначале поступала почта: пришла, например, посылка с шоколадом от сестры императрицы Елизаветы Федоровны. (Авдеев и его команда шоколад украли.) Потом почта перестала поступать. Приходила газета: Николай подписался на «Екатеринбургский рабочий». Потом газета исчезла. В дом допускали только священников по двунадесятым праздникам и уборщиц. Но за 20 дней до гибели, царь занес в дневник: «На-днях мы получили два письма, одно за другим, в которых нам сообщали, чтобы мы приготовились быть похищенными какими-то преданными людьми» (14 июня/27 н ст.). Через 17 дней, за три дня до гибели, в дневнике Николая II появилась последняя в его жизни запись: «Вестей извне никаких не имеем.» Глава 27 УБИЙЦЫ А. ЛенинГлавное обвинение Бруцкуса в адрес Соколова таково: следователь на протяжении своей книги не упомянул фамилию – Ленин. Ни разу. Ученый не забыл процитировать предложение, десятилетиями защищавшее Соколова от подобных упреков: «Соколов, облупив на нужды погрома Свердлова с Голощекиньм, печально восклицает: «Нет сомнения, были и другие лица, решавшие вместе со Свердловым и Голощекиным судьбы Царской семьи. Их я не знаю.» «Изучив нрав Соколова, – комментирует он, – мы легко расшифруем эти слова. Когда Соколов, имитируя честность и бескорыстие, пишет: «Национальность их мне неизвестна», – мы знаем, что дело идет о русских, которых требуется замаскировать… Когда он … не называет других фамилий, кроме Свердлова и Голощекика, только потому, что их не знает, то секрета тут нет никакого: неизвестные Соколову имена принадлежат неевреям. Это имена членов советского правительства во главе с Лениным, это имена главарей чрезвычайки с Дзержинским, Менжинским во главе, это имена вождей Красной армии, давшей силу советской власти…» (Намек на генералов, массами пошедших на службу в РККА.) Приведу здесь почти полностью огромную цитату из Бруцкуса, современника екатеринбургского убийства, рассуждавшего о его первопричине так: «Если бы все члены ЦИКа, все народные комиссары и все вообще влиятельные большевики предложили такое решение этого вопроса, которое было бы неугодно Ленину, ничего из такой внушительной демонстрации не вышло бы… Если все Романовы, оказавшиеся в руках большевиков, были истреблены… то именно такое решение вынес Ленин, один только Ленин… Единственный виновник – Ленин, и никто больше. О виновности всех остальных можно говорить… как о виновности в гибели казненного от руки судей, вынесших приговор на точном основании закона, или того палача, который рубил голову. Ленин приказал убить Романовых – это истина, не требующая доказательств, это историко-политическая аксиома. Но за Лениным… упрочена репутация идейного борца… Счастье этого человека беспримерно: от его имени отскакивают все ужасы гражданской войны, террора, миллионы трупов, раскиданные по русской земле… Между тем, Ленин не только попуститель кровопролития, но и убежденный организатор величайшей бойни на Земле… Этого мало. О Ленине точно известно, что он был лично сторонником крови, тем, кого в применении к хирургам называют мясником. Никого и ничего в своей жизни не пожалел Ленин… Это он – автор теории и практики об истреблении целых классов и горячий поклонник Дзержинского с его бессудными казнями и адскими пытками… Ни разу не узнал он радости прощения. Его сердце, наоборот, отзывалось с удовлетворением на призрак насильственной смерти. Ему даже не пришло в голову помиловать ранившую его Каплан. Он не подписал ни одной отмены смертной казни ни одному рабочему или крестьянину… Его чисто палаческий образ действий в деле братьев Генглез изумил даже его ближайших соратников, хотя они хорошо знали своего Ильича… (Ни в одном источнике или исследовании я не встретил никаких упоминаний о деле Генглез, ни даже их фамилий.) …а отношение к гибели Шингарева и Кокошкина – приказ о немедленном розыске их убийц с одновременным назначением этих убийц на командные должности на фронт – обнаружило силу его политического лицемерия и степень его личного равнодушия к пролитию крови. (Андрей Шингарев и Федор Кокошкин – арестованные министры Временного правительства, кадеты, по болезни переведенные из крепости в больницу, – в ночь после разгона Учредительнго собрания были убиты матросами на больничных койках.) …Душа Ленина не сопротивлялась пролитию невинной крови… Его особое прирожденное свойство – отсутствие тени сострадания к человеку, отсутствие всякой чувствительности. Вполне уместно предположить, что если бы Ленин не был человеком с такими свойствами души, то судьба Царской семьи могла повернуться иначе. Ни одна революция не сопровождалась истреблением всех членов династии, находившихся в руках у победителей. Это было сделано у нас, потому что нашим владыкой стал человек, проповедывавший истребление классов, а не отдельных людей. Такой проповеди человечество еще не знало, как не знало оно и такого террориста, как Ленин. Романовы были своего рода классом, и убийство всех представителей этого класса – эта идея могла зародиться в единственной в мире голове, – голове Ленина… Ленин органически не мог найти иного средства избежать затруднений… – кроме того единственного, которое подсказывал ему его характер: убить, уничтожить, стереть с лица земли. И он отдал такой приказ. Тысячи людей причастны или виновны в гибели Царской семьи, целый ряд условий, исторических и политических, привел к этой катастрофе. Но среди этого запутанного узла причин с особой яркостью выделяется деятельность Ленина, бесповоротно решившего – казнь. В расследовании об убийстве Романовых не упомянуть ни разу имени Ленина – на это способен не следователь, не историк, а памфлетист… Искать виновников убийства Царской семьи и не заметить Ленина – такую тактику мог позволить себе только агитатор, нимало не беспокоившийся, что скажет о его праведных трудах чуткая совесть вдумчивого современника и беспристрастный отзыв историка.» * * * В этом фрагменте меня более всего поразила мысль Бруцкуса, что если бы против решения Ленина о Романовых возражали все видные большевики вместе взятые, это не изменило бы его позиции. Ведь Бруцкус не мог знать, что мнение Ленина разошлось с проектом большевика номер два, председателя РВС республики Льва Троцкого, и никакого влияния Троцкий на Ленина оказать не сумел. В 1935 году к Троцкому в эмиграцию пришло сообщение: в камерах Ягоды исчез его старший сын, Сергей, Этот молодой человек – физик – испытывал аллергию к политике, насмотревшись на революционную деятельность своего родителя, и сделал карьеру выдающегося инженера-изобретателя. В момент выдворения родителей за пределы СССР Сергей Седов (сыновья Троцкого носили фамилию матери, Натальи Седовой) был влюблен и не понимал, зачем ему нужно покидать Россию из-за политических конфликтов отца. Но через 6 лет Сергей стал догадываться, какую трагическую ошибку совершил. Он успел сообщить, что жизнь его куда хуже, чем даже родители могут себе представить, – и начались воркутинская одиссея, кашкетинские расстрелы лагерных друзей (по имени начальника лагеря – палача Кашкетина), Лубянка, неизбежный конец… Видимо, инстинктивно сопрягая в памяти исчезновение сына с судьбой детей-узников Ипатьевского дома, Лев Давидович занес тогда в дневник, сразу вслед за записью о судьбе сына, датированные 9-м апреля 1935 года такие строки: «Белая печать когда-то очень горячо дебатировала вопрос, по чьему решению была предана казни царская семья… Либералы склонялись к тому как будто, что уральский исполком, отрезанный от Москвы, действовал самостоятельно. Это неверно. Постановление было вынесено в Москве. Дело происходило в критический период гражданской войны, когда я почти все время проводил на фронте, и мои воспоминания о деле царской семьи имеют отрывочный характер. Расскажу теперь, что помню. В один из коротких наездов в Москву – думаю, что за несколько недель до казни Романовых – я мимоходом заметил на политбюро, что ввиду плохого положения на Урале следовало бы ускорить процесс царя. Я предлагал открытый судебный процесс, который должен был развернуть картину всего царствования… Ленин откликнулся в том смысле, что это было бы очень хорошо, если б было осуществимо. Но… времени может не хватить… Прений никаких не вышло, так (как) я на своем предложении не настаивал, поглощенный другими делами. Да и в политбюро нас, помнится, было трое-четверо: Ленин, я, Свердлов… Каменева как будто не было. Ленин в тот период был настроен очень сумрачно, не верил, что удастся построить армию… Следующий мой приезд в Москву выпал уже после падения Екатеринбурга. В разговоре со Свердловым я спросил мимоходом: – Да, а где царь? – Кончено, – ответил он. – Расстрелян. – А семья где? – И семья с ним. – Все? – спросил я, видимо, с оттенком удивления. – Все, – ответил Свердлов. – А что? Он ждал моей реакции. Я ничего не ответил. – А кто решал? – спросил я. – Мы здесь решали. Ильич считал, что нельзя оставлять им живого знамени, особенно в нынешних трудных условиях. Больше я никаких вопросов не задавал, поставил на деле крест. По существу решение было не только целесообразным, но и необходимым… В интеллигентских кругах партии, вероятно, были сомнения и покачивания головами. Но массы рабочих и крестьян не сомневались ни минуты: никакого другого решения они не поняли бы и не приняли бы. Это Ленин хорошо чувствовал: способность думать и чувствовать за массу и с массой была ему в высшей степени свойственна, особенно на великих политических поворотах.» Один из последних защитников безнадежной версии «приговора Уралсовета» Г. Иоффе не мог проигнорировать запись Троцкого: «Конечно, это серьезное свидетельство» но ценность его, на наш взгляд, снижается другой записью… В 30-х годах в Париже вышла книга бывшего советского дипломата Беседовского (перебежавшего на Запад) «На путях Термидора». Касаясь расстрела Романовых, он по вполне понятным для него причинам утверждал, что к этому были причастны Свердлов… и Сталин. О характере своих литературных трудов сам Бекдовский отзывался пренебрежительно, говорил, что просто издевается над читателем. Несмотря на легковесность откровений Беседовского, Троцкий… сделал такую запись: «По словам Беседовского, цареубийство было делом рук Сталина»… Это, конечно, может породить некоторое сомнение в точности дневниковых воспоминаний Троцкого, относящихся к казни Романовых: в них все же чувствуется некий налет политической тенденциозности.» На наш взгляд, никакого сомнения это породить не может: Троцкий сам писал, что не знал, кто и как действовал в Кремле во время его отсутствия. Почему бы ему и не предположить всерьез, что за его спиной на Ленина повлиял Сталин, тем более, что в других случаях это наверняка бывало и правдой… Конечно, Троцкий был политически лукав и тенденциозен: упрекать за это политика – все равно что шахматиста за умение комбинировать на доске. Вот хоть по цитируемому тексту: Троцкий притворяется, что не помнит, кто состоял в тогдашнем политбюро: «Трое, четверо… Каменева как будто не было.» Каменева-то не было, он до августа – в плену у финнов, но было их в бюро ЦК (так оно называлось в 1918 году) все-таки не трое, а четверо, и четвертым был Сталин. Поскольку миф, якобы Сталин не принимал серьезного участия в революции и гражданской войне, а сформировался как чистое дитя аппаратной клики, распространялся троцкистами, то их лидер даже в собственном дневнике не захотел признать, что уже в 1918 году Сталин попал в четверку высших руководителей партии. Но – отлично помнил об этом, а потому мог поверить Беседовскому. Или хотел верить: каждый практический политик копит информацию, которая компрометирует соперника… Это вовсе не отменяет правдивости того, что Троцкий не прочитал у прохвоста Беседовского, а знал и помнил сам. Интересные факты по кремлевскому сюжету цареубийства собрал и проанализировал Р. Пайпс. Достаточно было ему назвать имя вдохновителя убийства, и, как в детективах Агаты Кристи, на месте преступления проступили очевидные следы убийцы. «Есть довольно веские подтверждения, что вскоре после начала чешского восстания Ленин поручил ЧК начать подготовку к уничтожению всех Романовых, проживавших в Пермской губернии, – пишет американец. – В качестве повода для убийства надо было использовать инсценированные побеги. По указанию Ленина ЧК собиралось устроить изощренные провокации… В Перми и Алапаевске замысел удался, в Екатеринбурге он не понадобился.» Историк сопоставил следующие факты и даты: 12 июня в Перми убивают великого князя Михаила Романова (брата царя). Пермские власти оповещают население, что он «похищен белогвардейцами». 17 июня эта информация распубликована в столичных газетах. (Через месяц пресс-бюро Совнаркома подтвердит, что Михаил Романов прибыл через Омск в… Лондон.) 18 июня председатель Совнаркома В. И. Ленин собственной персоной дает интервью газете «Наше слово»: мол, сообщение о побеге Михаила верно, а вот жив или мертв Николай – правительство пока точно не знает. «Для Ленина было крайне нехарактерно, – пишет Пайпс, – давать интервью в «Наше слово», либеральную газету, которая, насколько ей позволяли обстоятельства, критически относилась к большевистскому режиму и с которой большевики обычно старались не связываться. Не менее любопытно его неведение об участи царской семьи – ведь правительство легко могло узнать все относящиеся к делу факты. Вплоть до 28 июня пресс-бюро Совнаркома утверждало, что ему ничего неизвестно о судьбе бывшего государя, хотя признавало, что поддерживает ежедневную связь с Екатеринбургом. Только 28 июня, якобы после получения телеграммы от главнокомандующего Североуральским фронтом Р.И. Берзина, что 21 июня он лично посетил дом Ипатьева и нашел, что все его жильцы живы, советское руководство сделало сообщение, что Николай и его семья вне опасности… Задержку на неделю этой информации можно объяснить только как попытку намеренно утаить ее… Такое странное поведение правительства делает правдоподобной гипотезу некоторых современников, что слухи распускались Москвой с целью проверить реакцию общественности на убийство бывшего государя. Только в кругах аристократии и монархистов наблюдалась тревога за судьбу царской семьи. Русский же народ в целом, как интеллигенция, так и массы, не выказал никакого отношения к судьбе бывшего царя.Возмущения общественности за границей также не наблюдалось Явный намек в печати, сделанный с целью проверить реакцию на смерть царя за границей, не вызвал протеста ни в одной западной стране. Похоже, что безразличие к этим слухам внутри страны и за границей решило участь царской семьи.» Пайпс почему-то не сопоставил хронологию совнаркомовских действий с теми екатеринбургскими событиями, что описаны в следующем разделе его исследования. В тот же день, когда появилось совнаркомовское сообщение о бегстве Михаила, в Екатеринбурге появился некий посланец монархических кругов «Сидоров» и добился от советского начальства разрешения передавать в ДОН свежие молочные продукты из ближнего монастыря. И назавтра после заявления Ленина, так-таки и не узнавшего, жив или погиб в эти самые дни Николай II, в дом как раз монахини принесли бутылку сливок, в пробке которой была спрятана записка на французском языке. 21 июня ДОН осмотрели Берзин со свитой и назавтра туда явилась группа рабочих, к радости семьи открывшая наглухо забитое до этого верхнее окно. А через два дня пришло новое письмо, где настаивалось на совершенной необходимости, чтобы одно из окон открывалось. Что было уже исполнено предусмотрительным Шурой Авдеевым… В ночь с 26 на 27 июня узники готовились встретить спасителей. (Алексей единственный спал в спальне родителей). «Провели тревожную ночь и бодрствовали одетые», – написано в дневнике царицы. Но сигнала не последовало. «Ожидание и неуверенность были очень мучительны», – занес царь в дневник. «Что заставило ЧК изменить планы, установить невозможно» (Пайпс), но на следующий день в столичных газетах появилась официальная телеграмма (датированная еще 21-м числом), мол, Романовы, оказывается, живы и благополучны в Екатеринбурге… Зондаж ситуации Совнаркомом и его председателем протекал абсолютно синхронно с действиями провокаторов, орудовавших вокруг Ипатьевского дома. Бруцкус оказался прав: участие Ленина в цареубийстве было направляющим и решающим. Поскольку организовывалась акция с начала июня, теоретически возможно, что у сведений Беседовского, афериста-сочинителя, имелся некий фундамент: Сталин мог принимать участие в деле, подходящем ему по квалификации и темпераменту. Но – лишь на самом первом его этапе. После же его убытия в Царицын (5 июня) роль главного практического куратора, первого ленинского помощника в этом деле, возложили на председателя ЦИКа Советов Якова Моисеевича (он же Михайлович) Свердлова. Б. Свердлов Яков Свердлов – темная лошадка большевистского штаба. Типичнейший большевистский практик: никогда не бывал за границей, поэтому до 1917 года Ленин и не знал его лично. Даже во внутрироссийском руководстве Свердлов – уральский провинциал: поставленный во главе петербургского комитета, провалился через два месяца. Подозревал, что среди столичных товарищей действовал провокатор, выдавший его, тамошнего новичка. После революции познакомился с бумагами департамента полиции и понял, что среди шести членов ПК он единственный не состоял на тайной службе ни у кого, кроме товарища Ленина. Авторитет его в партии был велик. Потому после Пражской конференции, на которой он не присутствовал, Ленин кооптировал, как было сказано выше, Свердлова в ЦК и в Русское бюро – уникальный случай для вождя большевиков по отношению к лично незнакомому практику. В 1917 году они наконец встретились, когда вождь приехал в Россию. Ленин захотел было выкинуть этого незнакомца из нового ЦК, но наткнулся на столь твердое сопротивление собственных функционеров, что уступил и ввел Свердлова в руководство. Впоследствии радовался: «Партия нас поправила». Вскоре Свердлов становится его ближайшим помощником, оттеснив прежнего адъютанта, Зиновьева, на полочку ниже себя. Ленин был несомненно харизматической личностью, убежденной в своем историческом предназначении и умевшей внушить признание своей великой незаурядности как стратега и тактика всем окружавшим большевикам. В кругах партии его звали «Старик» и «Ильич», как в селах зовут почтенных старейшин, Но у него имелся кардинальный недостаток, простительный на посту лидера небольшой революционной партии, но нетерпимый для главы правительства, каким он готовился стать. Ленин был слабым практическим администратором (отсюда, кстати, обилие провокаторов в важнейших узлах его партии) – нет, не политическим дирижером (это как раз была его стихия), а именно управителем текущих, в частности – кадровых, дел. На посту премьера он непрерывно занимался мелочами, недостойными ни его поста, ни его масштаба, и упускал из обзора центральные административные проблемы. В гражданскую войну, к примеру, занимаясь распределением орудий или там вагонов с боеприпасами, огорошил собственного «Наполеона», Троцкого, предложением уволить всех офицеров-профессионалов и назначить главкомом большевика Лашевича. Троцкий возразил: это невозможно, в Красной армии служит 30 тысяч бывших офицеров, кем их заменить? «Неужели столько!» – восхитился премьер, не подозревавший во время войны о величине подобного явления в собственной армии. Достоинством Ленина как руководителя было то, что он знал этот свой порок и не боялся возвышать рядом с собой выдающихся администраторов. Например, еще только готовясь к захвату власти, возвысил давнего личного и политического противника Льва Троцкого. Ситуацию понимали современники. «Ведущими актерами в исторической драме, известной под названием Октябрьская революция, были Ленин и Троцкий, – писал кинооператор генштаба (сначала царского, потом советского) Янис Доред. – Они дополняли друг друга своеобразным методом: Ленин был великий теоретик, который, не мешкая, давал приказы о внедрении в жизнь самых фантастических теорий. Троцкий, обладая административным талантом, приводил эти планы в исполнение. Оба были одарены недюжинным умом, обоих обуревала жажда власти». Двумя другими деятелями, обладавшими великим талантом администратора, были выдвинутые Лениным одновременно с Троцким на первые места в партии и стране Свердлов и Сталин. В книге о Сталине Троцкий сочувственно цитирует некоего наблюдателя по фамилии Верещак: «Я всячески хотел понять роль Сталина и Свердлова в большевистской партии. В то время, как … в качестве ораторов выступали Ленин, Зиновьев, Каменев, – Сталин и Свердлов молча дирижировали большевистской фракцией. Это была тактическая сила. Вот здесь я впервые почувствовал значение этих людей». Троцкий комментирует: «Верещак не ошибся: в закулисной работе по подготовке съезда она были очень ценны…. Они не всегда прибегали к принципиальным доводам, но умели быть убедительными для среднего командного состава, для провинции». В 1917 году к большевикам хлынула масса левонастроенных авантюристов: партия выросла раз в десять за счет послереволюционных новобранцев. Хозяином-распорядителем этих новых для Ленина людей стал Свердлов: фактически он отстраивал для вождя совершенно новую партию, в которой подпольный слой ее ветеранов оказался в явном меньшинстве. Правда, в дни захвата власти Свердлов (как и Сталин) стушевался: принимать самостоятельные политические решения в отсутствие скрывшегося в подполье вождя оба еще не умели – может быть, не рисковали… И место в высших эшелонах власти досталось практическим вождям переворота – Троцкому и Каменеву. Но через две недели после восстания Каменев провел в возглавляемом им ЦИКе Советов (аналоге советского парламента) указ об отмене смертной казни, и Ленин тут же прогнал его, назначив новым главой государственной власти Свердлова. Он оставил его одновременно и секретарем ЦК, главой партийного аппарата, причем настолько могущественным, что иногда в документах Свердлова именовали председателем ЦК РКП (б). Когда в 1919 году Свердлов умер от испанки, а Троцкий отказался занять место единственного заместителя Ленина, мотивируя это тем, что еврей не должен править Россией, дорога реальному претенденту на необъятную власть, товарищу Сталину, оказалась вполне открытой. Ленин высоко ценил своего исполнителя: «Товарищ Свердлов наиболее отчеканенный тип профессионального революционера… человек, целиком порвавший с семьей, со всеми удобствами и привычками старого буржуазного общества, который целиком и беззаветно отдался революции». Сталин: «Вождь и организатор нашей партии и нашего государства… организатор до мозга костей, организатор по натуре, по навыкам, по революционному воспитанию, по чутью – такова фигура Якова Михайловича Свердлова». Именно его Соколов посчитал главной пружиной цареубийства. Но Борис Бруцкус по-иному толковал и личность председателя государства и партийного аппарата, и его роль в екатеринбургском расстреле: «Неунывающий носитель национального духа легко перепархивает в высшие сферы и находит здесь крупную поживу – Свердлова… Соколов пишет: – Яков Мовшевич Свердлов, мещанин г. Полоцка, Витебской губ., еврей, родился в 1885 году в Н.Новгороде. Учился в нижегородской гимназии, но не кончил курса и был затем аптекарским учеником. В 1907 году был членом Пермского комитета большевиков и по приговору Казанской палаты осужден в крепость на 2 года. В 1911 сослан в Сибирь, бежал и опять сослан… избран членом ЦК… был членом военно-революционного комитета, руководившего переворотом 25 октября. Это, так сказать, официальная биография, и Соколов не выходит из ее рамок, потому что оно ему невыгодно. Но мы выйдем – в интересах правды. Первый президент Российской Советской республики был не Яков Михайлович Свердлов, а Яша, или, чаше, Яшка Свердлов, который так Яшкой и умер. Когда пришлось писать некролог, газеты оказались в величайшем затруднении: что сказать о Яшке, кроме того, что он и на стезе высокой остался таким же хулиганом, каким был всю жизнь. Избрание Свердлова в председатели ЦИКа было одной из знаменитых «улыбок Ленина», язвительных гримас Ильича, предназначенных для посрамления оппозиции в ЦИКе и издевательства над «иностранной буржуазией». Свердлов отличался пронзительным голосом и решительными манерами. Лучше него никто не мог прикрикнуть на существовавших тогда в ЦИКе представителей меньшевиков, закрыть рот хулиганской угрозой или ударом кулака об стол… Яшка был незаменимым руководителем прений и голосований, которые он направлял, как хотел, одним и тем же средством – голой угрозой… В Москве знали, как Ленин хохотал, представляя Яшку, высказывающего свои дружеские чувства напыщенному титулованному дипломату, королевскому камергеру или гофмейстеру. Таков был Свердлов… Ленин не допустил бы и более серьезных людей издать звук один в вопросе, от решения которого в значительной степени зависели судьбы Красной республики!» Все-таки общие соображения Бруцкуса не дают нам ответа на поставленный в начале вопрос: действительно ли у Соколова в руках оказались улики, ведущие только к Свердлову, и ни одной, тянувшейся к Ленину, и он поэтому как добросовестный юрист не посмел назвать имя Ленина как самого вероятного организатора убийства – ибо не имел против него прямых улик («их имен я не знаю»)? Но в такую модель поведения юриста могут поверить только люди, которые не читали материалов его следствия. Ибо главной уликой и против Свердлова, и против Голощекина являются для Соколова зашифрованные (и незашифрованные) ленты телеграфных переговоров Кремля и Екатеринбурга. Но на этих лентах всегда стоят два адресата: «Совнарком; Председателю ЦИК Свердлову» либо «Секрсовнаркома Горбунову, председателю ЦИК Свердлову». Невозможно поверить, будто следователь всерьез посчитал, что единственным человеком, интересовавшимся в кабинете министров судьбой Романовых, был товарищ Горбунов – личный секретарь Владимира Ильича Ленина… Как обычно то, о чем умалчивает Соколов, выбалтывает простая солдатская душа – Дитерихс. По его тексту, «Ленин готов был идти на всевозможные уступки требованиям момента, на смягчение режима», но «в это критическое время выявил себя Троцкий», «тайный глава власти, с его отрицательной гениальностью человека-демона». Естественно, что, по Дитерихсу, не уступчивый и смягчившийся Ленин, лишь украшавший своей русской фамилией советскую власть в Кремле, а стоявшие у его трона свободы, гения и славы еврейские палачи решили участь царской семьи. Я допускаю, что некие лица возле Свердлова и Голощекина, чьих имен Соколов не знал, – это, в его представлении, были вовсе не Ленин с Дзержинским (подумайте, интересно ли творческому человеку найти такие очевидные фамилии преступников), но тайные мудрецы Сиона. …К слову, о Троцком. Его слабостью, обеспечивавшей поражение в схватке с любым соперником в большевистском руководстве, было «доверие к своим». Как упоминалось выше, врагов обманывать он умел не хуже коллег, воспринимая это как вариант военной хитрости. Но против своих ведь будто не положено воевать и подличать? «Наша честь в верности» – он еще до Гиммлера исповедовал эту формулу чести СС. Свои же нередко пользовались этим и накалывали его, говоря языком социально близкой им среды, как фраера. Гуляя с женой по горам на следующий день после записи в дневнике, 10 апреля, он вдруг впервые задумался, а правду ли ему тогда в бюро ЦК говорил великий и почитаемый старший друг и учитель: «10 апреля 1935 г. Сегодня во время прогулки в горы с Н.(аташей) обдумывал разговор с Лениным по поводу суда над царем. Возможно, что у Ленина, помимо соображений о времени (не успеем довести большой процесс до конца, решающие события на фронте могут наступить раньше) было и другое соображение, касающееся царской семьи. В судебном порядке расправа с семьей была бы, конечно, невозможна». Слава Тебе, Господи, сообразил – семнадцать лет спустя. Кто же были те люди, «мы» Свердлова, которые «решали»? В последнее время делаются попытки гальванизировать легенду о непричастности мудрого Ленина к этой компании убийц. Одну из новых версий изложил в интервью Гелий Рябов. Из подробного своего очерка он честно выкинул эту сказку, но поскольку сие все-таки было изложено им публично, придется ее повторить – на случай, если какой-то новый мифоман захочет воспользоваться ею уже вопреки воле самого Рябова. Вопрос о казни якобы обсуждался в Москве на заседании президиума ЦИКа Советов, и Ленин, мол, возражал против убийства царских детей, но остался в меньшинстве. И демонстративно хлопнул дверью. Приговор выносили без него. Совершенно невероятно, однако, чтобы такой вопрос большевики вообще обсуждали в ЦИКе, тогда еще не чисто партийном форуме. Р. Пайпс довольно убедительно аргументирует, что приговор выносился второго июля. И во всяком случае, не позже четвертого, когда Белобородов постановил заменить внутреннюю охрану ДОНа «латышами» – исполнителями казни… Но до 6 июля в высших выборных органах, включая президиум ЦИКа, еще сидели левые эсеры. Нельзя представить, что Ленин туда обратился с предложением обсудить вопрос о казни в Екатеринбурге. Еще меньше шансов на то, что никто из членов такого немалого сборища не оставил нам мемуаров, как они собрались решить и истребить династию. Нет, «мы» было малочисленной, доверенной, способной хранить тайну и одновременно имевшей неограниченные полномочия командой, возле самого Ленина. Такая команда у него имелась: ЦК РКП(б). Центральный комитет и был тем, кто – «мы здесь решали». Сей форум состоял из 15 членов и 8 кандидатов. Вот имена этих 23 действительных тайных советников первого и второго классов. Порядок – исходя из числа голосов, полученных при избрании в ЦК на 7-м экстренном съезде РКП(б). Члены ЦК: В.Ленин (Ульянов), Л.Троцкий (Бронштейн), Я.Свердлов, Г. Зиновьев (Радомысльский), Н. Бухарин, Г.Сокольников (Бриллиант) И.Сталин (Джугашвили), Н.Крестинский, И.Смилга, Е.Стасова, М.Лашевич, В.Шмидт, Ф.Дзержинский. М.Владимирский, Артем (Ф.Сергеев); кандидаты в члены ЦК: А.Иоффе, А.Киселев, Я.Берзин (Винтер), М.Урицкий, П.Стучка, Г.Петровский, А.Ломов (Оппоков), А.Шляпников. Если верить Троцкому, – даже ему, второму номеру ЦК, не сообщили на фронт о принятом решении. Поэтому гипотетически можно полагать, что в свердловское «мы» входили лишь те члены ЦК, что в начале июля находились непосредственно в Кремле. В таком случае, из числа решавших можно сразу отбросить трех «левых коммунистов», избранных в ЦК ради демонстрации партийного единства, но до августа не принимавших участия в его работе: Бухарина, Урицкого, Ломова (вдобавок Бухарин находился в Берлине, а Урицкий с Ломовым в Петрограде). Из остающейся двадцатки – шестеро выехали на фронты: Троцкий – под Казань, Сталин в Царицын, Смилга в Пермь, Артем на Украину, Киселев на южный Урал, Шляпников на Каспийско-Кавказский фронт. Остаются четырнадцать. Семеро отсутствовали в Москве: Зиновьев, Лашевич, Стасова, Крестинский (вместе с «левыми» чекистами), они управляли Петроградом и вообще севером страны. Иоффе был полпредом (послом) в Берлине, Берзин (Винтер) – в Швейцарии. Сокольников вместе с Бухариным пребывал в Берлине, в составе экономической делегации, Итак, остаются семеро. (Хотя нет доказательств что кто-то из них не покидал в те дни столицу). Вот список самых возможных кандидатов, вотировавших убийство Романовых: В.Ленин, Я.Свердлов, Ф.Дзержинский, М.Владимирский, В.Шмидт – члены ЦК. П.Стучка, Г.Петровский – кандидаты. Три политические фигуры (Ленин, Свердлов, Дзержинский), два руководящих шефа НКВД (Петровский, Владимирский) и Стучка – нарком юстиции. Общественность и класс-гегемон в одном лице, возможно, олицетворялись Шмидтом, тогдашним секретарем ВЦСПС. Их нетрудно было убедить не оставлять белым живого знамени, особенно в нынешних трудных условиях. Карательному аппарату оставалось, как говорится на их фене, провести решение в жизнь. Уже после окончания книги я прочитал в еженедельнике «Аргументы и факты» (декабрь 1990) интервью Эдуарда Радзинского, автора книги «Царские дневники: Николай II – Жизнь. Смерть»: «…теперь найден документ – телеграмма. На самом верху ее, на кусочке телеграфной ленты, адрес; «Москва, Ленину». Ниже – отметка карандашом: «Принята 16.7. 1918 в 21 час 22 минуты… Москва, Кремль, Свердлову, копия Ленину. Из Екатеринбурга по прямому проводу передают следующее: сообщите в Москву, что условленный Филипповым суд по военным обстоятельствам не терпит отлагательства, ждать не можем. Если ваше мнение противоположно, сейчас же вне всякой очереди сообщите. Голощекин, Сафаров. Снеситесь по этому поводу сами с Екатеринбургом. Зиновьев». Радзинский обещает в своей книге рассказать о том, почему телеграмму в Москву отправили столь сложным путем, через Петроград и Зиновьева. Однако уже сейчас, из текста, ясно – наши предварительные выводы подтверждаются: а) никакого суда в Екатеринбурге вообще не было; б) суд являлся привилегией Москвы: об этом условились с Голощекиным (Филиппом) в Кремле. Екатеринбуржцы соглашались принять даже противоположный расстрелу приговор начальства, но просили об одном: сообщить им об этом; в) Зиновьев, цекист No4 (смотри список), не принимал участия в решении («снеситесь по этому поводу сами с Екатеринбургом»), поскольку в этот момент не находился в Кремле; д) для екатеринбуржцев непосредственным начальником, принимавшим решение и державшим с ними связь, был бывший уралец Свердлов, поэтому они обращались к нему, посылая Ленину лишь копию послания. Но Зиновьев-то знал, кто являлся подлинным вершителем дела, поэтому обращение Голощекина и Сафарова к Свердлову он переадресовал: «Москва, Ленину». Далее Радзинский цитирует документ из музея завода «Прогресс» (Куйбышев, тогдашняя Самара) – запись рассказа А. Акимова, – одного из охранников Ленина, отправлявшего ответное распоряжение в Екатеринбург: «Я. М. Свердлов послал меня отнести эту телеграмму на телеграф, который помещался тогда на Мясницкой улице. И сказал: «поосторожнее отправляй». Это значило, что обратно надо было принести не только копию телеграммы, но и саму ленту… Ленту мне телеграфист не отдавал, тогда я вынул револьвер и стал угрожать телеграфисту. Получив от него ленту, я ушел. Пока шел до Кремля, Ленин уже узнал о моем поступке. Когда пришел, секретарь Ленина мне говорит: «Тебя вызывает Ильич, иди, он тебе сейчас намоет холку». Этот документ показывает, насколько внимательно Ленин контролировал действия Свердлова, если даже мелкий конфликт на телеграфе стал известен премьеру еще до возвращения Акимова в Кремль. Почему же вождь решил вмешаться сам, «намыть холку»? Потому что текст об истреблении Романовых был, как вспоминал Юровский, на «условном языке», и Ленин не хотел привлекать к нему внимания служащих телеграфа. Можно предположить также, что было заранее условлено связываться не напрямую, а через промежуточные посты: поэтому телеграммы из Екатеринбурга в Kpeмль шли транзитом через Петроград, а из Кремля в Екатеринбург, возможно, через пост в Перми. Тогда телеграмма с приказом из Перми, которую вспоминает в своей «Записке» Юровский, была той, которую и отправил Акимов. Рассказ Акимова помогает понять, почему обнаружены лишь шифровки из Екатеринбурга, но не ответы из Кремля: в аппарате Ленина и Свердлова знали о копиях, которые оставались на телеграфе, и изымали их сразу; екатеринбургские же провинциалы, изъяв ленты, копии оставили в телеграфном архиве, где их и нашел прокурор Остроумов. Глава 28 РЕПЕТИЦИЯ И ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ УБИЙСТВА Полигоном для отработки техники убийств стал губернский город Пермь, где проживал в гостинице «Королевские номера» (названных так по имени хозяина, купца Королева) младший брат царя – великий князь Михаил Александрович Романов. Нужно упомянуть еще упрек Бруцкуса в адрес Соколова – что «убийству Михаила Романова, крайне таинственному, разъяснения которого мучительно требует совесть», следователь посвятил две страницы. Великий князь, по описаниям современников, кажется мне идеальным образцом конституционного монарха. Человек не властолюбивый, не склонный хватать рычаги реальной власти, но духовно независимый, порядочный и лично смелый – он мог послужить своей стране символом национального бытия и государственной совести, каким должен быть монарх в XX веке. Вот эпизоды его короткой биографии: полюбив женщину, на которой не мог жениться по обычаям своего рода – разведенную и не аристократку, Михаил Романов, за четверть века до своего английского племянника Эдуарда VIII, добровольно отказался от привилегий высочайшего сана ради брака по любви. Николай наказал его самым суровым для эпохи XX века наказанием для ослушника ритуала династического брака: Михаилу было запрещено возвращаться в Росиию из-за границы, где он обвенчался, а его имущество секвестировали в казну. Выручила война: Михаил разрешили отправиться на фронт во главе кавалерийской Туземной (Дикой) дивизии. В конном строю он ходил в атаку и, по ходатайству командования, вопреки воле брата, получил после сражений Георгиевский крест. Отречение старшего брата в его, а не Алексея пользу застигло Михаила врасплох: он психологически не был готов к принятию власти. В столице не нашлось ни одной роты, способной защитить его права на трон от мятежно-разгульных толп. Тогда он подписал – но не отречение, как многие до сих пор думают, а согласие занять трон, но при условии: пусть призовет на царство Всероссийское Учредительное собрание. После октября 1917 года он продолжал жить во дворце в Гатчине. Подруга его жены, княгиня Воронцова-Дашкова, вспоминала, что Михаилу Романову друзья трижды предлагали бежать за границу. Великий князь отказался, посвятив мужа княгини в секрет: комиссар Гатчины, большевик Семен Рошаль, обещал организовать побег, если вдруг возникнет серьезная опасность. Но в январе Рошаля самого расстреляли монархисты, а великому князю в марте 1918 года Петроградский совет (Зиновьев и Урицкий) приказал выехать на жительство в Пермь. Эта формулировка означала, что его не ограничивают в Перми в правах: выдали так называемые «охранные грамоты» за подписью Вл. Бонч-Бруевича, первого шефа ленинской спецслужбы (брата Михаила Бонч-Бруевича), и Соломона Урицкого, главы ПетроЧК. В Пермь позволили взять с собой друга и секретаря, англичанина Николая (Брайана) Джонсона, «роллс-ройс» с шофером Боруновым и камердинера Василия Челышева. О дальнейших событиях Марк Касвинов пишет так: «Его вольготная жизнь в центре города, в роскошных номерах гостиницы «Королевская» на Сибирской улице, с секретарем, поваром, шофером, при личном «роллс-ройсе», возмущала рабочих. Многие открыто выражали негодование. На заводских собраниях и митингах слышались требования: «Отправить Михаила в тюрьму, казнить его». С митинга на Мотовилихинском заводе поступила в Пермский совет резолюция: если органы власти не посадят Романова под замок, «население само с ним разделается». Так оно и случилось. («Здесь он и пропал», – писал в подобных случаях другой автор, Николай Соколов. – М. X.) В ночь на 13 июня 1918 года в гостиницу «Королевская» пришла группа неизвестных. Они увели с собой Михаила, вывезли за город и в шести километрах от Мотовилихи, за нефтяными складами Нобеля, в зарослях кустарника, расстреляли». Историк предлагает нам поверить, что рабочие Перми и Мотовилихи (там находился крупнейший в России пушечный завод), увидев, что брат царя живет в роскошной гостинице (в Перми – в тех номерах, где жили и руководители местной ЧК), только за это решили его убить. Пришли и убили. Правда, он не упоминает, что, видимо, за ту же роскошную жизнь убили секретаря, шофера, а потом и камердинера великого князя. Сегодняшний историк (Борис Беленкин) называет по именам троих соучастников убийства: «Рядом постоянно вертелся Иван Беляев, по прозвищу Ванька-Замазай. Замазай обладал недюжинными актерскими способностями: переодевания (то моряком, то купцом, то еще кем-нибудь) с гримированием были его слабостью. Постоянно наблюдал за объектом Василий Иванченко». Главой же «акта пролетарской мести» явился 29-летний председатель Мотовилихинского совета Гавриил Мясников. Как показал следователю свидетель, «группа предъявила комиссару номеров ордер от ЧК на арест великого князя, после чего один из них с обнаженным револьвером встал у телефона … а двое остальных поднялись по лестнице и, войдя в номер, занимаемый великим князем, предложили ему в самой грубой форме немедленно одеться, несмотря на то, что великий князь был болен и не вставал с постели, и затем … увезли его по направлению к вокзалу на Торговой улице». Другой свидетель рассказал, что великий князь потребовал, чтобы об аресте сообщил ему лично знакомый председатель ЧК, на что один из арестовавших выругался: «Вот еще один Романов вы…….» Следствие Соколова по делу об убийстве Михаила было проведено небрежно: имена убийц вовсе не были установлены. В материалах намекается лишь на некоего Плешкова, начальника мотовилихинской милиции, по партийной принадлежности левого эсера, – возможно, это была подброшенная Соколову чекистская легенда. Есть еще показания Веры Карнауховой, которую Соколов почему-то называет секретарем Пермского комитета большевиков (в исторических исследованиях по истории этой парторганизации я не встретил такой фамилии и думаю, что звание было присвоено ей посмертно, для оправдания перед читателями убийства подследственной в тюрьме. Виновна же она была в том, что родилась сестрой предгубЧК Федора Лукоянова.) Она вспомнила, как однажды гость ее брата, «некий Мясников, человек вряд ли нормальный, грубо выругался: «Дали бы мне Николая, я бы с ним расправился, как с Михаилом». В список разыскиваемых убийц Мясников занесен не был. Вот что о нем пишет историк Б. Беленкин: «Очень неуравновешенный, дерзкий, честолюбивый, Мясников втайне стремился к власти, но с рабочими держался запросто. Многие считали его своим человеком, рубахой-парнем. Но был он не так прост, как казалось… Рабочий-слесарь на несколько недель опередил «подвиг» известного чекиста-авантюриста Блюмкина. А именно: прежде чем совершить убийство… Мясников запасся подложными документами Губчека.» Как Беленкину не пришло в голову вытекающее из его слов заключение: раз Блюмкин был «чекистом-авантюристом», значит, его удостоверение сотрудника ЧК не было подложным? И уж тем более оно не было подложным у Ганьки Мясникова, если он побывал в гостях у председателя губЧК после акта. Незаконное пользование их служебными удостоверениями каралось чекистами расстрелом. Беленкину, конечно, не были известны показания Веры Карнауховой об этом визите, но зато он пишет: «Дело вскоре раскрылось, с убийц сняли показания. Говорят, с Мясниковым беседовал на эту тему сам Феликс Эдмундович. А на VI съезде Советов (ноябрь 1918 г.) среди делегатов мы вновь встречаем Гавриила Ивановича.» Делегат съезда, незаконно орудовавший подложными мандатами ВЧК? Побывавший на приеме у Феликса Эдмундовича? Я подробно остановился на этом сюжете потому, что он заставляет меня лично задумываться: а не являлось ли убийство германского посла Мирбаха левым эсером Блюмкиным таким же «спонтанным актом революционной мести», как и убийство Мясниковым великого князя? Убийство Мирбаха дало легальный повод для уничтожения последней независимой от Ленина политической партии, вдобавок в июле Мирбах уже стал опасным оппонентом большевистской ориентации берлинского МИДа. Бывший начальник местного угрозыска Ярославцев показал: «Угнетенное состояние духа бывших на расследовании представителей Чрезвычайной комиссии, а также председателя Сорокина, дали мне повод думать, что действительно похищение великого князя было для них весьма неожиданно и не входило в их планы действий». В книге Дитерихса есть описание гибели великого князя: якобы после первого выстрела (произошла осечка) великий князь понял, что происходит, и с криком «Мерзавцы» сбил одного из палачей, Жужгова, с ног. Кто-то другой выстрелил ему в спину, после чего смертельно раненного Михаила добили пулей в голову. В «Огоньке», в No38 за 1990 год, Эдвард Радзинский цитирует мемуары некоего Алексея Маркова, утверждающего, что именно он собственной рукой убил великого князя. Другими палачами, по его словам, были начальник местной милиции Иванченко, вышеупомянутый Жужгов и приятель Маркова по фамилии Колпашников. Рассказ этот психологически необыкновенно типичен: убийца желает приписать себе все лавры преступления, умаляя деяния сообщников (точно такими будут потом рассказы екатеринбургских убийц: Юровского и Ермакова), вдобавок всеми силами акцентируя собственное хамство. Марков, например, уверяет, будто он вытащил великого князя за шиворот» (между тем, свидетель показал, что того уговорили пойти с палачами каким-то обманом – убийца что-то шепнул Михаилу, и тот пошел за ним). Он подтверждает, что пистолет Жужгова дал осечку, но Михаил не бросился на вооруженного палача, а побежал к умиравшему другу Джонсону, проститься, по словам Маркова, и был сражен второй пулей… Трупы Михаила Романова и Брайана Джонсона сожгли в плавильной печи Мотовилихинского завода. «Ни одного еврея или даже лица, национальность которого Соколову неизвестна, ни в Перми, ни в Алапаевске пристегнуть нельзя было, и потому так кратки расследования Соколова» (Б.Бруцкус). Запах беззащитной крови раззадорил хищников: на утро после убийства великого князя Ганька Мясников с компанией решили истребить архиепископа Андроника. На этот раз мандатов им не выдали, но и не препятствовали – возможно, право на убийство Владыки считали наградой за выполнение предыдущего поручения. Андроника схватили через пять ночей, и «архиепископ попал в руки кровавого руководителя мотовилихинского застенка Мясникова. Этот зверь в образе человека… в конце концов закопал его живым в землю», – писали «Епархиальные ведомости». Судьба рядовых убийц мне неизвестна. Что касается Мясникова, то его история по-своему завершилась типично. Он входил в оппозиционную «группу 22-х», был арестован, выслан после 3,5 лет тюрьмы в Эривань, бежал через пограничный Аракс в Персию, затем в Париж, Французская полиция по каким-то собственным соображениям дала ему «крышу» в городе, где Мясникову пришлось остерегаться не столько убийц, подосланных Ягодой, сколько мстителей-монархистов. Возможно, в полицейских архивах столицы Франции хранятся показания убийцы Михаила Романова. Накануне войны он явился в советское посольство и передал свои воспоминания («для будущих историков»): их сожгут нечитанными при эвакуации посольства после объявления войны. Три его сына, некогда плевавшие в арестовывавших отца чекистов, погибли в боях с гитлеровцами. Жена, кричавшая тогда же: «Смотрите на них, это жандармы, они арестовали вашего отца!» – лишилась рассудка. Когда в 1946 году она вышла из клиники, ее неожиданно известили, что ей «положено свидание» с мужем… в Бутырской тюрьме. Женщина долго колебалась, идти или нет, а когда пришла в приемную, мужа успели расстрелять. Рой Медведев пишет, что Мясникова после войны выманили из Парижа под личную гарантию Сталина: «Ваше прошлое забыто». Психологически этот человек напоминал шолоховского Макара Нагульнова. Мясников написал о себе Ленину: «Я три раза бегал из ссылки и не так, как т. Троцкий, который имел возможность отдавать оленей, нет, бегу «зайцем», бегу не за границу, а для партийной работы в Россию…» (Будто читаешь цитату из «Поднятой целины»: «Я к партии не ученым хрящиком прирастал, как Троцкий.») А мечты Макара о всеобщем счастье для всех беленьких, желтеньких и черненьких перекликаются с рассказом Мясникова историку Борису Николаевскому, мол, вдохновлял его на убийство Михаила Романова… пушкинский «Кинжал»: …свободы тайный страж, карающий кинжал, Эти строки поэт посвятил памяти Шарлотте Кордэ, поразившей кинжалом-мстителем теоретика революционного террора Марата. * * * Следующими жертвами убийц с удостоверениями ЧК в карманах стали придворные, разделившие с монархом его судьбу до конца. Генерал-адъютант Илья Татищев был этапирован из Тобольска вторым эшелоном, с цесаревичем и его сестрами. В дороге комиссар, некто Родионов, опознанный придворными как бывший офицер жандармской погранстражи в Вержболово, обратился к нему с таким предложением: «Я знал вас в силе, и каким же вы были тогда хорошим человеком; потому, если смогу что-то для вас сделать – просите сейчас, я постараюсь». Татищев ответил: «Единственная просьба – не разлучайте с Государем». Замявшийся Родионов ответил: «Не уверен, что это в моих силах, я ведь всего-навсего один из комиссаров.» (Как учил когда-то меня генерал-гебист, которому я обрабатывал мемуары: «Навредить у нас может и уборщица, а добро сделать не в силах и большой начальник». Или, как говорил Воланд Маргарите, «каждое ведомство должно заниматься своими делами».) В камере Ивановской тюрьмы Татищев сидел с камердинерами Чемодуровым и Волковым, и они рассказали на следствии, что 25-26 мая (7-8 июня н ст.) Илью Леонидовича вызвали в контору тюрьмы. Вскоре оттуда передали в камеру его просьбу – принести оставшиеся на нарах шубу и бумажник. Думаю, что, согласно задуманому сценарию, это умышленно доверили сделать не надзирателю, а сокамернику, Волкову. В конторе генерал успел показать ему врученный только что ордер, где говорилось, что Татищев высылается из пределов Уральской области. В тюрьме стало известно, что такой ордер вручили и другому придворному, князю Валентину Долгорукому. Позднее, в письмах, заговорщики царя уведомили, что им удалось освободить «Д и Т». Подвела, пока еще неопытных, убийц небрежность. После занятия города белые солдаты нашли недалеко от железной дороги два почти разложившихся трупа (июльская жара, а прошло больше полутора месяцев). Убийцы небрежно обшарили карманы жертв, а белые напротив старались, потому что искали останки Романовых… В костюме, одетом на одно из распавшихся тел, нашли расписку, выданную комиссаром Дидковским в том, что он изъял у гражданина В. Долгорукого при обыске 79 тысяч рублей. У Долгорукого, ведшего хозяйство семьи, хранились ее средства. Расписка похитителя денег рассказала современникам и потомкам об участи «освобожденных» придворных. * * * Следующее убийство датируется первой декадой июля. Еще в июне помощник коменданта Авдеева, – Мошкин, – украл золотую цепочку от крестика цесаревича Алексея. Царь смолчал, но жалобу подали царевичевы слуги, бывшие матросы с царской яхты – Иван Седнев и Клементий Нагорный. Эти «провокаторы и скандалисты, оклеветавшие мужественного помкоменданта», были, конечно, арестованы и препровождены в тюрьму. Но вдруг 4 июля произошло этакое «перестроечное чудо»: делу о позабытой цепочке дали ход, Авдеева с Мошкиним вызвали в Уралсовет, откуда они не вернулись в Ипатьевский дом. В ДОН пришли зато «Белобородов, Сафаров, Юровский, Никулин и еще какие-то два человека… Белобородов объяснил нам, – показал на следствии разводящий Якимов, – что Юровский теперь новый комендант, а Никулин его помощник… Он тут же приказал авдеевской команде улетучиться из дому». Эти показания подтверждаются записями в дневнике Николая II: «Сегодня произошла смена коменданта – во время обеда пришел Белобородов и др. и объявил, что вместо Авдеева назначается тот, которого мы принимали за доктора, – Юровский. Днем, до часу, они составляли опись золотым вещам – нашим и детей: большую часть (кольца, браслеты и др.) они взяли с собой. Объяснили это тем, что случилась неприятная история в нашем доме, упомянули о пропаже наших предметов… Жаль Авдеева, но он виноват, что не удержал своих людей от воровства из сундуков в сарае.» Запись следующего дня (23 июня, т е. 5 июля н ст.): «Вчера комендант Юровский принес ящичек со всеми взятыми драгоценностями, просил проверить содержимое и при нас запечатал его, оставив у нас на хранение… Юровский и его помощники начинают понимать, какого рода люди нас окружали и охраняли, обворовывая. Не говорю об имуществе – они даже удерживали себе большую часть из приносимых припасов из женского монастыря. Только теперь, после новой перемены, мы узнали об этом, потому что все количество провизии стало попадать на кухню.» Еще через день: «По слухам, некоторые авдеевцы уже сидят под арестом.» …Тем временем арестованные Седнев и Нагорный напросились на аудиенцию к большому рабоче-крестьянскому начальнику, гражданину Белобородову. Раз он недоволен их честной службой, может, вообще следует уволиться? Начальник ответствовал: «В любое время». Тогда они подали на его имя «покорнейшее прошение» – отправить их в Ярославскую губернию, «так что мы крестьяне, желаем обрабатывать свое крестьянство». Седнев, напомнив про прежнее устное председателя совета обещание отпустить их, писал, что он человек семейный, в селе у него мать, жена с тремя детьми, сестра, так что «выявите наше положение» (прошение нашли среди брошенных за ненадобностью бумаг совета и приобщили к следственному делу). Тюрьма узнала результат: обоих лакеев вызвали в контору и вручили ордера на выдворение с Урала за подписью Белобородова и Дидковского, такие же, как были выданы Долгорукому с Татищевым. В доме Ипатьева за судьбу слуг беспокоились, но заботливый Юровский успокаивал царя и царицу: сбежал, мол, Седнев из тюрьмы, потому не возвращается со следствия по делу о краже. Примерно через три недели камердинер Чемодуров, заболевший в доме Ипатьева и попросившийся в больницу, этапированный вместо этого в тюрьму, до смерти напуганный заключением и не смевший напомнить начальнику о себе, сидевший в камере, как мышь в норе, и забытый поэтому начальством за хлопотами главного убийства, опознал найденные там же, у железной дороги, трупы. Они пролежали не так долго, как тела бывших сановников, и потому Чемодуров легко узнал останки Ивана Седнева и Клементия Нагорного. Последние июльские убийства произошли в окрестностях небольшого уральского городка Алапаевска через сутки после главного, – екатеринбургского – убийства. Но композиционно мне удобнее описать их в данной главе, потому что алапаевские преступления осуществляли по тому же самому плану, что убийства в Перми и возле екатеринбургского железнодорожного полотна, а не в виде казни, как в Ипатьевском доме. В Алапаевске убивали Романовых из боковых ветвей династии – Константиновичей и Михайловичей. «Алапаевские убийства по жестокости были не менее ужасны, чем екатеринбургские», – заметил Бруцкус и был неправ: екатеринбургское убийство выглядит гуманным актом по сравнению с алапаевскими зверствами. Романовых из младших ветвей династии выслали сначала в Вятку, потом в Екатеринбург. На Пасху 1918 года великий князь Игорь Константинович (внук генерал-адмирала Константина Николаевича, брата Александра II и одного из главных творцов великих реформ, и сын поэта «К.Р.» – Константина Романова) познакомился в Екатеринбурге с управляющим фабриканта Злоказова, – Петром Алексеевичем Леоновым. Он попросил этого местного знакомца найти ему и другим сосланным великим князьям квартиры на съем, «потому что в гостинице дорого, у них нет средств». Леонов нашел жилье и вместе с великим князем пошел к областному жилкомиссару Жилинскому, чтобы оформить прописку. – Игорь Константинович сам в комнату, где находился Жилинский, не входил, а стоял за дверью, – рассказывал он следствию, – я же говорил с Жилинским от имени князя. Комиссар проявил злобу и грубость… «Пусть живут по гостиницам! У них денег много! Они всю Россию обворовали!» Несколько раз после этого я бывал у князя в номере. Я предлагал ему скрыться и давал для этого свой паспорт. Игорь Константинович говорил, что он не сделал ничего худого перед родиной и поэтому не считает возможным прибегать к подобным мерам. Он сказал: «Я чувствую, что нам здесь жить не позволят. В Вятке к нам тоже хорошо относилось население, и нас оттуда сюда перевели. Отсюда тоже переведут». Их и перевели (после прибытия в город главы династии) в маленький Алапаевск. Князья жили в местной школе, свободной от учеников в летние каникулы: трое братьев Константиновичей, Игорь, Иоанн и Константин, их дядя – великий князь Сергей Михайлович (сын младшего брата Александра II), а также сын от морганатического брака младшего брата Александра III, великого князя Павла Александровича, названный князем Владимиром Палеем (юноша писал стихи, и взыскательный ценитель литературы Марк Алданов называл его надеждой русской поэзии). В том же школьном здании поселили старшую сестру императрицы, великую княгиню Елизавету Федоровну. Она была одной из самых трагических фигур в не слишком счастливой российской императорской семье. «Я так и вижу ее… высокой, строгой, со светлыми глубокими и наивными глазами, нежным ртом, мягкими чертами лица, прямым тонким носом, с гармоническими очертаниями фигуры, с чарующим ритмом походки и движений.,, естественной, серьезной и полной доброты», – описал первую встречу со старшей из принцесс гессен-дармштадтских посол Франции Морис Палеолог. Ее выдали замуж за дядю царя, генерал-губернатора Москвы великого князя Сергея. Многие деликатно намекали, что Сергей Александрович «увлекался мальчиками» и супруга будто бы была ему нужна для маскировки запретного влечения. Горе женщины усугублялось тем, что ее супруг всей России был известен как капризный жестокий упрямец. Можно представить, как подобный характер сказывался вдобазок на нелюбимой жене… В 1905 году великого князя убил террорист Иван Каляев. Елизавета Федоровна посещала террориста в тюрьме, читала ему Евангелие, упрашивала раскаяться: она увидела, что перед ней не кровожадный бандит, а заблудшая душа. «В прежние времена такие, как он, романтики, уходили в монастыри, постом и молитвою преодолевая злую силу. В наш полный соблазнов век он поддался дьявольскому искушению, поверил в жертвенность терроризма», – писала знавшая его журналистка (А. Тыркова). Великая княгиня не хотела, чтобы смерть мужа родила новую смерть, она просила помиловать убийцу, но Каляева казнили. На какое-то время у нее появился интимный друг, товарищ (заместитель) министра внутренних дел Джунковский. В историю России он вошел уникальным поступком: узнав, что глава думской фракции большевиков Вацлав Малиновский состоит секретным сотрудником Департамента полиции, генерал рассудил так: честь России не позволяет, господа, иметь провокаторов-осведомителей среди депутатов парламента. Заплатите ему аванс и пусть катится! Не будем преувеличивать благородство вице-министра, ибо Департамент терял не слишком много с уходом Малиновского: и петербургский, и московский, и прочие важнейшие комитеты, и Транспортное бюро большевиков – все возглавлялись агентами полиции. Но самая характеристика личности генерала и женщины, его выбравшей, интересны для этой книги. Потом Елизавету Федоровну, подобно сестре, охватил религиозный экстаз. Она вела монашеский образ жизни, в Алапаевск приехала с келейницей, монахиней Варварой Яковлевой. «В комнатах великих князей была только самая простая, необходимая обстановка, – рассказывала Сергееву их повариха. – Простые железные кровати с жесткими матрацами, несколько простых же столов и стульев; мягкой мебели не было. К часу дня я готовила завтрак, в четыре подавался чай, в 7 часов обед… Князья занимались чтением, гуляли, работали в находящемся при школе огороде… ходили в церковь, гуляли в поле за школой. Ходили одни, без охраны. Великая княгиня Елизавета Федоровна занималась рисованием и подолгу молилась». Спокойная жизнь длилась до 22 июня, когда ссыльных перевели на тюремный режим в качестве «предупредительной меры» (после «побега» великого князя Михаила) – об этом телеграфно сообщил бывшему генерал-инспектору русской артиллерии великому князю Сергею Михайловичу все тот же справедливый товарищ Белобородов. Далее испытанная в Перми схема: в ночь с 17 на 18 июля (сразу после цареубийства) в Алапаевск прибыл конный отряд «неизвестных лиц» и захватил здание школы. Князей, княгиню, монахиню и управляющего Сергея Михайловича, поехавшего с хозяином в ссылку, звавшегося Федором Ремезом (на иврите, к слову, «ремез» означает намек), погрузили в крытые экипажи и увезли. После «побега» была объявлена тревога; воинские части поставлены под ружье, дороги перекрыты. Театральность ситуации, однако, ощущалась красноармейцами. Убийцам из Алапаевска не повезло: когда они вывели жертвы на расправу в лес, к заброшенной шахте, неподалеку проезжали крестьяне, Николай и Вера Кондратьевы. Документ из дела: «…лично видели гибель князей Константиновичей, Палея, а также великой княгини Елизаветы Федоровны у шахты Нижне-Синячихинской. Причем в шахту глубиной в 70 аршин (примерно 50 метров. – М. X.) были сброшены вышеупомянутые лица живыми, головами вниз. Князь Игорь был убит как пытавшийся бежать и кинут мертвым. Великая княгиня Елизавета Федоровна, стоя на коленях у шахты, молила о пощаде князей, хватаясь за руки и за ноги, целуя их. На что ей сказали: «Последняя будешь кинута!», что и исполнили, кинув головой вниз, на лед. За ней были кинуты две бомбы. 9.Х.1918 Владимир Карлович Адамович-Маус» (один из чиновников следственной группы. – М. X.). Судье Сергееву, получившему это донесение, было несложно обнаружить шахту. Он извлек тела, провел патологоанатомическую экспертизу и выяснил, что крестьяне, наблюдавшие убийство, ошиблись: пулей был убит не Игорь Константинович, а Сергей Михайлович: «Умер от кровоизлияния в твердую мозговую оболочку вследствие огнестрельного ранения». Еще один смертник погиб счастливо, сразу: Федора Ремеза убило осколками гранат, которыми убийцы безуспешно попытались обвалить шахтный ствол. Остальные были покалечены, найдены со следами многочисленных кровоизлияний и умерли, вероятно, от жажды, голода, нехватки воздуха: в желудке великого князя Константина Константиновича патологоанатомы обнаружили комки земли. По местным преданиям, из-под земли несколько дней доносилось пение молитв – умиравшие монахини Елизавета и Варвара прошли Бога за души несчастных. Найти убийц не составило большого труда: Алапаевск – город невеликий, обитатели друг другу знакомы, «люди при власти» заметны. Вдобавок убийцы сфотографировались «на память». Вот их фамилии по данным судьи Сергеева: Е. Соловьев, Г. Абрамов, Н. Говырин, М. Останин, А. Смольников, С. Павлов, Д. Перминов, Е. Сычев, М. Насонов, В. Постников. Николай Соколов считал вожаком местного комиссара юстиции Ефима Соловьева. Касвинов называет в своей книге другого руководителя «группы захвата», члена коллегии местной ЧК Петра Старцева. Он был повешен белыми, а перед казнью показал, что для инструктажа преступников из Екатеринбурга к ним приезжал комиссар Сафаров. «Все следствие об алапаевских зверствах занимает у Соколова только 9 страниц, из которых свыше восьми списаны у Сергеева, а Соколову принадлежит несколько десятков строк… Судья Сергеев привел полные списки всех членов совдепа, чека и всех вообще большевиков в Алапаевске, всех, без исключения, это подтверждает и Соколов, – все это имена русские и носители этих имен – православные. Но у ритуалиста всегда найдется выход, и Соколов, поставив чекиста Старцева в виду у петли, добился того, что он признал: из Екатеринбурга был прислан для руководства убийством Сафаров. Но что делать с Сафаровым, если он все-таки не еврей? Дитерихс по обыкновению обходит эту неприятность просто, он пишет – еврей Сафаров. А Соколов пишет: Сафаров приехал вместе с Лениным, национальности его я не знаю. Вот почему, – завершает Борис Бруцкус анализ алапаевского дела, – всему следствию о невероятных убийствах в Алапаевске отдано всего 9 страниц – там евреев не было вовсе.» Тела великих князей, князя Палея, Федора Ремеза вывезли за границу и похоронили в приделе русской православной церкви в Китае. Останки великой княгини Елизаветы (канонизированной великомученицы) и ее келейницы Варвары Яковлевой вначале были похоронены в Великобритании, а несколько лет назад их перевезли в Иерусалим и похоронили в Гефсиманском саду, в русской церкви св. Марии Магдалины, на месте, где по преданию были произнесены слова; «Господи, да минет меня чаша сия». Глава 29 ТРАНСМИССИЯ ВЧК: ПЕРМСКИЙ ПУНКТ Инсценируя побег из Алапаевска, организаторы убийства перестарались. В официальных сводках о похищении Романовых говорилось про бой за школу: «Имеются жертвы с обеих сторон». Это и послужило следом для раскрытия их тайного центра управления. Но сначала – о жертве «боя за школу». Вот что сказано о нем у Соколова: «Мнимый бандит, труп которого был найден у школы после увоза заключенных, оказался крестьянином Салдинского завода. Он заранее был схвачен чекистами и несколько дней содержался в алапаевской Чека». Безымянный труп вызвал тревогу в Кремле. Свердлов забеспокоился: а вдруг рыцарей незримого фронта кто-то опередил и еще до них похитил великих князей. 20 июля он вызвал к прямому проводу Уралсовет. По неизвестной причине некто, присутствовавший при разговоре глав советов, сделал протокол их беседы, набрасывая его на телеграфных бланках, валявшихся в комнате. Москва – Екатеринбург: Свердлов: Прежде всего, сообщи: работа Алапасхи – Комисл. К-та (пропуск) или нет? Ответ: Сейчас об этом ничего неизвестно. Производится расследование. Свердлов: Необходимо немедленно запросить Мотовилиху и Пермь, примите меры к скорейшему оповещению нас. Что у вас слышно? Ответ: … противник оголил все фронты и бросил все силы ни Екатеринбург… Все лишнее из Екатеринбурга эвакуировано. Вчера выехал к вам курьер с интересующими вас документами. Сообщи решение ЦИК, можем ли мы оповестить население известным вам текстом? (Далее Свердлов передал текст будущей правительственной публикации о казни царя по решению Уральского областного совета.«Жена и сын Ник. Ром. отправлены в надежное место».) Эту запись Соколов сопроводил таким комментарием: «В вопросе Свердлова относительно алапаевского убийства (видимо, именно об этом запрашивает Белобородов) не совсем ясно написано только одно слово: «Комисл». Но, тем не менее, его удалось разобрать. Вопрос Свердлова, очевидно, следует читать так, в более подробном изложении: «Прежде всего, сообщи, работа Алапаехи (есть ли) дело рук Следственной комиссии или же Исполнительного Комитета, или нет?» (вернее, конечно, читать – Следственной комиссии Исполнительного комитета, – так именовались в официальных документах низовые органы ЧК. – М. X.) В какую неистовую ярость впал бы Бруцкус, получи он возможность прочитать у Соколова эту фразу! Ибо главная улика, предъявлявшаяся следователем для подкрепления его обвинений в адрес Голощекина, – вот эти самые записи: в своей книге следователь назвал человека, говорившего со Свердловым, не Белобородовым, а Голощекиным! Доказательства были таковы. Во-первых, как упоминалось, Голощекин, мол, был на «ты» со Свердловым, и представитель Екатеринбурга в этом разговоре – тоже на «ты». Во-вторых, речь шла о военном положении (а кто в городе облвоенком?). В-третьих, Свердлов передал ему текст правительственного сообщения о цареубийстве, значит, Шай Ицкович и пойдет у нас вслед за паровозом Янкелем Свердловым главным вагоном по делу! Бруцкус, возражая, напомнил, что даже Дитерихс считал: собеседником председателя ЦИКа был не Голощекин, а Белобородов. И теперь выяснилось: в потаенных комментариях, написанных для себя, для собственного понимания ситуации, Соколов тоже назвал собеседником Свердлова Белобородова, а не Голощекина, Но для публичной версии, для книги, первая фамилия ему не подходила. …Еще один специфический вывод сделал Соколов из текста найденных бланков: Белобородов ведь не знал, кто убил Романовых в Алапаевске. Следовательно, подчиненный ему Сафаров творил преступление втайне от русского рабочего, игравшего для заговорщиков-евреев и масонов роль национально-социальной декорации. (Может быть, Соколов потому и вписал в свой текст Белобородова: в этаком сценарии ему нужен был как раз не еврей, а русский рабочий.) Но ведь Свердлов тоже не знал, кто и как совершил алапаевское преступление. Он не знал даже, как ему связаться с убийцами! Зато посоветовал Белобородову, куда тому надо обратиться – в Мотовилиху и Пермь, – и был уверен, что все-уральский вожак знает, с кем и как надо вступить в контакт. (Попутное замечание: думаю, Соколов переоценил и само незнание Белобородовым происходящего во вверенной ему области. Неясно, правда, почему уралец неопределенно ответил Кремлю – «сейчас об этом ничего неизвестно», – может быть, не рисковал говорить открытым текстом в присутствии того, кто записывал беседу, а может быть, заопасался, как и Свердлов, а вдруг там, на месте, получился какой-то прокол… Но поверить, что он в самом деле был не в курсе дела, психологически трудно. Представьте уральского лидера, пришедшего на телеграф сообщить в Петроград (похищенные ссыльные числились за ПетроЧК): «Зиновьеву, Урицкому. Несмотря на сопротивление стражи, князья похищены. Точка. Есть жертвы с обеих сторон, поиски ведутся, точка». Поскольку он все равно пришел на телеграф, все равно говорит с Петроградом, то череэ минуту отправил Зиновьеву еще депешу: сотрудницу последнего, Костину, Уралсовет решил оставить на специальной ответственной работе на Урале. «Передайте Молотову то же о Боголепове» (Молотов был одним из верных зиновьевских комиссаров). Мог ли предсовета, у которого белые похитили особо важных государственных узников, в эту же минуту забеспокоиться о трудоустройстве тт. Костиной и Боголепова?) Упоминание Мотовилихи и Перми заставило обратить внимание на такую телеграмму (19. VII в 12 часов): «Пермь, военком, Лукоянову. Прошу пригласить немедленно аппарату Сыромолотова для важных переговоров. Белобородов. Кто такой адресат, Лукоянов? Соколов назвал его одним из следователей уральской областной чека (стр. 266), что можно объяснить только поэтической необходимостью произвести именно еврея Юровского в предоблЧК (вслнд за Соколовым сей титул присвоили Юровскому многие). Упомянутая выше свидетельница Вера Карнаухова показала: «Федор Николаевич Лукоянов – мой родной брат. Он был большевик. На него было возложено организовать Уральскую областную чрезвычайную комиссию… что и было им сделано. Позже он был председателем этой комиссии». Таким образом, в момент пребывания в его области экс-императора официальный руководитель местных чекистов переместился из Екатеринбурга в другой город, в Пермь., А кто же был вызываемый через него к аппарату Сыромолотов? Этот вопрос отсылает нас к другой важнейшей улике против Свердлова и Голощекина. 4 июля 1918 года Белобородов отправил Голощекину, находившемуся в тот момент в Кремле, телеграмму, которую следователь Соколов цитирует в книге так: «Москва председателю ЦИК Свердлову для Голощекина Авдеев сменен его помощник Мошкин арестован вместо Авдеева Юровский внутренний караул весь сменен заменяется другим точка Белобородов». Так же процитировал ее Бруцкус, не обратив внимания на спрятанное внизу примечание: «Первая часть текста телеграммы не имеет значения для дела. Точно установлено, что в ней речь идет о вывозе денег из Екатеринбурга в Пермь, куда для этой цели и ездил комиссар финансов Сыромолотов». Поначалу я думал так же, как Соколов и Бруцкус, хотя видел ошибку: речь шла не о деньгах, вывозимых из Екатеринбурга в Пермь, а о вагонах с золотом и платиной, уже стоявших на колесах в Перми и готовящихся к эвакуации в центральную Россию. (Н. Росс расшифровал еще одну телеграмму:и Наш комфин выехал в Пермь для организации отправки груза в Ярославль».) Лишь после того, как Свердлов упомянул Пермь как источник информации для Екатеринбурга, а Белобородов пригласил Сыромолотова – из Перми – на конфиденциальные переговоры, причем таинственно, не прямо, а через председателя ЧК, меня заинтересовало прошлое комиссара финансов Федора Сыромолотова. Вот что он сам о себе рассказал в энциклопедии Гранат: «Во время революции 1905 и части 1906 года я состоял в Екатеринбурге начальником сводной боевой дружины: нашей, эсеровской и анархистской… По март 1906 г. участвовал в некоторых революционных мероприятиях Екатеринбурга… Перебравшись в Москву, получил известия с Урала, что против меня и других товарищей создается дело в связи с эксами. Еще через несколько лет, живя в Томске, помогал бежать Я. М. Свердлову, но дело не выгорело». Перед нами не финансист, а начальник экспроприаторов, т е. банковский или поездной вооруженный грабитель, старый большевик, издавна связанный со Свердловым. После убийства Романовых с сентября 1918 года отозван в Москву, введен в коллегию наркомата финансов, в апреле 1919 года был назначен членом Президиума Высшего совета народного хозяйства, заведующим финансами ВСНХ, членом Малого Совета народных комиссаров, членом президиума Госплана. Головокружительная карьера уральского комфина, начавшаяся сразу после цареубийства, не могла не привлечь внимания. Особенно после того, как в книге мемуаров лично знавшего его по работе на Урале инженера Моше Новомейского я прочел, что марксист Сыромолотов запомнился ему парадоксальной для человека таких убеждений жестокостью к рабочим, которая заставила Новомейского заключить: «Когда я потом услышал о его участии в убийстве царской семьи, то не был удивлен… Говорят, Романовых убили евреи. Чепуха, я лично знал Белобородова и Сыромолотова, оба русские». Но откуда он знал об участии Сыромолотова в цареубийстве, если об этом до сих пор не упоминалось ни в одном источнике? Тогда-то новыми глазами я взглянул на полный текст телеграммы Белобородова Голощекину (не ее ли имел в виду Н.Росс, упрекая Соколова: «Опущены те следственные документы, что не подтверждают его точки зрения на дело!?): «Москва председателю ЦИК Свердлову для Голощекина Сыромолотов как раз поехал для организации дела согласно указаний центра опасения напрасны точка Авдеев сменен его помощник Мошкин арестован вместо Авдеева Юровский внутренний караул сменен заменяется другим точка Белобородов.» Разница с процитированным Соколовым текстом всего в одном отсутствующем – первом – предложении. Но какие были основания у Соколова отделять его от остального текста? Если телеграмма должна осведомить находившегося в Кремле Голощекина, что какие-то опасения центра насчет подготовки екатеринбуржцев к исполнению убийства напрасны, что в ДОНе заменили непригодных лиц подходящими, то зачем нужно предполагать, что первое предложение, о Сыромолотове, относилось якобы к другому делу? Наоборот, с этого Белобородов начал отчет о подготовке на месте: Сыромолотов, лично известный Свердлову, выехал в Пермь, чтобы организовать все согласно указаниям центра. Косвенные эти соображения могли бы легко подвергнуться сомнению, но в 1989 году была опубликована «Записка» Юровского – и в ней не оказалось упоминаний о «приговоре Уралсовета», в существовании которого нас пытались убедить, начав это при Свердлове и Дитерихсе и кончив Касвиновым и Иоффе. А сказано в «Записке» следующее: «16.VII была получена телеграмма из Перми на условном языке, содержащая приказ об истреблении Р-х (Романовых).» «Почему из Перми? – спрашивает Г. Иоффе – Не было прямой связи с Екатеринбургом? А может быть, он чем-то руководствовался спустя четыре года после расстрела? Была уже совершенно иная обстановка, иные политические намерения. Может быть, он уже не хотел возлагать ответственность за содеянное только на уральцев, только на себя? Впоследствии в своих неизданных воспоминаниях о расстреле Романовых Юровский никогда не упоминал пермской телеграммы. Так или иначе, одна записка Юровского, не подкрепленная более достоверными документами, вряд ли может рассматриваться как прямое свидетельство того, что судьба Романовых была решена не в Екатеринбурге. Между прочим, в воспоминаниях другого участника расстрела, помощника Юровского – Г.Никулина, прямо утверждается, что постановление о расстреле было принято Уралоблсоветом самостоятельно, на свой страх и риск». Рассуждение историка поражает не в меньшей степени, чем, скажем, сочинение юриста Соколова, хотя оно направлено на обеление или обвинение совсем других исторических субъектов. Почему из Перми? Не было прямой связи с Екатеринбургом? Какая, по мнению Иоффе, нужна особая прямая связь, если Ипатьевский дом стоял в центре города Екатеринбурга? Может быть, он уже не хотел возлагать ответственность за содеянное только на себя, только на уральцев? Почему? В следующем предложении он пишет: «16-го в 6 часов вечера Филипп Г-н (Голощекин. – М. x.) предписал привести приказ в исполнение». То есть он вовсе не скрывает, что получил приказ от члена президиума местного совета Голощекина. Только вот сочиняли этот приказ, по его словам, не Голощекин с Белобородовым, Дидковским, Сафаровым, Толмачевым, как нас уверяли: ибо члены президиума были, как и он сам, лишь исполнителями полученного из Москвы через Пермь приказа. Еще страннее звучит, что, может быть, он избегал личной ответственности. В «Записке» палач уверяет, что из собственного кольта застрелил царя – куда уж большая ответственность за содеянное? И зачем ему перелагать ответственность за приказ на какую-то несуществующую инстанцию «в Перми», если в принятии рокового решения его не обвинял даже Соколов. Григорий Никулин, естественно, не знал авторов приказа: он был палачом-исполнителем, для таких, как он, Юровский и объявлял, что «Уралоблисполком постановил вас расстрелять. «Записка» Юровского пока одна, не подкреплена более достоверными документами? Странно это звучит в устах автора, который оспаривал в той же статье – и с той же степенью убедительности – дневниковую запись Троцкого: «Решение было принято в Москве, а не на Урале». …Переговоры с Белобородовым дают дополнительную возможность определить, кого Свердлов считал в это время «оком государевым» в регионе, кремлевским человеком в местном руководстве. Соколов выбрал Голощекина на эту роль лишь потому, что ему нужен был еврей, связанный с евреем в Кремле. Но и тогда, когда Голощекин вернулся из Москвы, т е. после 12 июля, екатеринбуржцем, который должен был связать Свердлова с пермскими плановиками, являлся Александр Белобородов. Человек, которого в награду Свердлов заберет в Москву. Ближайшим своим помощником – членом Оргбюро ЦК. * * * В завершение главы, целиком построенной на гипотезах, предлагаю вашему вниманию еще одну – совершенно фантастическую, даже на мой собственный взгляд. Вначале процитирую документ из дела: проект обвинительного заключения, набросанный генералом Дитерихсом в момент передачи следствия Соколову, резюме политического руководства. «На основании детального ознакомления со следственными материалами и посещения места преступления, обстоятельства убийства царской семьи представляются следующими: около двух часов ночи с 16 на 17 июля 1918 года в Ипатьевский дом прибыло пять главных комиссаров Областного уральского совета. В два часа ночи члены царской семьи были разбужены, и им объявили, что их сейчас повезут. Члены царской семьи встали, умылись, оделись. В три часа ночи их всех вместе свели вниз и привели в указанную выше комнату… Против них выстроились в центре Юровский с двумя своими помощниками (из коих один был еврейского типа), по сторонам его главные, по сторонам их 10 латышей, составлявших за последнюю неделю внутреннюю охрану и нанятых для сего Юровским, из коих фамилия одного Пашка Берзин.» Н. Росс в комментарии написал: «Наряду с фактами, действительно установленными следствием, в этом документе немало и бездоказательных домыслов (например, об участии в расстреле Берзина)». Мне трудно вычленить в этом тексте действительно установленные факты (указано не то время, не то количество комиссаров и палачей, не та национальность и расположение их в комнате, помощником еврейского типа назван Петр Ермаков.) Но откуда Дитерихс все-таки взял фамилию «Пашка Берзин»? Из показания некоего проживавшего в Перми студента-грузина Самсона Ильича Матико: «В этой же квартире проживал помощник начальника военных сообщений 3-й армии Георгий, кажется, Николаевич Бирон. Бирон в виде хвастовства рассказал, что он принимал участие в убийстве Николая II при следующих обстоятельствах:… явились в дом, где был Николай с семьей, в количестве приблизительно восьми человек и, прежде, чем войти, кинули жребий – кому кого убивать, кроме Николая II, которого взял на себя латыш матрос Пашка Берзин. Когда вошли в комнату, Николай сидел за столом и пил чай и, как видно, не подозревая о готовившемся, говорил: «Жарко, душно, выпить бы хорошо». А когда увидел у вошедших в руках обнаженные револьверы, то замолчал… задрожал и… пал на колени и стал молить о пощаде, просил, ползал, плакал, а Берзин издевался, отвечая пинками и смехом. И в заключение Берзин выстрелом из револьвера системы Кольта выстрелил в Николая II в лоб и убил его наповал. После этого убийства была приведена в эту же комнату императрица Александра Федоровна. По виду она, как видимо, была изнасилована… Что государыня была изнасилована, я заключаю по тому, что, по словам Бирона, «она была обнажена, и тело у нее очень красивое». В Государыню было произведено два выстрела, и она оказалась лежащей на теле мужа». Такое показание либо бред душевнобольного, либо, – что представляется более вероятным, пересказ мечтаний одного из пермских центровиков, как бы они, мол, уничтожали царскую семью, если бы им доверили исполнить, а не только подготовить акцию. Заслуживает оно внимания по одной-единственной причине: Пашка Берзин существовал в истории и, что важнее, – вполне подходил на роль организатора политической провокации. БСЭ и Военно-исторический журнал сообщают: Ян Карлович Берзин (Петер Карлович Кюзис), партийные псевдонимы «Папус», «Павел Иванович», (1889—1938), член РСДРП с 1905 г., осужден к казни (заменена в виду несовершеннолетия), в 1917 – в Петрограде, в начале 1918 г. партия направила Берзина на работу в органы ВЧК, в «аппарат рабоче-крестьянского Советского правительства» (!), с 1919-го начальник Особого отдела (контрразведки) 15 армии, с 1920 служба в Разведывательном управлении РККА (писатель Юлиан Семенов сообщает, что, по сведениям личной секретарши Дзержинского, именно ее шеф рекомендовал Павла Берзина в ГРУ). С 1924 по 1935 и с 1937 по день ареста – начальник ГРУ, превративший его в одну из лучших разведывательных организаций своей эпохи. (Знаменитый Рихард Зорге, например, его воспитанник; «Красная капелла» – его создание, Берзина.) А если не случайно это имя возникло на периферии следственных документов? Если его действительно видели в Перми и кто-то, зная специфические таланты Пашки Берзина, сочинил о нем эту легенду? Не там ли, в Перми, началась карьера профессионала тайных служб Советского Союза? Глава 30 ЗУБЧАТОЕ КОЛЕСО: ЕКАТЕРИНБУРГСКИЕ КОМИССАРЫ Первоначально этот фрагмент рукописи начинался с анализа текста писем на французском языке, полученных семьей в июне 1918 года. Доказывалось, что письма были чекистской провокацией: их отправители должны были похитить Романовых, после чего тех убили бы «при попытке к бегству», а рядом с жертвами нашли бы мертвые тела в офицерских мундирах с письмами от царя по-французски в карманах. Доказательства были психологическими (с какой стати было разрешено передавать узникам продукты из монастыря? Этакая гуманность к арестованным вовсе не в обычае ни у органах, ни лично у граждан Авдеева с Юровским. А вот подключить к монархическому заговору еще соучастников, «православный канал связи белого подполья», то есть монахинь, обманувших доверие благородных чекистов, – это вполне в стиле конторы.) Имелись филологические улики: настоящий офицер-монархист подписывался бы не «преданный Вам», а «преданный Вашему Величеству» (это приметил еще Дитерихс). Наконец, доказательства, так сказать, по сути ситуации: план операции «Побег» составил несомненный идиот, если только кто-то отнесется к нему всерьез: «С Божией помощью и Вашим хладнокровием надеемся достичь цели, не рискуя ничем»; «Не беспокойтесь о 50 человеках, которые находятся в маленьком домике, напротив ваших окон»; «Никакая попытка не будет сделана без совершенной уверенности в результате». Все эти рассуждения потеряли смысл после того, как Гелий Рябов опубликовал письма офицера в журнале «Родина». «Внимание, читатель, – воскликнул он. – Эти документы… никогда и нигде не публиковались! Они плод блестяще (если это слово уместно здесь) спланированной и столь же блестяще выполненной оперативной комбинации». Думаю, что плод действительно блестяще сделанной комбинации был бы уже в 1918-м опубликован. (И не в жалких фрагментах, дарованных тогда историком М. Покровским американскому журналисту Исааку Дон Левину.) Но письма приходилось держать в сугубом архивном секрете Музея революции, иначе каждый интересующийся делом пришел бы к тому же выводу, что и Гелий Рябов: «Предположим: послано письмо и получен ответ, то и другое перехвачено, прочитано и передано по назначению. И тогда один офицер посылает следующее письмо… В этом случае в руках Совета могли остаться только копии переписки, сохранилась же вся переписка:четыре неразделенных листа, на которых написаны и письма офицера, и ответы Романовых, Это означает: письма офицера писал некто, знающий иностранный язык, и писал он их скорее всего под диктовку работников Уралсовета…Письма Романовым передавал солдат охраны… несомненный участник операции или комбинации. В данном случае это все равно. Если же быть абсолютно точным – это провокация». (Согласно сведениям, опубликованным писателем Э. Радзинским в журнале «Огонек», автором французского текста оказался комиссар снабжения Уралсовета, бывший французский студент Войков, а начисто переписывал их чекист Родзинский.) Другой эпизод «комбинации». Свидетельница Агафонова, сестра разводящего Анатолия Якимова, показала: «Брат мне передавал … царский лакей нашел в занимаемых царской семьей комнатах две бомбы. Бомбы лежали где-то не то на шкафу, не то на буфете и были покрыты пылью. По приказанию Николая II эти бомбы были переданы коменданту». А вот бумага из семейного архива Юровских: «Около часу дня поступило заявление повара Харитонова о том, что что-то лежит в комнате, где раньше помещались граждане Седнев и Нагорный. По приходе моем туда оказалось, что на указанном Харитоновым шкафе лежат восемь заряженных бомб… о чем было сообщено коменданту Дома особого назначения т. Авдееву, а им, в свою очередь, председателю Областного совета т. Белобородову». – Но ведь перед тем, как поселили в этом доме семейство, все осмотрели, проверили? – спросил Рябов сына Юровского – Несомненно. – Каким же образом? – Думайте, – прерывает меня Александр Яковлевич Юровский. Что тут ломать голову, слишком все ясно и очевидно… Не вовремя нашел Харитонов бомбы. Не вовремя. Нашел и оттянул на какой-то срок неизбежное. Так ведь просто все: очередная проверка, обход, обнаружены бомбы – и всем пулю в лоб в порядке самозащиты». Чем хорош Гелий Рябов: пониманием психологии и терминологии противника. И я, прочитав показания Агафоновой, понимал, что бомбы были подброшены чекистами. Если бы по невероятной небрежности кто-то пропустил их при обыске накануне вселения Романовых, то потом инженеру Ипатьеву свернули бы голову с беспечных плеч. Между тем, после цареубийства частный дом ему вполне корректно вернули… Но план замысла с бомбами выглядел для меня неопределенно, а Г. Рябову незачем ломать голову, «все ясно и отчетливо». Ясно-то и отчетливо выглядит лишь для тех, кто знал правила карательной службы изнутри, а вот написал о них снаружи. …Как предупреждалось, сейчас начнутся гипотезы. Мне кажется, авторы первоначального плана убийства вдохновлялись историческим прецедентом (они были людьми, начитанными в европейской истории) – казнью шотландской королевы Марии Стюарт. Елизавета Английская, заточив опасную соперницу в тюрьму, не решалась прямо расправиться с ней. Но с Марией вступил в контролируемую секретной службой переписку дворянин-заговорщик Бабингтон. В его письмо «промежуточной инстанцией» был вписан вопрос о судьбе Елизаветы, и шотландка попалась на провокацию: распорядилась покончить с хозяйкой королевства. Что было потом ей инкриминировано и сочтено достаточным основанием для казни пленницы. А если составители «писем офицера» тоже рассчитывали на кровожадные ответы и советы Романовых? Человеку ведь свойственно считать себя мерой вещей. Но царь и его дочь, писавшая ответы, безусловно настаивали на двух пунктах: «Это будет неблагородно с нашей стороны… оставить их (доктора и слуг. – М. X.) одних после того, как они последовали за нами в ссылку… хотя доктор Б. умоляет не думать о нем и других людях, чтобы не делать вашу задачу еще более трудной» – и второе: «У коменданта много помощников, они часто меняются и в последнее время стали весьма нервными… Мы не хотим, чтобы они из-за нас или вы ради нас страдали. Самое главное, ради Бога, не проливайте крови». Такие письма не годились – ни екатеринбургским авторам, ни пермским плановикам. В программу стали вносить исправления. Другое обстоятельство, заставившее отказаться от инсценированного побега, – это, думается, сопротивление задуманному в Москве плану убийства при попытке к бегству, сопротивление со стороны местных, екатеринбургских комиссаров. Что мы о них знаем? Как упоминалось, областью полусуверенно управляла пятерка президиума Исполкома: Белобородов, Голощекин, Дидковский, Сафаров и Толмачев. «Сейчас нам непросто понять психологию этих людей, – пишет Г. Иоффе. – В большинстве своем это были еще молодые люди, уже прошедшие через царские ссылки и тюрьмы», Действительно, Белобородову и Сафарову было 27 лет, Толмачеву – 23. 35-летних Дидковского или, скажем, Авдеева даже наш современник, Н. Росс, называет «людьми уже немолодыми». Как многие их сверстники, они щеголяли беспощадной решительностью, не догадываясь, чем она обернется в их собственной жизни… Посчастливилось лишь Толмачеву, его убили на войне через год. Белобородова в награду за Ипатьевский полуподвал сделают в 1919 году членом нового ЦК, он помчится на Дон осуществлять директиву о расказачивании, одну из самых страшных ленинско-свердловских инструкций террора. Когда посланный в тот же край другой член ЦК Григорий Сокольников (Бриллиант), воспользовавшись смертью Свердлова, добьется ее отмены, то и тогда, уже получивши новые распоряжения ЦК, Белобородов будет настаивать на «линии В.И.» – на расказачивании: «Основное правило при расправе с контрреволюционерами: захваченных не судят, с ними производят массовую расправу». Потом его полюбил Дзержинский и взял к себе замом. Когда «железный Феликс» оставил один из своих постов, наркома (министра) внутренних дел, то передал его Белобородову. Говорят, беспощадностью тот смущал даже привычных московских коллег. Во всяком случае, запомнилась мне его фамилия после чтения одной из речей тов.Сталина, где вождь партии издевался над жалобами на отсутствие внутрипартийной демократии со стороны «таких людей, как Белобородов, «демократизм» которого до сих пор в памяти у ростовских рабочих; Розенгольц, от «демократизма» которого непоздоровилось нашим водникам и железнодорожникам; Пятаков, от «демократизма» которого не кричал, а выл весь Донбасс». Не сумел я разузнать, что там вышло у Белобородова с ростовскими рабочими, но если даже на товарища Сталина произвело впечатление… Сафаров был фигурой едва ли не столь же страшной: заведующий Восточным отделом Коминтерна, потом ближайший помощник Зиновьева в Петрограде (официально он занимал пост главного редактора «Ленинградской правды»), пал вместе с шефом и впоследствии вел себя в заключении таким образом, что ему долго сохраняли жизнь (расстреляли только в 1942 году), зато по делу он, единственный, остался до сих пор не реабилитированным: у собиравшихся комиссий не поднималась рука реабилитировать и объявить просто жертвой столь старательного сотрудника собственных палачей. О том, что Дидковский был едва ли не активнее коллег, поведали нам Николай II в дневнике и Яковлев-Мячин в мемуарах. Эти молодые люди страдали комплексом Герострата. Не хотели тайных расправ – жаждали открытых. Снисходили с улыбкой к лукавству своего вождя: «детской болезнью левизны» назовет он потом их поведение. Жаждали открытых убийств, понимая, что останутся в истории – и ошибочно полагая, что героями. Зачем Ильич с побегом историю крутит? Кайзера старик опасается? Лишь 42-хлетний Голощекин, несомненный их единомышленник, отличался «обычным благоразумием» (В. В. Яковлев), возможно, потому, что лично знал нрав и гуманизм Ильича. Вот его-то они послали в Кремль с политическим заданием: добиться отмены плана инсценированного побега и заменить его официальной казнью по приговору Уралсовета. (Г. Иоффе, ссылаясь на неопубликованные воспоминания чекиста Медведева (Кудрина), пишет, что Голощекин выпрашивал в Кремле разрешение на расстрел. При этом историк цитирует: «Голошекин не получил в Москве официальную санкцию на расстрел Романовых», толкуя цитату так, что Москва якобы отказала ему в самом акте убийства. Все проще: Москва отказала в передаче екатеринбургским комиссарам своего права – права ЦК – вынести приговор. В Кремле екатеринбургский план, предложенный Голощекиным, приняли, но не предоставили Уралсовету автономии при его выполнении: решение оставили за собой.) Когда Голошекин распорядился привести приказ в исполнение, он действовал не от своего или Уралсовета имени, а в качестве связника Перми, т е. фактически Кремля и Лубянки. Таким образом, он играл в екатеринбургской головке роль своеобразного министра иностранных дел Урала. Ильич не любил функционеров, лезших к нему с подозрительными инициативами, и Голощекин потом заплатил нужную цену за свою хлопотливость. Пока крутые исполнители вроде Белобородова, Сыромолотова, Юровского и других взмывали вверх, он после расстрела спускался в политическое ущелье: его отправили в Туркестан, оттуда – председателем совета в… Кострому. Только после ухода с исторической сцены «друзей» – Ленина, Свердлова и Зиновьева и окончательного утверждения нового хозяина – Сталина – заново взлетела дугой политическая карьера товарища Филиппа. Но как все-таки смог он выполнить задачу уральцев – добиться отмены ленинского плана побега, отрепетированного на великом князе Михаиле, и заменить его приговором Уралсовета? Кремлевскими лидерами руководила не зоологическая жажда убийства во что бы то ни стало. Ленин, например, насколько можно судить по воспоминаниям, был не жестоким садистом, а человеком, поразительно равнодушным к людским страданиям. Убийство для него являлось вопросом политической целесообразности, как, например, для шахматиста жертва своей или снятие вражеской пешки. С этой точки зрения, убийство Романовых являлось для политики большевиков полезным делом. В условиях мирного развития страны партия, имевшая в конце 1917 года поддержку примерно четверти избирателей (в Учредительное собрание), через полгода стала стремительно терять опору в массах. Заключив мир («Декрет о мире») и объявив о национализации земли с передачей ее крестьянам («Декрет о земле»), эти левые экстремисты выполнили в глазах населения ту общественную задачу, для которой их призвали избиратели, а дальше… Кто будет следующий в очереди на власть в России? Но Ленин-то осознавал себя великой исторической фигурой, призванной пересоздать не одну Россию – все человечество. Если условия мирного развития страны грозили ему потерей власти, у него оставался единственный выход в жизни: начать войну. А для этого требовался такой повод, чтобы противник встал на дыбы и полез на заготовленную против него рогатину чрезвычайного военного положения. Другая цель: отрезать своим путь для компромисса, к которому проявили неожиданную склонность даже такие признанные ветераны, как Зиновьев, Каменев, Рыков, Ногин. Вспомните признание Троцкого: «Казнь царской семьи нужна была не только для того, чтобы запугать, ужаснуть, лишить надежды врага, но и для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что отступления нет, что впереди полная победа или полная гибель». После цареубийства любой большевик в случае поражения в гражданской войне мог рассчитывать в лучшем случае на виселицу на центральной площади города, в худшем – на сук березы. Инсценировка белого похищения снимала ответственность с хозяев Кремля и обеспечивала им, в отличие от местных товарищей, возможность при нужде уехать в Женеву или Лондон. Но зато оно же лишало казнь вышеуказанного смысла – запугивания собственных кадров. Более того, в среде белых возрождалась надежда. Например, «в Перми было распространено мнение, что великий князь Михаил Александрович был увезен с целью его спасения. Помощник управляющего Пермской губернии Михаил Васильевич Кукаретин говорил мне, что в Перми существовала организация, имевшая целью спасти Михаила Александровича, и высказывал убеждение, что он действительно спасен» (показания прокурора И. Шамарина). Исчезновение Николая II во время побега как раз и могло дать монархистам то, что Ленин назвал «живым знаменем». Предложение уральцев записать всю ответственность на их, местный, счет давало вождю приемлемое политическое решение. С одной стороны, ответственность возлагалась на большевиков, то есть своих запугивали-таки невозможностью любого отступления. С другой, непосредственными виновниками объявлялись все же местные товарищи, что обеспечивало запасной выход вождям в случае поражения – Ильичу и тем, кого он возьмет с собой. «Ленин был все-таки очень осторожный человек», – охарактеризовала его личная секретарша Марина Володичева. Но в процессе кремлевских переговоров Голощекина выявились специфические трудности для исполнения нового плана. «Чувство лодыря, соблазн легкого труда и небывалая по тем временам его оплата привели в дом Ипатьева пьяного слесаря от локомобиля и его пьяную ватагу. По своему круглому невежеству эти распропагандированные отбросы из среды русского народа, вероятно, сами себя считали крупными фигурами в доме Ипатьева, – написал об авдеевцах следователь Соколов. – Это было не так. Они не сами пришли сюда. Их сюда посадили, а затем в нужную минуту выгнали». Беда Соколова как автора заключается в том, что даже когда он прав – а прав он нередко, ненависть действительно позволяет ему прозревать скрытые ходы коварного противника – то не умеет свои умозаключения толково объяснить. Например, он прав, говоря, что «авдеевцев» туда посадили, а потом в нужную минуту выгнали, но что это была за нужная минута? Момент принятия решения о казни? А что, до смены караула в ДОНе, до 4-го июля, большевики собирались оставлять Романовых в живых и потому держали при них авдеевцев? Или – Авдеев с пьяницами и ворами, они что, вовсе не годились Уралсовету, чтобы нажимать на курки пистолетов под присмотром наблюдателей из ЧК? Теперь сопоставьте рассуждение Соколова с тем вариантом изменения планов цареубийства, который изложен выше. Когда планировалось нападение на ДОН и похищение узников «офицерами-монархистами», не могло быть более подходящих для такого плана охранников у семьи, чем известные всему городу пьяницы, распустехи, воры. Они-то и должны были прошляпить пленников и понести потом за это законное наказание от власти. (Например, вместе с левыми эсерами, казненными в Перми.) Это была бы красивая комбинация! А вот для исполнения «законного постановления» они были непригодны: как любые пьяницы, не могли долго держать язык за зубами и вообще склонны к подкупу. Потому сразу после вынесения нового решения возникло в ДОНе старое дело о краже. «Авдеев смещен, его помощник Мошкин арестован, весь внутренний караул сменен» – следовательно, «опасения напрасны», успокойте руководство, товарищ Филипп, в тюрьме теперь будут исключительно надежные палачи. 12 июля Голощекин прибыл из Москвы и стал ждать сигнала. Соколов, а вслед за ним Игорь Шафаревич и другие приписывают ему главную роль в организации цареубийства. (Сибирский журналист В. Болховитинов пишет, например: «Непосредственно подчиненные Свердлову комиссары еврейской национальности Шая Голощекин и Юровский зверски уничтожили царскую семью».) Но Голощекин чисто физически не мог «всем распоряжаться» в Екатеринбурге: как установил именно Соколов, он с конца июня до 12 июля находился в Москве, «разрабатывал со Свердловым планы на его квартире». Именно на этот период и приходятся главные оргмероприятия: убийства Долгорукого, Татищева, Седнева, Нагорного, смена караула и присылка в ДОН «латышей» – все производилось тогда, когда Голощекин еще сидел в Москве. «Голошекина защищать никому в голову не придет», – написал Бруцкус, а я добавлю, что это, по-видимому, был один из самых страшных палачей в истории России XX века, аналог какого-нибудь Ганса Франка, повешенного в Нюрнберге, и если бы ему поручили организовать цареубийство, он ни в чем бы не уступил Белобородову. Просто слишком много нашлось в Екатеринбурге комиссаров, претендовавших на место главного городского цареубийцы… Как раз важнейшая улика Соколова, телеграмма на его имя в Кремль, это доказывает. А на роль некоего тайного шефа он не годился, хотя бы потому, что вовсе не хотел быть тайным: сразу полез на трибуну, чтобы лично объявить городу и миру о гибели Николая Романова. «Покажите труп», – потребовалал недоверчивая уральская публика. Когда истребление Романовых завершили, деловых организаторов взяли в центральный аппарат партии и государства. А местного «дипломата» отправили в Туркестан: Ильич все-таки не любил тех, кто заговаривал ему зубы. Глава 31 АПОЛОГИЯ НИКОЛАЯ СОКОЛОВА Эта глава содержит похвальное слово Николаю Соколову. Его пороки как юриста оказались продолжением его профессиональных достоинств, в частности поэтому версия еврейского преступления в Екатеринбурге так надолго законсервировалась в литературе. Система большевистского управления страной основывалась на разделении политической и административно-судебной властей. Тайная власть принимала в России все важные решения. Ни ее деятельность, ни истинная структура никому не раскрывались, историкам достались ничтожные крохи ее архивов. Политические решения принимались, следовательно, одними лицами, исполнялись другими (правительственной властью). Эту параллельную систему властей сознательно сконструировал Ленин, причем одной из целей такой амбивалентности администрации считался «обман буржуазных обывателей», или «слепоглухонемых». (Лидер объяснил коллегам, что официальная власть сможет принимать помощь «буржуазного окружения», тогда как партийный кабинет тайной власти будет наносить врагу революционные кинжальные удары из государственного подполья.) К чести Соколова, он к «слепоглухонемым» не принадлежал и за карнавалом официально-декоративных правительственных масок пытался выявить действующие в преступлении лики. За маской официального премьера Ленина он выявил тайного вершителя политики – Янкеля Свердлова. За личиной официального председателя Уралсовета Белобородова – правителя де-факто, секретаря обкома Шая Голощекина. За тенью официально объявленного цареубийцы Ермакова высвечивался подлинный палач – Янкель Юровский, «Русские» их имена деформировались в тексте его книги в подчеркнуто еврейскую форму вполне сознательно: в екатеринбургском сюжете вышло так, что подлинные имена и фамилии всех участников-евреев звучали по-славянски (Яков Свердлов, Исай Голощекин, Яков Юровский). Ошибка Соколова заключалась в неправильно выбранных коэфициентах вычисления истины. Во-первых, сам принцип доводился им до абсурда. Не всегда обладатель официальной власти исключался в России из системы власти тайной: часто обе функции совмещались в одном лице. Ленин, например, был главой и партийной, и правительственной головки. Троцкий считался вторым человеком в партии, но и немалой фигурой в правительстве (наркомвоенмор). Если формальный глава государства Калинин сразу обнаруживал оперно-декоративную роль должности советского «конституционного царя», это вовсе не значило, что каждый президент окажется куклой в руках партийного руководства: например, Яков Свердлов на том же посту в силу личных особенностей обладал громадным реальным влиянием на дела. Другой просчет Соколова заключался в том, что источник и орган тайной власти, которые им интуитивно ощущались, следователь мыслил лишь в виде еврейской группы в большевистской головке: кажется, он предполагал, что евреи не большевики вовсе, а орудия национальных руководителей еврейства, «сионских мудрецов». В этом пункте я вынужден отвлечься и вновь сделать виток в сторону от екатеринбургского сюжета. В искажении видения следователя не следует искать только личную ограниченность Соколова или комплекс национальной его неполноценности (когда собственный молодой народ представляется марионеткой в чужих, зрелых и опытно-хитрых пальцах), или, наконец, рецидив омертвело-религиозного воспитания. Словом, это был не порок консервативно настроенного обывателя. Мировоззрение Соколова в ту эпоху считалось мировоззрением современным, более того, модно современным. По методологии своего мышления Соколов выглядел как раз новатором в противовес быстро устаревавшему либералу Бруцкусу, благодаря чему он и вошел в идеологическую моду эпохи на десятилетия, а профессора даже его земляки забыли. Беды мира объяснялись единомышленниками Соколова 06щественым Злом, проистекавшим из небольшого по объему и раздробленного по всей Европе и Америке источника, отравлявшего трудовое человечество. Левые тогдашние группы называли это Всемирное Зло «крупной буржуазией». А ведь они были не дураками, слепцами, многие вовсе не злодеями по натуре – но, если использовать литературные образы, это были Раскольниковы, решившие убить богатую старушку – Мировую Буржуазию, чтобы принести счастье близким, да и себе самим – талантливым, погибавшим в старом мире людям. Правые же группы избрали на аналогичную роль другую старушку – Мировое Еврейство: среди них оказался искуснейший политик тогдашней Германии Адольф Гитлер, и один из ее лучших летчиков Герман Геринг, и великий промышленник Генри Форд в США, и талантливейший офицер русского флота Александр Колчак. В этом же ряду мне видится Николай Соколов. Подобно им, он потерпел поражение в деле, которому посвятил жизнь: не заметил не только Ленина с Дзержинским, но и пермский центр и, не в силах обойти Белобородова, всячески приуменьшил в книге его роль. Это ведь был не индивидуальный феномен Соколова, а явление распространенное, того же порядка, как у Сталина, несомненно лучшего политика России, который, приступая к жизненно важному контакту с гитлеровской Германией, рекомендовал своему посланцу встретиться с… Яльмаром Шахтом, полагая, что германский министр из банкиров должен представлять в рейхсканцелярии некое нацистское политбюро, тайное правительство из капиталистов, отдающее Гитлеру приказы. Полная аналогия с Дитерихсом, полагавшим, что раз Троцкий еврей, он-то и должен приказывать русскому Ленину. Задача не только Соколова, но любых исследователей екатеринбургского дела осложнялась необыкновенным, почти сказочным легкомыслием многих его современников и всех иных свидетелей и исследователей при обращении их с фактами, именами и датами в нашем сюжете цареубийства. Вот два примера. При жизни Соколова, в 1921 году, в Мюнхене вышла книга Ф.Винберга «Корни зла» (она же «Крестный путь», часть 1-я). Вряд ли нужно в рамках нашей темы уточнять, что книга была посвящена «описанию страданий погибшей Царской семьи», корни же зла, давшие ей название, состояли в «Великом и малом заговоре еврейства», гениально осуществленном сионскими мудрецами в поверженной в прах России. На службе у еврейства, согласно Винбергу, состояли Корнилов, Алексеев, Деникин и Янушкевич, распорядившийся о переброске избытка кавалерии в пехоту в условиях позиционной войны: это было им сделано по еврейской интриге. Ссылку на «Корни зла» я нашел в книге Соколова (почему и прочел ее), но какие, спрашивается, претензии можем мы предъявлять юристу 20-х годов, если и в 1981 году наш современник профессор П.Пагануцци тоже сослался как на источник на те же «Корни» в книге, посвященной истории цареубийства: «Убийство австрийской наследственной четы было делом рук масонов… Установлено с документальной точностью, что убийцы являлись масонскими агентами.» Корнилов и Деникин с той же документальной точностью являлись агентами еврейскими… Уверен, исследуя любой другой сюжет, современный профессор проверил бы источниками основательность исследований своих предшественников – но это правило не распространяется на екатеринбургское цареубийство. Или, Пагануцци приходит к выводу: «Нет сомнения, что описанные в этой главе чудовищные преступления большевиков (Пермь и Алапаевск. – М. X.) были совершены по приказанию из центра, Москвы.» Далее: «Главная ответственность за них лежит на Свердлове на первом месте, а затем на Ленине, Крестинском и Зиновьеве». Почему Свердлов у него опередил Ленина? Почему Зиновьев и Крестинский приказывали нечто из «центра – Москвы», когда оба находились в другом центре – Петрограде? А ни почему. Потому что обвинение в цареубийстве разрешается сложившейся традицией предъявлять кому данному автору хочется, кто более неприятен историку среди действовавших в сюжете лиц. Так стало принято, и Соколов, кстати, был здесь не первым. Но и не последним, как видите. Разрешено, например, тому же Пагануцци сопроводить фамилию «Зиновьев» справкой: «Он же Апфельбаум, Овсей Гершон Аронов», хотя Апфельбаум – фамилия матери Зиновьева, а настоящая фамилия обозначена во всех энциклопедиях – «Радомысльский». Но, согласитесь, Апфельбаум прозвучит ярче по-еврейски, почти так же соблазнительно, как Цедербаум (настоящая фамилия Юлия Мартова). Или возьмите Марка Касвинова, который в идейном отношении выглядит как бы антиподом Соколова и Пагануцци, но методика его обращения с фактами и фамилиями совершено аналогична. В журнальном варианте «23 ступеней вниз» так описано убийство: «Кому поручить исполнение приговора? Председательствующий говорит: возвратился с фронта Петр Захарович Ермаков, верх-исетский кузнец. Оправился от ран. Достойный, всеми почитаемый ветеран. Отец троих детей (sic! – необходимым условием для палача было являться примерным семьянином. – М. X.). Вызвали Ермакова. Спросили. Согласился. Попросил в помощь А. Д. Авдеева, бывшего коменданта Дома особого назначения, и Я. И. Юровского(sic!), коменданта нынешнего.» Далее описывается, как в «комиссар юстиции Юровский выступил вперед… и объявил: «Внимание! Оглашается решение Уральского совета… Именем народа… И сразу после этого загремели выстрелы.» Перед Касвиновым заказчики ставили противоположную задачу, чем Дитерихс перед Соколовым (положительный факт истребления Романовых, врагов трудового народа, должны были исполнять, конечно, только русские люди – пролетарии). Но советский историк выполнил ее теми же приемами, что прото-нацистский публицист: «… некоторые западные авторы продолжают сочинять всякие небылицы по поводу казни Романовых. Утверждают, например, будто исполнители приговора Уральского совета были в подавляющем большинстве нерусские («мадьяры», «австрийцы», «немцы», «латыши» и т. д.) …» А евреев, заметьте, у Касвинова вообще нет. Евреи не должны участвовать в положительном «акте революционного возмездия». «…все участники операции были русские граждане (sic!), в основном рабочие и революционые активисты… Колчаковский следователь Соколов, ссылаясь на составленный им список участников охраны и исполнителей приговора (22 фамилии), признает: «Все это местные люди, русские жители.» Внизу Касвинов сделал сноску на источник: «Н. Соколов «Убийство царской семьи», Берлин, 1925, стр. 87.» Так было написано в журнале «Звезда» (1973, No10, стр. 170—171). А загляните-ка в ту же книгу, выпущеную отдельным изданием: «Кому поручить исполнение приговора? Общее мнение: Юровскому Якову Михайловичу (уже не «И.»! – М.Х.), коменданту Дома особого назначения, и его помощнику Григорию Петровичу Никулину»… Далее Юровский в тексте читает приговор, но уже понижен до реального чина «товарища областного комиссара юстиции» и без – «Именем народа», и нет более рассуждений о выдумках иностранных авторов о нерусских участников команды палачей, и нет ссылки на 87-ю страницу у Соколова (на которой, естественно, не было никогда и абсолютно ничего похожего на цитату, якобы найденную Касвиновым, и не могло ее быть, ибо она противоречила концепции следователя.) И ни слова не то что извинения перед читателем за прежний текст «23 ступеней», а хоть какого-то авторского объяснения. Так что при всех своих несомненных грехах Николай Соколов был а остается типичной и совершенно обычной для своего времени фигурой сочинителя следственных гипотез, юристом, который подгонял материалы следствия и обвинения людей в тягчайшем уголовном и нравственном преступлении к деяниям того круга лиц, что ему не нравился (а не нравились ему, в соответствии с духом нарождавшегося тогда нацизма, евреи). Это был вовсе не монстр, моральный урод, как казалось воспитанному в XIX веке Бруцкусу, а самый характерный по методике обработке дел, что для тогдашних правых, что для тогдашних левых типовой работник, в каком-то смысле, увы, все еще наш современник. На чем возможную для меня апологию Соколова заканчиваю. Глава 32 МАЛОЕ ЗУБЧАТОЕ КОЛЕСО: КОМЕНДАНТ ЯКОВ ЮРОВСКИЙ Итак, 4 июня 1918 года Белобородов, как мы знаем, произвел переворот и вместо Авдеева назначил комендантом ДОНа товарища (заместителя) областного комиссара юстиции Якова Юровского, а помощником коменданта, вместо вороватого Мошкина, сделался казначей местной ЧК Григорий Никулин. Еще через несколько дней шеф Уралсовета телеграфно приказал: «Пермь, военком, Лукоянову, уполномоченному обласовету Матвееву, Королевские, Сыромолотову. Если можно заменить безусловно надежными людьми команду охраны поезда, всю смените. Пошлите обратно в Екатеринбург, точка. Матвеев остается комендантом поезда, о замене сговоритесь Трифоновым. Белобородов, 8 июля». Может быть, люди из охраны золото-платинового поезда и явились через день-два на службу во внутренний караул ДОНа. «Их было 10 человек, – рассказывал следователю свидетель Якимов. – Из числа прибывших пятеро было нерусские, а пятеро русских. Я категорически утверждаю, что пятеро из них были русские люди, говорили по-русски. Остальные же пятеро по виду были нерусские. По-русски хотя и говорили, но плохо. Хорошо я знаю, что одному из русских фамилия была Кабанов. Положительно удостоверяю, что эти русские, кроме Кабанова, носили фамилии Ермаков, Партин и Костоусов… Пятому же фамилию забыл, не могу сказать, был ли среди них человек по фамилии Леватных.,, Эти фамилии я запомнил, потому что меня как разводящего иногда посылали Юровский или Никулин за кем-нибудь из них: «Позови Ермакова, позови Партина, позови Костоусова». Всех этих, прибывших из «Американской гостиницы» (резиденция Уральской ЧК. – М. Х.), мы безразлично называли почему-то «латышами.» Кем же был новый комендант, согласно генералу Дитерихсу, «нанявший этих латышей во внутреннюю охрану»? (Какая поэтическая картина, набросанная рукой мастера исторической белетристики: еврей, нанимающий латышей за свои презренные шекели убивать русского царя и его юное потомство.) Сведения, собранные Соколовым: «Яков Михайлович Юровский… Его дед Ицка проживал некогда в Полтавской губ. Сын последнего, Хаим, отец Юровского, был уголовный преступник: совершил кражу и сослан в Сибирь судебной властью. Яков Юровский получил весьма малое образование. Он учился в Томске в еврейской школе «Талматейро» при синагоге, но курса не кончил. Мальчиком поступил учеником к часовщику-еврею Перману, а в 1891-92 годах открыл в Томске свою мастерсиую. В 1904 году женился на еврейке Мане Янкелевой. В годы первой смуты почему-то уехал в Германию и год жил в Берлине. Там он изменил вере отцов и принял лютеранство. Из Берлина он сначала проехал на юг и проживал, видимо, в Екатеринодаре. Затем вернулся в Томск, открыв часовой магазин. Можно думать, что заграничная поездка дала ему некоторые средства. Его брат Лейба говорит: «Он уже был богат. Его товар в магазине стоил по тому времени тысяч десять.» Это же время было и началом его революционной работы. Он был привлечен к дознанию в Томском губ. жанд. управлении и выслан в Екатеринбург в 1912 г. Здесь Юровский открыл фотографию и занимался этим делом до войны. Во время войны он был призван как солдат… ему удалось устроиться в фельдшерскую школу, он кончил ее в звании ротного фельдшера и работал в лазарете. По характеру вкрадчивый, скрытный и жестокий человек. Его братья говорят о нем: Эли Меир – «Он у нас в семье считался самым умным, а я человек рабочий… Только могу сказать, что он человек с характером.» Лейба: «Характер у Янкеля вспыльчивьй, настойчивый… Он любит угнетать людей.» Жена Эли-Меира, – Лея, показывает: «Янкеля, брата мужа, я, конечно, знала. Мы никогда с ним не были близки, мы разные люди. Он перешел из иудейства в лютеранство, а я еврейка-фанатичка (здесь видна некоторая литературная обработка показаний. – М. X.). Он по характеру деспот, страшно настойчивый человек. Его выражение всегда было: «Кто не с нами, тот против нас». Эксплоататор: эксплоатировал моего мужа, собственного брата». Касвинов уточняет потаенную историю жизни Юровского: «Член партии с 1905 года… в Екатеринбурге продолжал в подполье активную революционую деятельность по заданиям партии… Яков Михайлович был одним из ближайших соратников своего тезки – Свердлова и других ветеранов – Ф. Голощекина, А. Белобородова, Н. Толмачева. Юровского знал, принимал в Кремле и лично беседовал с ним (после окончания гражданской войны) В.И. Ленин. Комендантом Дома особого назначения он был назначен, будучи депутатом Уралсовета, товарищем комиссара юстиции Уральской области, членом коллегии ОблЧК». Именной указатель к собранию сочинений В. Ленина уточняет название его должности: «Председатель следственной комиссии Уральского облтрибунала» (как спросил Свердлов Белобородова: «Алапаеха – дело Комисла?»). Слово Борису Бруцкусу: «Судьба сжалилась над Соколовым и послала ему еврея, на котором можно отыграться за всех неевреев. Надо признать сразу – этот еврей, Яков Юровский, личность дрянная. Мотивы его действий остаются под сомнением: выполнял ли он только волю пославших его? Сидел ли в нем дух Герострата? Правда, по-видимому, лежит в комбинации этих двух предположений. Из мелкого честолюбия он наскоком, бросаясь своим усердием в глаза начальству, добился назначения комендантом Ипатьевского дома. Не подыскать ни слова оправдания для этого фигуранта революции… но Юровский должен быть изображен таким, каким он был, а не густо подкрашен, как это сделал с ним Соколов, что всего хуже, – сделал… ради лживого и опасного по кровавым последствиям вывода». Бруцкус верно понимал психологию современников: Юровского действительно заворожили лавры Герострата. Дело не только в пистолетах, которые он подарил Музею революции. Перечитайте его «Записку»: он ни раз не назвал самого себя по имени или даже «я», а только в третьем лице и по названию должности: «Комендант». Не следует думать, будто сие сделано из соображений конспирации: названы в тексте имена Филиппа Г-на (Голощекина), передавшего приказ из Перми. Ермакова, подведшего с захоронением, Чуцкаева, подсказавшего место могилы, Белобородова – но только не непосредственных участников расстрела. Историческое деяние совершала одна фигура, даже не фельдшер Яков Юровский, а – КОМЕНДАНТ. Звучит как! – почти «штандартенфюрер». Весьма любопытны рассуженя Бруцкуса о причинах перемены Юровским «веры отцов» (по терминологии Соколова): «Прежде всего, Юровский был не еврейской веры, лютеранин, не еврей, в крещеный еврей. Ритуалисты, когда им это нужно, уверяют, что это одно и тоже:: жид или выкрест. (Александр iii называл жидами великих князей Михайловичей, потому что жена Михаила Николаевича, их мать Ольга Петровна, была еврейской крови.) Но это далеко не одно и то же. Само собой разумеется, что, за редкими исключениями, из еврейства уходят в христианство наименее устойчивые в нравственном отношении элементы или болезненно легкомысленные натуры. Процент переходящих по убеждению крайне ничтожен. Существует колоссальная разница между людьми, меняющими любую веру, и евреями, принимающими крещение. Для последних это переход из лагеря преследуемых в лагерь преследователей: самые злые антисемиты, самые преступные ритуалисты – крещеные евреи. Огромное их большинство принадлежит… главным образом, к карьеристам, иногда маньякам-честолюбцам (намек на Юровского. ~ М.Х.)– Акт явного предательства своего народа скрашивается … если приходилось по любви жениться на христианке в странах, где смешанный брак запрещен законом. О Юровском сам Соколов сообщает, что он… отрицал себя от еврейства, сделал это давно и в силу полнейшей отчужденности от еврейского народа и иудаизма. Не иэ-за любви он принял лютеранство, его жена была еврейкой, не из-за карьеры: еврейство успехам часовщика никак не мешало… Юровский был негодяй, но… этот негодяй – по существу и формально – отрекся от еврейства. На каком же основании преступление этого выродка допустимо отнести на счет еврейства? Не в большей степени, чем подвиги Манасевича-Мануйлова, который был таким же гнилым выкидышем еврейства справа, в охранку, как Юровский слева, к большевикам.» Разрешу напоследок лирическое отступление – об иудейском отношении к соплеменникам, принявшим крещение, которое у Бруцкуса получило такое рельефное словесное оформление. Думается, многих читателей нашей книги поразит пылкое убеждение ученого, что перешедшие в христианство евреи есть (исключая склонившихся перед силой любви) подонки и отбросы еврейского общества. И хотя многие русские люди, если верить народным пословицам, разделяли мировоззренческую установку Бруцкуса («Вору прощеному, коню леченому и жиду крещеному одна пена», «Жида крести и под лед спусти» и т д.), даже их, верно, смутит аналогичное убеждение, в свою очередь, с противоположной, еврейской стороны, что христианскую веру нормальный еврей может принять, только если он предельно ничтожный тип, вроде охранника-провокатора Манасевича или мечтательного цареубийцы Юровского. …В те годы, когда Юровский делал первые и, казалось, многообещавшие карьерные прыжки, другой еврей, Соломон Лурье, профессор-античник Самарского университета, собирал материалы для книги «Антисемитизм в древнем мире: попытки объяснения его в науке и его причины». Античность послужила автору конкретным полем для исследования им социально-психологических причин возникновения феномена антисемитизма. Ученый пытался осознать для себя причину почти патологической ненависти к его народу, в частности современных ему, Лурье, общественных сил, противостоявших большевизму. Одно за другим рассматривал он стандартные антисемитские претензии к евреям, принятые в тогдашней русской среде, проверял их историческим материалом и отбрасывал как не выдержавшие проверки фактами. Евреев не любят за их чуждость физическому труду? Но в античную эпоху, когда они были земледельцами или ремесленниками, их не любили еще больше. За занятия финансами, в частности, ростовщичеством? Но в тех регионах, где, будучи меньшинством финансового мира, евреи вынуждались давать более льготные условия должникам, их ненавидели куда сильнее, чем христианских (в частности итальянских) конкурентов. Не любят их за постоянный конфликт с туземным национальным государством? Но в птолемеевском Египте евреи составляли гвардию вооруженных сил греков-фараонов, и там-то и зародилась впервые идеология юдофобов. Отказ признать императоров богами? Но евреи шли на любой допустимый верой компромисс – в частности, соглашались ставить щиты с изображением императора сразу за оградой Храма. Все проверенные обвинения отпали. Кроме одного. Обвинения в еврейском высокомерии. На основании античных текстов Лурье пришел к следующим выводам. Обвинение в высокомерии, по его наблюдениям, предъявляли евреям в период национальных катастроф, связанных с потерей государственности. Историк процитировал несколько филиппик подобного рода, вкладывавшихся драматургами в уста персонажей-«метэков», бесправных чужестранцев в эллинских городах. Они выражали свои чувства примерно так: почему евреи не ведут себя так, как все мы? Гипотеза, выдвинутая Лурье, сводилась к следующему: человечество античной эпохи считало аксиомой, что каждый народ имеет собственных богов-покровителей. Бог одного народа и не должен быть богом другого. Поэтому в случае поражения бог униженных не истреблялся вовсе, а включался в пантеон державы-победительницы, но, конечно, на правах покоренного, второстепенного бога. Соответственно нормы поведения племени, поклонявшемуся малому идолу, были иными, чем нормы поведения идолопоклонников бога-победителя. Евреи же были монотеистами и воспринимали окружающие народы, даже самые победоносные и высококультурные, как погубивших свои души язычников. Самым убийственным в поражении от войск Тита считалось, что Бог предал свой народ за грехи в руки «ам шфела», «низменного народа». Это самоощущение себя как единственных в мире носителей истинной веры придавало еврейскому поведению, часто вопреки субъективной воле, ту внутреннюю независимость, которая раздражала окружавших людей, находившихся в сходном с евреями рабском или полурабском положении (не римляне, а греки и другие неполноправные народы империи преследовали евреев именно как евреев). Любую попытку внешних сил обозначить особыми знаками зависимое положение разгромленного и обращенного в рабство народа евреи преобразовывали в символическую мету своей избранности Богом. Человек, считали они, может бояться зубов крокодила или волка или жала змеи, но в этом нет унижения: ибо, и опасаясь физической силы дикого зверя, человек ни в малой степени не признает превосходства любой фауны над собой. Так же и евреи, уступая физической силе иноверцев, никогда не признавали никаких достоинств в чужих религиях. Отражение такого традиционного, укоренившегося еврейского отношения к окружающему миру я вижу и в обличениях Бруцкусом Юровского: для него выкрест был человеком, павшим по каким-то неизвестным ученому причинам до животного уровня. Как просто было бы жить в мире, если бы преступления, завораживающие воображение человечества, творили лишь монстры, злодеи и верооотступники! Оговариваю: «По русскому закону, действовавшему на территории адмирала Колчака, все участники цареубийства, начиная от высшего руководителя и кончая последним прикосновенным, все одинаково подлежат смертной казни. С точки зрения моральной отношение человеческой совести к Юровскому нисколько не изменится, независимо от того, стрелял ли он в безнадежно обреченных или нет» (Б. Бруцкус). Мои дальнейшие размышления о личности и мотивах действий Якова Юровского надо рассматривать, твердо помня, что речь идет о человеке, совершившем тягчайшее преступление что с юридической, что с нравственной точки зрения, и это не подлежит обсуждению – как начальная аксиома наших рассуждений. Условившись об этом обязательном коэфициенте, вслушаемся в размышления о нем Бруцкуса и всмотримся в улики Соколова. Первый вопрос: зачем он принял христианство? Особых льгот ему это не давало: ограничения черты оседлости не распространялись на ремесленника-часовщика, товара в его магазине было много – разбогатеть, благодаря крещению, не мог. Честолюбие? Но какое честолюбивые интересы, связанные с вероотступничеством, могли иметься у человека, если в том же 1905-м, он вступил в большевистскую партию. Не исключаю, что ленинские «кадровики» подвергали испытанию на верность подобных прозелитов большевизма: мол, для подпольщика удобнее считаться христианином, чтобы меньше привлекать внимание полиции. А сами приглядывались: подчинится душой или нет? Но как раз с Юровским ситуация мне кажется более сложной. Ибо мне нужен ответ и на другой вопрос, который занимает автора вслед за крещением будущего коменданта, – какие качества сделали этого человека более пригодным для ДОНа, чем Авдеева или иного уральского чекиста. Чем руководствовался Белобородов, оказывая Юровскому столь исключительное доверие? Самое бросающееся в глаза – комплекс Герострата, отмеченный Бруцкусом. Им были охвачены и Ленин с Троцким, Пятаков с Белобородовым, их помощники и исполнители, А этот Марат из Каинска, часовщик и ротный фельдшер, о котором книги будут писать (и пишут!), чей кольт будет в музее храниться (и хранится!) – он-то во имя «мерной поступи железных батальонов истории» был готов тогда на все. Но, повторяю, таких честолюбцев была масса – и чем же он отличался в глазах Белобородова от Петра Ермакова, который с наслаждением приписал себе палаческие лавры Юровского, или от Медведева (Кудрина), сделавшего то же самое? Почему выбрали его – одного среди всех? Характерное свойство, неожиданное для типичного чекиста той эпохи, выделяет Юровского с налету. Чем он занялся сразу после назначения? Проинвентаризовал царские драгоценности и сдал по описи под охрану тем, в ком был уверен, что не украдут: самим Романовым. Чем занялся сразу после расстрела? «Тут начались кражи, пришлось поставить трех надежных товарищей для охраны трупов… Под угрозай растрела все было возвращено (золотые часы, портсигар с бриллиантами и т п.).» «…Начали перегружать трупы на пролетки… сейчас же стали очищать карманы – пришлось и тут пригрозить расстрелом и поставить часовых.» По его словам, после гибели Романовых в их одежде нашли зашитыми бриллианты и другие драгоценности на 3200 каратов – и все было сохранено в тайнике под Алапаевском: добыча с трупов считалась не московской, а местной – им ее и передал. Итак, президиум Уральского совета выбрал «исполнителем», с одной стороны, большевика типичного, готового во имя ВЕЛИКОЙ ЦЕЛИ на все; с другой же, человека в их среде редкого – лично честного, неспособного украсть доверенное ему казенное имущество. Авдеев для такой задачи точно не годился. Это бескорыстие держалось на каких-то внутренних скрепах его личности. Понимаю, насколько опасно для меня выступать адвокатом дьявола, но ведь не я первым отметил этот феномен: чекистский убийца Юровский не кажется лично жестоким человеком, жестоким по натуре, а не по должности. Авторы нашумевшего «Досье на царя» А. Саммерс и Т. Мэнгольд заметили: «То, что мы знаем о его поведении до и во время исполнения должности, с трудом может подтвердить, что он являлся сторонником насилия.» Русский публицист Е. Вагин ехидно заметил им в ответ: «Занимавшаяся Юровским должность была «член Уральского совета и областной комиссар юстиции». Конечно, трудно себе представить, чтобы глава областной ЧК был сторонником насилия.» Евгений Вагин сделал мелкие ошибки (Юровский не был ни облкомиссаром, ни главой ЧК, Вагина ввела в заблуждение книга Соколова), но по сути он прав: Юровский не мог не быть жестоким палачом по должности. Но, как ни парадоксально, правы и американцы: именно в рамках правил своей должности Юровский кажется относительно… не совсем ей соответствующим, что ли. Это подтверждается и его дальнейшей карьерой. Разумеется, практический организатор «акта» был щедро награжден властями. Вот что пишет его биограф Я. Резник в книге «Чекист»: «Яков Михайлович выполнял в Москве с сентября 1918-го до июля 1919-го опаснейшую работу, когда был одним из ближайших помощников Феликса Дзержинского.» Потом началось падение: после освобождения Екатеринбурга его сделали предгубЧК, и он якобы сам сказал посетившему его британцу Мак-Куллагу, что «отправил на смерть 60 подозреваемых белых». Пишу «якобы», потому что обычно в кругах чекистов не было принято болтать об оперативных делах, да еще с иностранным журналистом, да еще с приехавшим разговаривать совсем по другому вопросу. Ибо Мак-Куллаг приехал на встречу не с предгубЧК, а с …зав-губсобесом Юровским! Мак-Куллаг объяснил тогда его служебное перемещение по-западному: «Очевидно, он был слишком кровожаден для этой должности даже для большевиков, и кто-то, обладавший, по-видимому, мрачным чувством юмора, перевел его из учреждения обеспечения смерти в учреждение обеспечения жизни». На самом деле, все было наоборот: большевиков вряд ли можно было смутить кровожадностью. Юровский показал себя недостаточно цельным в жестокости, и кто-то, обладавший этим мрачным юмором, перевел «мягкотелого» в губсобес. Другая деталь, отмеченная Мак-Куллагом и с удовлетворением цитированная Дитерихсом, – резкое изменение внешнего облика Юровского после его службы в ЧК. Если в ДОНе он выглядит черноволосым, франтоватым, щеголявшим большим апломбом, то через два года Мак-Куллаг видел седовласого, нечесаного, морщинистого и выглядевшего много старше своего возраста чиновника, у коего «при любом упоминании о его преступлении выражение ужаса появляется на лице, и он совершенно замолкает». Разница в описаниях настолько велика, что один из современных исследователей, проф. Борис Мойшезон, заподозрил, что речь шла о разных людях – во втором случае о некоем Киже, подставленным в ВЧК для англичанина. Нам же думается, что в облике убийцы отразилось то неполное соответствие его характера и должности, которое почувствовали современники: ведь творили же они легенду, якобы кто-то вынес из ДОНа и спас не то великую княгиню Анастасию, не то наследника. (Спасти мог только распорядитель казни.) Почему возникла парадоксальная, фантастическая легенда о чекисте, пожалевшем свои жертвы? Потому, например, что хотя не он решил судьбу убитых, но когда в его власти оказалось спасти кого-то – несовершеннолетнего поваренка Леню Седнева, он увел его из ДОНа, а потом отправил к родным, в деревню. Пайпс ехидно иронизирует над «заботливостью» Юровского, старавшегося, чтобы жертвы до последней минуты не догадывались о предстоящей им судьбе: им дали одеться, умыться – даже Гелий Рябов не понимает такого лицемерия: «Спящих бы перестреляли, и все». Но как бы дурен ни был Юровский, он действительно воспринимал исполняемое им действо как казнь монарха, а не как простое убийство. Церемониал казни в его глазах требовал, скажем, оглашения приговора. Неужели чекист в 1918 году лучше нашего современика, юриста и писателя, почувствовал, что нельзя, невозможно казнить русского царя ночью, спящего, в постели! Но если уж соблюдать ритуал казни, то главный палач пожелал, чтоб она прошла как можно менее мучительно для всех: отсюда маскировка шествия на казнь под приготовление к дальнему этапу – умойтесь, сойдите вниз, вот вам стул, посидите и подождите… Конечно, это гуманность коменданта Освенцима, профессионально гордившегося тем, что он не позволял караульным эсэсовцам издеваться над узниками, стоявшими в очередь в газовые камеры, но если мы сравним это с Алапаевском, где великих князей и княгиню сбросили живыми в шахту вниз головами и заваливали, чтоб недобитые люди задохнулись в пропастях земли… Вот почему, в отличие от Бруцкуса, я не думаю, что переход Юровского в христианство диктовался расчетом негодяя. Когда Голощекин вернулся из Москвы и сообщил: решение «о суде» принято и надо ждать приказа – что сделал Юровский? Пригласил к семье священика. Думаю, и Вагин согласится: необычный, нестандартный поступок для чекиста, готовящегося убить верующих людей. Священника выбрал сам. Непростого. Протоиерей Иоанн, в миру Сторожев, известный проповедник, был до принятия сана товарищем прокурора и адвокатом, т е. духовное поприще выбрал, имея для себя иные и весьма соблазнительные альтернативы. Якимов показал: «Юровский распорядился:«Вместо Меледина позови Сторожева.» … Что это означало, что не захотел Юровский Меледина, а захотел Сторожева, я не знаю.» Сторожев так описал свое последнее посещение Романовых: «Когда мы вошли в комендантскую комнату, то нашли здесь такой же беспорядок, пыль и запустение, как и раньше. Юровский сидел за столом, пил чай и ел хлеб с маслом. Какой-то другой человек спал, одетый, на кровати (Никулин? – М. X.)… Заметив, что я зябко потираю руки (пришел без верхней рясы, а день был холодный), Юровский спросил с оттенком насмешки, что такое со мной… Обменялись мы еще какими-то фразами, причем Юровский держал себя безо всякого вызова и вообще был корректен с нами. Мне показалось, что как Николай Александрович, так и все его дочери были на этот раз не скажу в угнетении, но все же производили впечатление утомленных (перестали поступать письма извне. – М. X.). Став на свое место, мы с диаконом начали последование обедницы. По чину обедницы положено в определенном месте прочесть молитвословие «Со святыми упокой». Почему-то на этот раз диакон вместо прочтения запел эту молитву, стал петь и я, несколько смущенный таким отступлением от устава. Но едва мы запели, как я услышал, что стоявшие позади нас члены семьи Романовых опустились на колени, и здесь я ясно ощутил то высокое духовное утешение, которое дает разделенная молитва. Еще в большей степени дано было пережить это, когда в конце богослужения я прочел молитву к Богоматери, где в высоко поэтических, трогательных словах выражается мольба страждущего человека поддержать его среди скорбей, дать силы достойно нести ниспосланный от Бога крест. После богослужения все приложились к св. Кресту, причем Николаю Александровичу и Александре Федоровне о. диакон вручил по просфоре (согласие Юровского было заблаговременно дано). Когда я выходил и шел близко от бывших великих княжен, мне послышались едва уловимые слова:«Благодарю». Не думаю, что это мне только показалось. Войдя в комендантскую, я незаметно для себя глубоко вздохнул. И вдруг слышу насмешливый голос: «Чего это вы так тяжко вздыхаете?» – говорит Юровский. Я не мог и не хотел открыть ему переживаемое мной и спокойно ответил: «Досадую, что мало прослужил, а весь взмок от слабости. Выйду теперь и опять простужусь.» Внимательно посмотрев на меня, Юровский сказал: «Тогда надо окно закрыть, чтобы не продуло»… а затем, совершенно другим тоном промолвил: «Ну вот, помолились, и от сердца отлегло» или «и на сердце легче стало», точно не упомню. Сказаны были эти слова с такой, мне показалось, серьезностью, что я как-то растерялся от неожиданости и ответил: «Знаете, кто верит в Бога, тот действительно получает в молитве укрепление сил.» Юровский, продолжая быть серьезным, сказал мне:«Я никогда не отрицал влияния религии и говорю это совершенно откровенно»… На прощание Юровский подал мне руку, и мы расстались.» Показание, данное на следствии преосвященным Григорием, епископом Екатеринбургским и Ирбитским: «После этого он (о. Сторожев) мне докладывал, что нашел в них большую перемену. Царь был подавлен и угрюм. Царевны растеряны, а также наследник. Царица же против обыкновения спокойна и благодушна. Юровский же тоже был не в себе… Когда они после богослужения были у него в комнате, Юровский перекрестился (он крещеный еврей) и сказал: «Ну, слава Богу, сердце на место стало». (В памяти епископа, видимо, сохранились какие-то детали, переданные ему сразу после разговора.) Когда я пытался понять характер этого персонажа книги, в памяти по неожиданной ассоциации возник герой книги К. Хенкина «Охотник вверх ногами», знаменитый шпион-гебист полковник Абель (В.Фишер). Уже служа обозревателем мюнхенской «Свободы», Хенкин продолжал восторгаться умом и смелостью, проницательностью и благородством экс-воспитателя, ссылаясь и на аналогичное мнение адвоката этого шпиона, в прошлом американского контрразведчика Донована. И в то же время Хенкин не скрывал, что у Абеля-Фишера достоинства обращались только на «своих» и, требуя от «своих» чести и верности, он мог быть и подлым, и заведомо необъективным, когда приходилось контактировать с «чужими». Хенкин назвал это свойство своего друга «партийностью». Им обладали многие прекрасные от природы люди, которые в иных общественных условиях могли сделаться украшением своего народа или просто примерными гражданами. Оно было привито им искусственно, в процессе ниспровержения традиционных ценностей. Все, что говорится против большевиков, – заносил в дневник в конце 1917 года Пьер Паскаль, – что они предатели, агрессоры, сеятели смуты, с сегодняшней точки зрения совершенно верно. Но это и не может, и не должно их трогать потому, что они объявили войну нынешнему обществу и не скрывают этого.» А «на войне как на войне», в Бою Кровавом, Святом и Правом положено убивать и обманывать, это называется не убийством и подлостью, а исполнением приказа во имя Бога и России-матушки, а по Ленину, наоборот, во имя самого прекрасного на земле, Освобождения всего человечества. … Еще деталь к облику Юровского: приложенное к делу его письмо, адресованное приятелю, врачу Архипову:
Вот противоречия, которые я пытался понять выше… Ожидая падения советской власти, уходя на фронт, он заботится о матери, о куске хлеба для своих рабочих, которых, оказывается, не выбросил на улицу, не закрыл свое фотоателье, – понимая ведь, что владение частным делом порочит его в глазах начальства и товарищей. Не из-за корысти оставил действовать ателье: украв один бриллиант из тех, что сняли с царских трупов, присвоив что-то из никому, кроме него, не известных романовских сокровищ, он мог одним ловким движением руки заполучить больше, чем за всю жизнь заработать в своей «Фотографии». Но как же виден «хомо партийный» в его просьбе позаботиться о невинной матери, просьбе человека, который только что организовывал и принимал личное участие в убийстве совершенно невинных даже с «классовой точки зрения» людей: врача, сенной девушки, лакея, повара, да и детей, «девиц», по его нарочитой грубой терминологии в «Записке». Он взывает к «принципам» своего приятеля-врача, веря, что тот будет неукоснительно следовать им даже в годы гражданской войны, даже находясь «у власти», и даже, что характерно, если Архипов останется со своим мнением в одиночестве на белой стороне. Человек, передоверивший совесть и порядочность, свои убеждения партии, раздумывая о надвигающейся гибели себя и своего дела, надееется на помощь только того, кто сохранил в себе нравственные принципы – кто оказался совершенно непохожим на него, обладателя «совести партийной». Глава 33 СВИДЕТЕЛИ И «ИСПОЛНИТЕЛИ» До публикации «Записки» Юровского в «Огоньке» историки обычно воссоздавали картину цареубийства по описаниям трех косвенных его свидетелей, т е. тех, кто не присутствовал лично, но слышал о расстреле из уст очевидцев уже на следующее утро, и одного непосредственного участника убийства. Все описания практически совпали как между собой, так и с написанной три года спустя «Запиской» Юровского. Так была подтверждена высокая точность показаний косвенных свидетелей, Первым среди «пересказчиков» оказался один из охранников ДОНа, красноармеец Михаил Иванович Летемин. Для Дитерихса и Соколова Летемин оказался находкой, ибо шестью годами ранее был осужден за покушение на растление девочки. Вот кого большевики приставляли сторожить Государя! Между тем, «уголовник» Летемин вел себя в ДОНе гораздо смирнее заводских ребят-хулиганов. 36-илетний портной соблазнился баснословно высоким жалованьем, которое обещал давать на охране комиссар Мрачковский. Его место было третий пост (во дворе у ворот) и четвертый (у калитки со двора). «16 июля я дежурил на посту номер три с 4-х до 8-и. Ничего особого в этот раз не заметил. 17 июля пошел на дежурство к 8-и утра. Предварительно зашел в казарму и здесь увидел мальчика, состоявшего в услужении царской семье. Появление мальчика меня очень удивило, я спросил: «Почто он здесь?» На это один из товарищей, Андрей Стрекотин, к которому я обратился с вопросом, только махнул рукой и, отведя меня в сторону, сообщил, что минувшей ночью убиты Царь, Царица, вся их семья, доктор, повар, лакей, состоявшая при царице женщина… По словам Стрекотина, он в ту ночь находился на пулеметном посту в большой комнате нижнего этажа и видел, как в его смену (а он должен был дежурить с 12 до 4 утра) сверху повели Царя… и всех доставили в ту комнату, которая сообщается с кладовой… Стрекотин мне только объяснил, что на его глазах комендант Юровский вычитал бумагу и сказал: «Жизнь ваша покончена». Царь не расслышал и переспросил Юровского, а царица и одна из дочерей перекрестились. В это время Юровский выстрелил и убил Царя на месте, а затем стали стрелять латыши и разводящий Павел Медведев… Припоминаю, что в разговоре заметил Стрекотину: «Пуль ведь много должно остаться в комнате», и Стрекотин ответил: «Почто много? Вон служившая у царицы женщина закрывалась от выстрелов подушкой, поди, в подушке много пуль застряло». Тот же Стрекотин сказал мне, что после Царя был убит черноватенький слуга (Август Трупп. – М. X.)… Других подробностей расстрела я не знаю.» По поводу этого первого и, как выяснилось, довольно точного описания убийства можно сделать два замечания. Борис Бруцкус обратил внимание, что показания против Юровского как непосредственного убийцы царя даны двумя лицами: начальником охраны Павлом Медведевым, который сам был в команде палачей и потому являлся лицом, заинтересованным в сокрытии истины и сваливании главной вины на непойманного правосудием Юровского; и Летемина, который сам ничего не видел, а пересказывал картину убийства со слов Андрея Стрекотина, что, конечно, сильно снижало весомость его показания. Так что собранные против главаря палачей улики Соколова нельзя было считать достаточно обоснованными. И вот, читая толстый том следственных материалов, я на странице 78-й наткнулся на документ, обозначенный Н. Россом номером 35, где перечислялись квартиры, обысканные военно-политическим контролем на предмет отыскания похищенных вещей царской семьи. В его финале говорилось: «Из всех вышеупомянутых лиц дома оказался один, Андрей Федоров Стрекотин, записанный под номером три, остальных же дома не оказалось.» Неужели, помимо Яковлева, и его тоже имел ввиду И. Сергеев, докладывая Колчаку об уничтожении контрразведкой важнейших свидетелей по делу? Отговориться незнанием нельзя: контрразведчики пришли к Стрекотину именно как к фигуранту по делу о цареубийстве. Это был свидетель, который видел преступление своими глазами, он не мог бы и отпираться – ведь его изобличали как прямого свидетеля показания Летеми-на. Если бы Андрей Стрекотин не исчез из дела в августе 1918-го, мы бы много больше знали о расстреле 70 лет назад. Второе замечание: а как контрразведчики вообще вышли на такого совершено незаметного в общей картине преступления свидетеля, как Летемин? Гелий Рябов даже пустил в адрес его шпильку: «В охрану пошел из-за жалованья, с красными не ушел, так как полагал, весьма наивно, впрочем, что «ничего плохого не сделал». А далее он, вслед за Касвиновым, пишет (не ссылаясь на источник), что Летемин был в тюрьме расстрелян. …Предыстория ареста несчастного Летемина такова. Как выяснилось впоследствии, убийцы вместе с 11 жертвами прикончили ударом приклада в голову любимую собачку Ольги Николаевны, Джемми, но почему-то сохранили жизнь спани-элю Джою, любимцу наследника-цесаревича. «Дверь из прихожей в комнаты, где жила семья, попрежнему была закрыта, – так вспоминал первое утро после убийства Анатолий Якимов. – Но оттуда не раздавалось больше ни звука. Раньше всегда слышалась в их комнатах жизнь: голоса, шаги. В это же время там никакой жизни не было. Стояла только в прихожей, у самой двери в комнаты, их собачка и ждала, когда ее впустят в эти комнаты. Хорошо помню, я еще подумал тогда: «Напрасно ты ждешь.» Осиротевшего Джоя и подобрал Михаил Летемин: «Собаку, принадлежавшую Царской семье, по кличке «Джэк», я взял себе, потому что она уже ранее привыкла ко мне, и я просто пожалел ее.» Соседи же, увидав у Михаила Ивановича не обычную дворнягу, а длинноухого породистого кобелька, стукнули в ВПК – и пропал портной! Джою хорошо, Джоя увезли заграницу, куда-то на ферму, а недолгий хозяин – неужто действительно был расстрелян? И тут наступает очередь для моего второго замечания: конечно, прекрасно, что сын красного комиссара Гелий Рябов с добрым чувством пишет сегодня о погибших Романовых, но неужели нужно, увы, по российской традиции не пересматривать, а просто уничтожать все прежнее и поклоняться тому, что сжигалось ранее? Неужели он не видит, что восхваляемый им Соколов так же уничтожал Летемина, Якимова, Проскурякова и многих других, как сделал это Юровский со своими жертвами по красную сторону фронта? Тот убивал Романовых «как класс», а этот караульных красноармейцев «как класс». Или простые люди, не Романовы, как бы уже и не люди? Именно так долгое время грешил я на Гелия Рябова, пока в одном из интервью не прочитал его ответа на вопрос, кто же пофамильно входил в команду палачей, «исполнителей»: «Юровский, Медведев, Якимов, Ваганов, Никулин». Только тогда понял, что в момент работы над своей документальной повестью Рябов не был знаком с источниками, с материалами следственного дела, а пользовался книгами, прежде всего, Соколова, подпав под обаяние саморекламы юриста: «В пределах права я старался делать все, чтобы найти истину и соблюсти ее для будущих поколений.» Ибо в источниках-то нет ни единого указания на участие Якимова в расстреле. Летемин его не упоминает, Проскуряков тоже, сам Якимов отрицает даже то, что видел самолично убийство… Наконец, на прямой вопрос судьи Сергеева единственному свидетелю, непосредственно находившемуся на месте убийства, Павлу Медведеву, сделанный еще в то время, когда Якимов не находился в руках следствия и Медведев мог не опасаться его подвести, последовал категорический ответ: «Разводящего Якимова при самом расстреле не было.» Но сначала – кем он был до службы в ДОНе, этот разводящий караулов Анатолий Якимов? Из крестьян Пермской губернии, токарь, в 1917 году добровольно ушедший на фронт. Ранен, комиссован по ранению, вернулся в Екатеринбург, поступил на металлическую фабрику Злоказова и был приглашен как «авторитетный рабочий» на службу в охрану своим же злокаэовцем, – Авдеевым. Мотивы для перемены работы у него оказались житейские: «Пошел я на охрану ради заработка. Я тогда был все нездоров и больше поэтому пошел: дело нетрудное,» Но лгать он не собирался: «Вы спрашиваете меня, почему я пошел караулить царя? Я не видел тогда в этом ничего худого. Как я уже говорил, я читал разные книги. Читал я книги партийные и разбирался в партиях. Я, например, знаю разницу между взглядами социал-революционеров и большевиков. Те считают крестьянство трудовым элементом, а эти буржуазным, признавая пролетариатом только одних рабочих. Я был по убеждениям более близок к большевикам, но я не верил, что большевикам удастся установить настоящую правильную жизнь их путями, т е. насилием. Мне думалось, и сейчас думается, что хорошая, праведная жизнь – когда весь народ путем просвещения поймет, что теперешняя жизнь не настоящая. Царя я считал первым капиталистом, который всегда будет держать руку капиталистов, а не рабочих. Поэтому я не хотел царя и думал, что его надо держать в заключении, вообще под стражей, для охраны революции, до тех пор, пока народ не расудит и не поступит с ним по делам его: был он плох, виноват перед Россией или нет. И если бы я знал, что его убьют так, как его убили, я бы ни за что не пошел его охранять. Его, по моему мнению, могла судить только вся Россия, потому что он был Царем всей России. А такое дело, которое случилось, я считаю делом нехорошим, неправедным и жестоким. Убийство же всех остальных из семьи и того хуже. За что были убиты его дети?» Якимову мы обязаны самым подробным описанием убийства, сохранившим свою историческую ценность даже сегодня, после публикации «Записки» Юровского. По его словам, сдав дежурство в ночь на 17 июля, он пошел спать и был под утро разбужен криками соседей по казарме, находившимися в ту ночь на охране в саду ДОНа Клещевым, Брусьяниным, Дерябиным и Лесниковым. «Главным образом рассказывали Клещев с Дерябиным, взаимно дополняя рассказ друг друга…» Кстати, самое суровое обвинение, которое содержится в актах против Якимова, – особое мнение присутствовавшего при допросе прокурора Шамарина: он считал, что Якимов на самом деле «видел преступление своими глазами, не решаясь, как и Медведев, признать собственой вины: был при убийстве и наблюдал картину его.» Признаюсь, мне, неспециалисту, видимо, недоступна мудрость юристов, ведших следствие: какая же вина заключалась в том, что был и наблюдал, причем согласно материалам дела – безоружным! Но сам Якимов уверял, что просто слышал рассказ четырех свидетелей. Вот что он расказал следствию о событиях ночи с 16 на 17 июля 1918 года в Доме особого назначения: «В два часа ночи на посты приходили Медведев с Добрыниным и предупреждали их, что в эту ночь придется стоять дольше двух ночи, потому что будут расстреливать Царя… В скором времени… в нижние комнаты вошли люди… Впереди шли Юровский и Никулин. За ними Государь, Государыня и дочери (далее он всех позднее убитых перечисляет по порядку). Наследника нес на руках сам государь. Сзади за ним шли Медведев и «латыши», т е. те 10 человек, которые были выписаны из чрезвычайки. Из них двое русских были с винтовками. Когда они были введены в комнату… разместились так: посредине комнаты стоял Царь, рядом с ним на стуле сидел Наследник, а по правую руку от Царя, справа от Наследника стоял доктор Боткин. Сзади них, у стены, стояли Царица с дочерьми. В одну сторону от Царицы стояли повар с лакеем, а по другую встала Демидова. В комнате, справа от входа в нее, находился Юровский. Слева от него, как раз напротив двери… стоял Никулин. Рядом с ним, в комнате же, стояла часть «латышей». «Латыши» находились и в самой двери. Сзади них стоял Медведев. Такое расположение названных лиц я описываю со слов Клещева и Дерябина. Они дополняли друг друга. Клещеву не видно было Юровского. Дерябин видел через окно, что Юровский что-то говорил, маша рукой. Он видел, вероятно, часть его фигуры и, главным образом, руку Юровского. Что именно говорил Юровский, Дерябин не мог передать. Он говорил, что ему не было слышно его слов. Клещев же положительно утверждал, что слова Юровского он слышал: он говорил – я это хорошо помню – что Юровский сказал так Царю: «Николай Александрович, ваши родственники старались Вас спасти, но этого им не пришлось, и мы принуждены Вас расстрелять.» Тут же, в ту же минуту, за словами Юровского раздалось несколько выстрелов. Стреляли исключительно из револьверов. Ни Клещев, ни Дерябин, как я помню, не говорили, что стрелял Юровский. Им, как я думаю, этого не видно было из-за положения Юровского в комнате. Никулин же им хорошо был виден. Оба они говорили, что он стрелял. Кроме Никулина, стреляли некоторые из «латышей». Стрельба, как я уже сказал, происходила исключительно из револьверов. Из винтовок никто не стрелял. Вслед за первыми же выстрелами раздался, как они говорили, «женский визг», крик нескольких голосов. Расстреливаемые стали падать один за другим. Первым пал, как они говорили, Царь, за Ним Наследник. Демидова же, вероятно, металась. Она, как они оба говорили, закрывалась подушкой. Была ли она ранена или нет пулями, но только по их словам, была она приколота штыками одним или двумя русскими из чрезвычайки. Когда они все лежали, их стали осматривать и некоторых из них достреливали и докалывали. Но из лиц Царской семьи, я помню, они называли одну Анастасию как приколотую штыками… Кто-то принес, надо думать, из верхних комнат несколько простынь. Убитых стали завертывать в эти простыни и выносить во двор через те же комнаты, через которые их вели на казнь. Со двора их выносили в автомобиль… Это уже видели Брусьянин с Лесниковым… Всех их перенесли в грузовой автомобиль и сложили всех в один. Из кладовой было взято сукно. Его разложили в автомобиле, На него положили трупы и сверху закрыли этим же сукном. Кто ходил за сукном в кладовую, не было разговора. Ведь не было у нас, как сейчас, «допроса». Кабы я знал раньше, мог бы спросить. Шофером на этом грузовике был Сергей Люханов: именно его называли Брусьянин с Лесниковым…. Вместе с трупами уехал сам Юровский и человека три «латышей», но русских «латышей» или нерусских – не знаю: не допытывались мы. Рассказы Клещева, Дерябина, Брусьянина и Лесникова были столь похожи на правду и сами они были так всем увиденным потрясены и поражены, что и тени сомнения ни у кого не было, кто их слушал, что они говорят правду… Дерябин прямо ругался за такое дело, называл убийц мясниками, он говорил про них с отвращением. Брусьянин не мог вынести этой картины, когда покойников стали вытаскивать в белых простынях: он убежал со своего поста на задний двор. В один из последующих дней или сам Медведев, или же кто-либо с его слов говорил мне, что увез Люханов трупы за Верх-Исетский завод. Автомобиль шел лесистой местностью. Почва пошла по мере следования автомобиля мягкая, болотистая, и автомобиль стал останавливаться: колеса его тонули. С трудом, но все-таки автомобиль дошел до места, где оказалась заранее вырытая яма. В нее положили все трупы и зарыли. Я прекрасно помню, Лесников говорил, что лопаты Юровским брались с собой из дома Ипатьева, когда он поехал с трупами. Я вам говорю сущую правду. Ничего ни я, ни другие злоказовские рабочие с вечера не знали о предстоящем убийстве… Допускаю вполне, что Медведев мог звать своих из казармы убирать комнаты. Также могу допустить, что Стрекотин в ночь убийства стоял на посту у пулемета в нижней комнате, где мимо него носили трупы. Юровский мог приказать Медведеву поставить сюда надежного человека из пулеметчиков, каким и был Стрекотин. Рассказ об убийстве Царя и его семьи на меня подействовал сильно. Я сидел и трясся. Спать уже не ложился, а часов в 8 утра отправился к сестре Капитолине… На душе было страшно тяжело, потому к ней и пошел я, чтоб поговорить с близким человеком… Вероятно, в виду моего расстроенного вида, она подумала, что картину убийства я видел своими глазами. Я не называл ей число полученных Демидовой штыковых ран: 32. Это не так. Дерябин говорил, что ее ударили штыком раз тридцать. …18 июля вывозились вещи из Ипатьевского дома… Шофером был Люханов, а в автомобиле вывозил вещи сам Белобородов. …Только одно сам наблюдал из жизни Царской семьи: они иногда пели. Мне приходилось слышать духовные песнопения. Пели они Херувимскую песнь. Но пели они и какую-то светскую. Слов ее я не разобрал, а мотив был грустный, это был мотив песни «Умер бедняга в больнице военной». Слышались мне одни женские голоса, мужских ни разу не слыхал. … Еще из жизни Царя припомнился следующий случай. Однажды пришел я в комендантскую и застал там Никулина и Кабанова. Никулин при мне спросил Кабанова, о чем он разговаривал на прогулке с Царем. Кабанов ответил, что Царь спрашивал его, не служил ли он ранее в кирасирском каком-то полку. Кабанов, по его словам, ответил утвердительно и говорил, что действительно в этом полку служил и однажды был на смотру, который тогда производился Царем. И Никулин, и Кабанов тогда еще удивлялись памяти Царя.» Капитолина, его сестра, показала, что «вид у брата был измученный, и он очень волновался… Сцены расстрела были так ужасны, что брат несколько раз выходил на улицу освежиться» (это и дало повод для реального предположения, что он видел убийство из сада или же, что кажется вероятнее, находился в доме позже, когда Медведев собрал солдат из казармы для уборки комнаты и переноски трупов). Все виденное произвело на Якимова такое впечатление, что он «при освобождении Перми (белыми. – М. X.) отстал от большевиков, не желая более следовать за ними и состоять в их партии… и вступил в ряды правительственной армии (Колчака. – М. X.), находился во время задержания по Глазовскому направлению», солдатом 1-й роты 1-го Пермского стрелкового полка. Арестовали его на передовой 2 апреля 1919 года, а через полгода и два дня, 4 октября, «заключенный Анатолий Александрович Якимов, обвинявшийся в убийстве Государя Императора Николая II, был все время в одиночной камере, где и умер от чахотки. Начальник иркутской окружной тюрьмы А. Федоров». Так я убедился, что Гелий Рябов не был знаком с материалами дела (иначе знал бы, что Якимов, равно как и Медведев, не был расстрелян, а умер в одиночке от болезни). Он включил Якимова в число расстрелянных, потому что узнал, что 32-х-летней обвиняемый скончался в тюрьме через полгода после ареста. Нормальному писателю-юристу в голову не пришло, что его былой коллега Соколов из как бы «порядочных» людей мог предъявить обвинительное заключение солдату собственной армии и заморить его в тюрьме лишь за то, что тот, предположим, видел убийство (а по его версии – лишь слышал о нем). Но Рябов прочитал, что Якимову было «предъявлено обвинение по содержанию постановления от 11 сего мая… Возраст во время совершения преступления (курсив мой. – М. X.) – 31 год» – и ему в голову не пришло, что нет оснований ни для постановления, ни для обвинительного заключения, и оба эти документа сегодня кем-то изъяты из томов следственного дела, кем-то, кто мог опасаться, как будет выглядеть Соколов, если историки получат возможность сравнить исчезнувшее постановление с другими документами дела. * * * Но как примерно обвинительное заключение в адрес Якимова могло бы выглядеть, попробуем установить, пользуясь методом аналогии. Ибо в следственном деле сохранилось другое обвинительное постановление, направленное против еще одного Соколовского «цареубийцы», 17-илетнего Филиппа Проскурякова. …Здесь я позволю прервать течение исторического сюжета, чтобы объяснить читателю, почему придаю такое важное значение формулировкам обвинительных документов дела. Это, по-видимому, общее свойство многих людей моего поколения: процитирую, например, поразившее меня описание аналогичных впечатлений Алексея Мурженко, отсидевшего в 60-80 гг. три срока (в общей сложности 23 года) по политическим делам. Вот как он описывает свое первое знакомство с обвинительным заключением: «Сначал я ждал грубости, избиений, а когда увидел, что в КГБ не бьют, решил, что на меня и моих друзей смотрят, как на сынов Отечества, впавших в заблуждение. (Их «Союз свободы разума» сомневался в начале 60-х годов, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». – M.Х…) Кризисом стало чтение в камере обвинительного заключения. Первые же строки обвинения меня ошеломили. Дочитав до середины, почувствовал, что трясусь, как в лихорадке. Никогда в жизни не испытывал такой трясучки… В этом документе меня шельмовали как заклятого врага, вступившего в борьбу с советской властью не на жизнь, а на смерть, стремившегося подорвать общественный и государственный строй СССР, ликвидировать ЦК, и жаждущего разрушить и уничтожить все народные завоевания. В один час обвинение разрушило фантастический мир, и я узрел, где я живу.» При чтении обвинительного заключения в адрес Филиппа Проскуркова я почувствовал примерно то же самое, что Алексей Мурженко. Но – изложу по порядку. Филипп Проскуряков вовсе не походил на Якимова. «Грамота плохо давалась», из ученья у кузнеца ушел: «Очень тяжелая работа». Стал было учиться на электромонтера, но 9 мая услыхал от товарища на базаре, что комиссар Мрачковский набирает охрану для царя. «И отец, и мать не советовали мне идти в охрану, отец говорил: «Не ходи, Филя, одумайся», но мне охота была посмотреть на царя.» (Ему не исполнилось тогда 17-и.) Павел Медведев объяснил: платить будут четыре сотни, «надо будет стоять на посту и не спать. Вот только эти условия он мне и сказал. Я тут же записался. Приблизительно в первых числах июля… заступил в начальники Юровский, этот самый, которого вы сейчас показываете мне на карточках. Помощником его был Никулин… Спустя приблизительно неделю… внизу дома Ипатьева поселились «латыши». Их было приблизительно человек десять… Несколько раз я видел большевика Белобородова, который приходил в дом, должно быть для проверки, как живет Царская семья. Мне, по крайней мере, Медведев сказывал, что для этого он приходил в дом… Вместе с Белобородовым приходил в дом еще какой-то человек. Ему было лет 35, роста невысокого, среднего, коренастый, плотный, волосы на голове косые, рядом, усы маленькие, черные кверху, бороду брил, щеки после бритья отливали чернотой. Отличался этот человек большим брюхом… Всегда я видел их приходящими вместе. Должно быть, они были оба главные какие-нибудь.» Генерал Дитерихс немедленно идентифицировал «пузатого» с евреем Голощекиным – кто же еще у чекистов был главный? С описания Фили и дан в его книге портрет облвоенкома. Но когда Соколов предъявил Проскурякову карточки для опознания, тот категорически показал на… изображения Петра Ермакова. Генерал мог бы сам догадаться: либо Голощекин сидел в Кремле, на квартире у Свердлова, разрабатывая там жидомасонскую интригу, либо ходил с Белобородовым в дом Ипатьева в Екатеринбурге. Но ему хотелось того и другого сразу! «Убийство произошло в ночь со вторника на среду… Кончив дежурство, мы со Стоновым пошли попьянствовать на Водочную улицу, д. 85. Напились мы со Стоновым денатурату и под вечер пришли домой. Медведев увидел, что мы пьяны и посадил под арест в баню. Мы там и уснули. В три часа ночи к нам пришел Медведев, разбудил и сказал: «Вставайте, пойдемте». У Стонова были часы, он тогда посмотрел на них. Было именно три часа. Привел он нас в нижние комнаты дома Ипатьева. Там были вое рабочие-охранники дома Ипатьева, кроме стоявших тогда на постах. В комнатах стоял как бы туман от порохового дыма… в стенах, полу были удары пуль… Штыковых ударов нигде в стенах комнаты не было видно. Там, где в стенах и на полу были пулевые отверстия, вокруг них была кровь. На стенах она была брызгами и пятнами. На полу маленькими лужицами. Были капли и лужицы крови во всех других комнатах, через которые нужно было проходить во двор дома Ипатьева из этой комнаты (sic. – М. X.), и во дворе к воротам, на камнях… Увидев все это, я стал распрашивать Медведева и Александра Стрекотина – что произошло? Они мне сказали, что расстреляли всю Царскую семью и всех бывших с нею лиц, кроме мальчика. Медведев приказал нам со Стоновым убирать комнаты. Стали мыть все полы, чтобы уничтожить следы крови. В одной из комнат было штук 4-5 метел… По приказанию Медведева Кронидов принес из-под сарая, со двора, опилок. Все мы мыли холодной водой и опилками, замывали кровь… Кровь на стенах, где был расстрел, мы смывали мокрыми тряпками. В этой работе принимали участие все рабочие, кроме постовых (видимо, и Якимов. – М.Х.)… После уборки Медведев посадил нас в баню – досиживать арест.» В деле нет ни единой улики и показания, опровергающей хотя бы одно слово из показаний Проскурякова. А теперь прочитайте обвинительное заключение «стремившегося к истине» юриста: «Обсудив вышеизложенное и приняв во внимание: 1) что данными дознания и следствия Проскуряков достаточно изобличается как соучастник вышеописанного злодеяния 2) что преступление его было предусмотрено 13 и 2-й частями 1454 статьи Уложения о наказаниях (убийство с заранее обдуманным намерением, совершенное несколькими лицами по предварительному соглашению! – М. X.) постановил: крестьянина Сысертского завода Филиппа Полиевктова Проскурякова привлечь к следствию в качестве обвиняемого в том, что в ночь на 4 июля (17 н ст.) в г. Екатеринбурге по предварительному уговору с Яковом Юровским, Прокофием (sic-! – М. X.) Никулиным, Павлом Медведевым и другими, следствием не установленными лицами, с заранее обдуманным намерением лишить жизни отрекшегося от престола Государства Российского Государя Императора Николая Александровича (далее следует список всех убитых в ДОНе. – М. X.)…. – Слушайте! Слушайте! …согласился на учинение вышеуказанного злодеяния и, по выполнении ими такового, принял участие в уничтожении следов преступления: замывал кровь на полу и стенах дома Ипатьева и переносил трупы убитых в грузовой автомобиль… Судебный следователь Н. Соколов». (Помните, когда Проскурякова привели в дом, уже тянулись кровавые пятна от полуподвала до ворот?) Бруцкус обвинял Николая Соколова и его присных в самом очевидном: в том, что из-за фантазий и клевет юриста могут пострадать люди его народа, евреи. Говоря по правде, я не думаю, что евреи могли на самом деле хоть как-то пострадать именно по наветам Соколова: не он, так какой-нибудь другой антисемит, в любом случае придумал бы необходимую ложь по делу. Когда замалчивать реальную роль Белобродова стало невозможно, а Соколов все-таки не решался обозначить его евреем, так кто-то другой раскрыл, что председатель Уралсовета на самом деле носил фамилию Вайсбард. Сидел бы на месте Свердлова Калинин, ну, так объявили бы, что все организовал Зиновьев-Апфельбаум, что тот еврей, что этот, какая разница (назвал же Пагануцци в 1981 году главным виновником в среде чинов Чека еврея Урицкого из Петрограда, а не поляка Дзержинского, его босса в Кремле). Не было бы на месте казни Юровского, кто-нибудь написал бы про Никулина не «по-видимому, русский», а, скажем, так: «Прокофий Никулин, более известный под именем Гирша» (потому что он был не Прокофием, а Григорием, и среди большевиков его звали Гришей.) Докажите, что Гриша не Гирш! Для тех, кто решит, что я, обуреваемый национальными комплексами, что-то преувеличиваю, процитирую, например, журнал русских монархистов США «Нива», номер за октябрь 1978 года, первым попавший в руки,. «Раввин Самуэль Рабинович предвидел в своем докладе на особом совещании раввинов в Будапеште 12 августа 1966 года (самое место и время для особого совещания раввинов! – М. X.) некий другой вариант судьбы гоя в будущем иудейском царстве, вплоть до полного уничтожения белой расы, до ее искоренения» (стр. 29). Но это, так сказать, писал автор, некто г-н В. Криворотов, а вот мнение профессора-редактора г. Н. Ваулина: «Многие эмигранты помогают диссидентам, поклоняются солженидынскому идолищу… То ли еще будет, если мы, как стадо баранов, будем поклоняться вермонтскому идолищу поганому, благословляющему зверя апокалиптического» (стр.38): последнее является комментарием к «снимку», где Солженицын в окружении В. Лакшина, В. Твардовской и других сотрудников «Нового мира» 60-х гг. благословляет в гробу покойного Сталина в мундире генералиссимуса. Подобные типы не нуждались в сочинениях Соколова, они и без него все и всегда знали, Он был одним из них – еще и не самым худшим в их компании, говоря по совести. Но подобные господа только начинают с клеветы против евреев, а на практике всех людей, включая собственных соплеменников, считают травой. За что погиб в камере 34-летний доктор Сакович, за легкомыслие? За что погубили 36-летнего Летемина? Что кобелька цесаревича пожалел? Почему заморили в тюрьме 32-летнего Якимова? Какая судьба постигла 17-летнего Проскурякова (о ней нет никаких данных ни в деле, ни в книгах Соколова и Дитерихса)? На примере этого следствия, на своей исторической деляночке, я наблюдаю и анализирую, почему в историческом споре за судьбу России победили красные, а не белые. Сакович, Якимов, Летемин, даже беззаботный Филя Проскуряков разочаровались в красных иллюзиях, они перешли к белым как восстановителям справедливости. (Вот показания Проскурякова, к примеру: «Я вполне сам сознаю, что напрасно не послушал отца-матери и пошел в охрану… Сделал же я это по глупости и молодости. Если б я теперь мог чем помочь, чтоб всех, кто убивал, переловить, для этого бы все сделал.»). И чего же они, и миллионы им подобных, дождались от белых «освободителей»? Лев Троцкий с присущей ему дьявольской самоуверенностью, которую австрийский министр граф Чернин назвал «наглостью, присущей его расе», однажды высказался: мы, мол, большевики, целый год (как раз 1919) не подавляли крестьянских восстаний: «За нас это делал Колчак». А вот что излагал в секретном меморандуме от 7.XI. 1919 на имя директора военной разведки США его главный специалист по Сибири подполковник Р. Эйхельбергер: «Самая значительная слабость Омского правительства состоит в том, что подавляющее большинство населения находится в оппозиции к нему. Грубо говоря, примерно 97% населения Сибири сегодня враждебно относится к Колчаку. Подход реакционной группировки… характерен непримиримостью – все, кто находится в оппозиции, объявляются большевиками. Делая следующий шаг, эта группа, ссылаясь на преступления, совершенные большевиками в России, заявляет, что все большевики должны быть физически уничтожены. Русский крестьянин… наставляя своего сына, насильно мобилизованного в колчаковскую армию, говорит ему: наши деревни сожжены, наше добро разграблено, сбыт нашей продукции невозможен… Точно так же, как царское правительство в прошлом довело массы до последней черты, что и породило большевизм со всеми его ужасами и иррациональными теориями, точно так же и сейчас колчаковское правительство способствует росту большевизма… Год назад в Сибири большевизм переживал период спада, русские устали от войны, и если бы в этот момент группа добропорядочных людей сумела бы дать людям твердое и справедливое правительство, большевизм в Сибири умер бы естественной смертью. Сегодня, я полагаю, большевиков в Сибири стало в 10 раз больше, чем год назад.» Любопытно, что мировоззренческую, философскую формулу белогвардейской «непримиримой» позиции подполковник-американец увидел в высказывании британского генерала-монархиста Нокса: «Русские – свиньи.» (По его словам, правительство Колчака многие считают в Сибири правительством Нокса».) Я вижу, как следователь, считающийся еще одним из лучших, забирает с фронта солдата-добровольца и замаривает его до смерти в камере; расстреливает другого, виновного лишь в том, что он накануне убийства стоял в карауле; держит год в одиночке 17-летнего юнца (это уж мы точно знаем), виновного в том, что по приказу командира он мыл пол в расстрельном полуподвале; довел ни разу им не допрошенного врача до смерти в камере – все эти деяния были Соколовым совершены не против евреев, в которых, скажем, сей юрист провидел Мирового Врага (дадим ему режим наибольшего благоприятствования), а против коренных русских людей, даже не против красных русских, а против белых русских. (А скольких прекрасных русских людей он погубил, тех, кого я тут не помянул.) И зная теперь это, я не удивляюсь, что подобные «борцы» были на десятилетия загипнотизированы большевистским успехом, Чекой, РОСТой, «походом 14-и держав» (у них эти мифические 14 держав назывались «жидомасонской гидрой»), послепобедными обещаниями (Колчак обещал созвать Учредительное собрание, перестреляв уже выбранных туда депутатов) – и, естественно, они проиграли большевикам, неутомимым в свежести людям от земли или портняжной иглы, всерьез поверившим в историческую миссию и неукротимым в жажде обладания властью, им по первости она еще казалась сверхсладкой. А если кто-нибудь возразит, что слишком уж я снисходителен к людям, убитым господином Соколовым, что они вольно-невольно, но содействовали гибели Романовых, а я – в качестве чужака-семита не в силах почувствовать, что же есть гибель суверена для матушки-России, ну тогда напомню последнюю дошедшую перед убийством волю этого самого суверена: «Nous ne voulons pas qu'ils souffrent a cause de nous, ni vous pour nous. Surtout au nom de Dieu evitez I effusion de sang» («Мы не хотим, чтобы они из-за нас или вы ради нас страдали. Самое главное, ради Бога, не проливайте крови.») В отличие от перечисленных выше свидетелей, начальник Ипатьевской охраны Павел Медведев являлся тяжким преступником. Но раз уж попал я на стезю адвоката дьявола, позвольте высказаться и в защиту преступника. Чехов, эталон писательской совести, сказал, что дело писателя – быть адвокатом человеков, прокуроров хватает без нас. …Первого коменданта Дома особого назначения – Шуру Авдеева зачем-то вызывали в ту ночь «на исполнение», видимо, был он, как говорится, на подхвате, в качестве человека испытанного и верного, тем более, что шофером похоронного грузовика служил его же человек, Люханов. Вот показание мирового судьи Томашевского: 17 июля утром пришел Авдеев к родственнику и в его, Томашевского, присутствии рассказал о только что совершившемся убийстве: «Во время рассказа комиссар Авдеев волновался и плакал.» («Странная вещь сердце человеческое вообще». М. Лермонтов.) Показание «гражданки из дворян» Зинаиды Микуловской: «Под давлением насилий, выразившейся в арестах и слежках члена Чрезвычайной комиссии Константина Васильевича Коневцева я сошлась с ним и была с ним в интимных отношениях. Он был мне противен… Помню, что за день, за два до объявления об убийстве Государя Императора Коневцев днем, часа в четыре, зашел ко мне на квартиру и сообщил, что большевики убили бывшего Государя. Мне показалось, что, говоря это, у Коневцева были на глазах слезы, он как-то отвертывался от меня.» Вот показания сестры председателя УралЧК: «Когда приехал в Пермь брат Федор, и я пришла в нашу родную семью (я живу при муже), я спросила его: правда ли, что убит Государь и что стало с семьей?… Брат не пожелал продолжать разговор и смял его. Я поняла, что он не хочет говорить при матери, щадит ее. Спустя некоторое время я спросила его одного… Федор коротко ответил, что Государь убит, а семья жива. И тут же сказал: «Вера, мне тяжело говорить об этом»… У нас была дружная семья, и я могу ошибиться в оценке брата, так как люблю его. Мне кажется, он все равно должен был страдать, хотя бы и от казни одного Государя.» Я потому процитировал эту россыпь показаний, что один из подлинных участников цареубийства, Павел Медведев, не выглядит ни дьяволовым отродьем, циничным и опустошенным злодеем, ни кровожадным и честолюбивым фанатиком, но запутавшимся, как многие российские люди той эпохи, молодым парнем, совершившим страшный грех смертоубийства невинных, но ведь заплатившим за него смертью в тюремной камере в тридцать с небольшим лет. Осудил его Суд выше нашего, и мне неприятен следователь, марающий покойного грязью своих упреков. Был Паша Медведев на заводе сварщиком, по дому сапожником, вел хозяйство в Сысерти. (В ту эпоху уральские рабочие прокормиться с зарплаты не могли, и, как правило, крестьянствовали на усадьбе при доме в заводском поселке.) Были у него: жена Марья Даниловна, 26 лет, дочь Зоя, 8 лет, сыновья Андрей и Иван, соответственно 6 лет и 1 года. Эти сведения приведены в «шапке» его показаний, обычно другие подследственные о своей семье ничего не говорили человеку, сидевшему напротив, а Павел имя и возраст каждого ребенка назвал: видать, дороги были. Соколов пишет: «Скрывая свои страдания, Мария Медведева показала: «Меня и детей он очень любил и заботился о нас». Чего скрывать, конечно, любил и заботился: «Муж мой человек грамотный, непьющий и не буян, так что жили мы с ним дружно и хорошо». На заводе был лихим парнем и авторитетным, потому главный заводской большевик Сергей Мрачковский сделал его своим помощником. Вместе воевали против Дутова, а потом Мрачковский записал его в охрану ДОНа. Когда «левак» Белобородов предложил красноармейцам самим выбрать командира (левые требовали выборности, а не назначения командиров, вопреки Ленину и Троцкому), бойцы проголосовали за Павла, и стал он начальником охраны, третьим по рангу человеком в доме после коменданта и его помощника. (Соколов написал: «В силу особой близости к Голощекину», как же, Павел воевал с Дутовым, а Голощекин был областным военкомом.) В казарме у него имелась отдельная комнатка, куда из Сысерти (туда и обратно 40 верст) пешком приходила жена. Жалованье ему назначили полуторное по сравнению с красноармейским, а на фронте семья получала за него в три раза меньше. И незаметно, как доверенное у коменданта лицо, втянулся он в цареубийство. По всем стандартным у Соколова пунктам обвинительного заключения: был предварительный сговор с убийцами (Юровский распорядился: «Сегодня придется всех расстрелять, предупреди команду, чтоб не тревожились, если услышат выстрелы»), и помощь в приготовлениях (собрал у охраны ее револьверы, сопровождал семью в шествии на место преступления), кроме того, хотя отрицал личное участие в расстреле, мол, в самый момент убийства находился во дворе, куда его отослал Юровский проверить, не слышны ли там выстрелы, но уличается в убийстве показаниями нескольких свидетелей: «Стрелял и мой муж. Он говорил, что из сысертских принимал участие в расстреле только он один, остальные же были «не наши», а русские или нерусские, это мне объяснено не было» (Мария Медведева); «Как только Юровский это сказал, он, Белобородов, пузатый (Ермаков. – М. X.), Никулин, Медведев и все латыши… выстрелили сначала в Государя, а потом уже стали стрелять во всех остальных. Все они пали мертвыми на пол. Пашка сам мне рассказывал, что он выпустил пули две-три в Государя и других лиц, кого расстреливали» (Филипп Проскуряков). Якимов, ссылаясь на Клещева и Дерябина, рассказал, что они не видели Медведева стрелявшим, но в момент расстрела тот находился в полуподвале в ряду палачей. «Рассказывал мне муж это все совершенно спокойно, – показала Мария. – За последнее время он стал непослушным, никого не признавал и как будто семью свою перестал жалеть.» Она ошибалась: что-то сломалось в душе Павла Медведева в ночь преступления, и, отступив с отрядом в Пермь, он не исполнил приказа взорвать за собой мост через Чусовую, а перешел к белым и вступил в их армию. Через несколько месяцев, затосковав по семье, написал домой из части. Там, на почте, его и поджидали… Версия, расказанная Павлом Медведевым, легла в основу следственного сюжета, изложенного в развитой и дополненной форме Соколовым в его книге. Несомненно этот опытный юрист понимал, что участник преступления не обязан говорить ему правду – даже по закону. Но очень уж подходили следствию сведения Медведева: что царя убил Юровский самолично, и, кроме того, Павел показал, что когда он вернулся в дом, то Юровский на его глазах добил из пистолета смертельно раненного наследника. Таким образом, в тот период Павел Медведев оказался фактически единственным источником обвинения против искомого объекта обвинения – еврея Юровского. (Эдуард Радзинский опубликовал в «Огоньке» добытый им в архиве удивительный документ: заявление Юровского в Музей революции о передаче обоих своих револьверов, кольта и маузера. Но из очень путаного, вследствие малограмотности автора, его заявления вытекает, что свой маузер он в ночь казни отдал Никулину, который и добивал из него детей царя: «Остальные патроны… ушли на достреливание дочерей Николая, которые были забронированы в лифчики из сплошной массы крупных бриллиантов и странную живучесть наследника, на которую мой помощник израсходовал целую обойму патронов (причину странной живучести наследника нужно, вероятно, отнести к слабому владению оружием или неизбежной нервности, вызванной долгой возней с бронированными дочерьми)». Учитывая склонность Юровского отнюдь не преуменьшать свою роль и действия в историческую для него ночь убийства, можно с основанием предположить: следователю Павел Медведев говорил неправду. Но о его позиции на допросе, по-своему благородной, мы будем рассуждать немного ниже. Вторым моментом, устраивавшим и следователя, и Дитерихса в его показаниях, стал рассказ о разоружении охраны: «С Юровским прибыл новый помощник коменданта, имени и фамилии которого положительно не могу припомнить. Приметы следующие: лет 30-32, плотный, выше среднего роста, темнорусый, с небольшими усиками, бороду бреет, говорит в нос – гнусавит. Вечером 16 июля я вступил в дежурство, и комендант Юровский часу в 8-м приказал отобрать в команде и принести ему револьверы системы наган. У стоявших на постах и некоторых других я отобрал револьверы, всего 12 штук, и принес в канцелярию коменданта… Находившийся в доме мальчик-поваренок с утра был перемещен в помещение караульной команды (дом Попова). В нижем этаже дома Ипатьева находились «латыши» из «латышской коммуны», поселившиеся тут после вступления Юровского в должность коменданта. Было их человек 10. Никого из них по именам и фамилиям не знаю. О том, что предстоит расстрел Царской семьи, я сказал Ивану Старкову. Кто именно из команды находился на постах – положительно не помню. Не могу также припомнить, у кого я отобрал револьверы. Часов в 12 ночи Юровский разбудил Царскую семью… Еще прежде… в дом Ипатьева приехали из Чрезвычайной комиссии два члена: один, как оказалось впоследствии, Петр Ермаков, а другой неизвестный мне по имени и фамилии, высокого роста, белокурый, с маленькими усиками, лет 25-26. Валентина Сахарова (зампредседателя УралЧК, к которому подходили все эти приметы – М. X.) я знаю, но это был не он, а кто-то другой. Часу во втором вышли из своих комнат Царь, Царица, четыре царских дочери, служанка, доктор, повар и лакей. Наследника Царь нес на руках. Государь и наследник были одеты в гимнастерки, на головах фуражки. Государыня и дочери были в платьях, без верхней одежды, с непокрытыми головами. Сопровождали их Юровский, его помощник и указанные мною два члена Чрезвычайной комиссии. Я тоже находился тут. При мне никто из членов Царской семьи никаких вопросов никому не предлагал. Не было также ни слез, ни рыданий… Дорогу указывал Юровский. Привели их в угловую комнату нижнего этажа… Юровский велел подать стулья: его помощник принес три стула… Видимо, все догадывались о предстоящей им участи, но никто не издал ни одного звука. Одновременно в ту же комнату вошли 11 человек: Юровский, его помощник, два члена Чрезвычайной комиссии и семь человек латышей. Юровский выслал меня, сказав: «Сходи на улицу, нет ли там кого и не будут ли слышны выстрелы». Я вышел и… не выходя на улицу, услышал звуки выстрелов. Тотчас же вернулся в дом (прошло 2-3 минуты) и… увидел, что все члены Царской семьи уже лежат на полу с многочисленными ранами на телах. Кровь текла потоками. Были так же убиты доктор, служанка и двое слуг. При моем появлении Наследник еще был жив – стонал. К нему подошел Юровский и два или три раза выстрелил в упор. Наследник затих. Перед убийством Юровский роздал всем наганы, дал револьвер и мне, но, повторяю, я в убийстве не участвовал… По окончании убийства Юровский послал меня в команду за людьми, чтоб смыть кровь в комнате. По дороге в дом Попова мне попали бегущие навстречу из команды разводящие Иван Старков и Константин Добрынин. Последний спросил: «Застрелили ли Николая II? Смотри, чтобы вместо него кого другого не застрелили – тебе отвечать придется)» Из команды привел человек 12-15, но кого именно – совершенно не помню и ни одного имени назвать не могу… На грузовик сели Петр Ермаков и второй член Чрезвычайной комиссии. В каком направлении они ехали и куда дели трупы, не знаю. …Вы спросили меня, не знакома ли мне фамилия «Никулин», и я теперь припомнил, что именно такова фамилия того помощника. На предъявленной мне фотокарточке я хорошо признаю этого человека за помощника коменданта Никулина… Со слов Никулина знаю, что ранее он находился в Чрезвычайной следственой комиссии. Вы говорите, что по имеющимся у вас сведениям на пулеметном посту посту в большой комнате нижнего этажа стоял Александр Стрекотин, и я теперь припомнил, что, действительно, А. Стрекотин стоял тогда у пулемета. Обходя комнаты, я в одной из них под книжкой «Закон Божий» нашел 6 десятирублевых кредитных билетов и деньги эти присвоил себе. Взял также несколько серебряных колец и кое-какие безделушки. О том, куда скрыты трупы убитых, я знаю только вот что: по выезде из Екатеринбурга я встретил на ст. Алапаевск Петра Ермакова и спросил его, куда они увезли трупы. Ермаков объяснил» что трупы сбросили в шахту за В. – Исетскнм заводом и шахту ту взорвали бомбами, чтобы она засыпалась. О сожжении трупов близ шахты я ничего не знаю… Вопросом о том, кто распоряжался судьбой Царской семьи и имел ли на то право, я не интересовался, а исполнял лишь приказания тех, кому служил. Из советского начальства в доме часто бывали Белобородов и Голощекин. Я не видел и не слышал, чтобы перед расстрелом Юровский вычитывал какую-то бумагу Царю или говорил что-нибудь по поводу предстоящей казни… Предъявленный вами Филипп Проскуряков, принимал ли он участие в уборке комнаты или переноске трупов, не помню.» С точки зрения этики преступного мира поведение Медведева на следствии в высшей степени благородно. Выгораживая себя, он не предает соучастников, кроме Юровского, которого скрывать бесполезно (на него попутно записывается абсолютно все, что происходило в ту ночь: кого-то же нужно следователю назвать.) Никулина и Ермакова он назвал только после того, как выяснил, что они уже и без него Сергееву известны в качестве участников цареубийства, но ничего не сказал про их место в шеренге палачей. При этом проговаривается – все-таки преступник неопытный – что знал прежнее место службы (ЧК) человека, даже фамилии которого якобы не помнил. Поняв, что следователю известно имя Стрекотина, дипломатично подтверждает эту информацию, но имя обозначает лишь инициалом «А»… (Тот пусть сам определяет, какой был Стрекотин, Александр или Андрей.) Любопытен его рассказ о разоружении охраны, правда, никем не подтвержденный. Генерал Дитерихс на этот сюжет вместе с Филей Проскуряковым целую новеллу сочинил. «В то время я не знал, что Юровский еврей. Будучи организатором преступления, он, возможно, выбрал латышей для совершения убийства потому, что доверял им больше, чем нам, русским», – показал Филя к большому удовольствию цитировавшего его генерала, выведшего отсюда целую гипотезу о разоружении русских в ДОНе накануне убийства. Увы, она никак не проходит: не говоря о том, что половина «латышей» была русскими (а единственный латыш в доме, Август Трупп, находился среди жертв), какой смысл был в целях безопасности отбирать револьверы, но оставлять русских же красноармейцев у пулеметов? Медведев мог солгать, выгораживая своих, сысертцев (разоруженные им, они из обвиняемых, как ему могло казаться, превращались лишь в свидетелей преступления) – это вообще нормальная для него линия поведения на следствии. Но вероятнее другое объяснение: Юровский знал свою «команду» и боялся грабежей, которые начнутся сразу после убийства хозяев (вон даже честный по натуре Медведев не выдержал искушения, украл оставленные жертвами 60 рублей – и давила его нечистая совесть, пока сам не признался следователю, хотя никто в краже его не подозревал). Вот и отобрал на всякий случай у потенциальных грабителей оружие. Последнее по времени описание убийства дано в многократно упоминавшейся «Записке» Юровского, адресованной на имя историка и большевистского деятеля (тогдашнего замнаркома просвещения) М. Н. Покровского. «Отобрано было 12 человек (в том числе 7 латышей) с наганами, которые должны были привести приговор в исполнение. Двое латышей отказались стрелять в девиц.» В этом фрагменте заслуживают внимания два момента. Первый – ошибка Юровского: в команду палачей включили не 12, а 11 исполнителей – по числу жертв. Ошибка возникла потому, что первоначально в числе убитых они сосчитали поваренка Леню Седнева, но потом кто-то исключил его из подготовленного списка, и Юровский приказал перевести мальчика в казарму, в дом Попова. Из показаний Якимова мы знаем, что убийц с наганами сопровождали двое еще убийц с винтовками и штыками, которые потом докалывали дышавшие после выстрелов жертвы (правда, Стрекотни в отрывке из неопубликованных воспоминаний, цитируемом Э. Радзинским, утверждает, что жертвы докалывал Ермаков, взяв у него, Стрекотина, винтовку. Судить о правдивости их можно будет лишь тогда, когда воспоминания будут опубликованы полностью.). Значит, в команде исполнителей было 11 + 2 = 13 человек. Второй момент неясен из-за языковой невнятности, столь свойственной Юровскому. Отобрано было 7 латышей, пишет он, двое отказались. Непонятно, отказались ли двое из числа уже отобранных, и тогда «латышей» окажется пятеро, или число семь названо после отказа двоих «стрелять в девиц «. Обращаем внимание, что участие в убийстве считалось добровольным: несогласные могли отказаться и двое «латышей» отказались. «Когда приехал автомобиль, все спали. Разбудили Боткина, а он всех остальных…» Так опровергается малое лжесвидетельство Павла Медведева, будто семью будил сам Юровский. Тот очень старательно фиксировал все, сделаное им в тот день, и не упомянул о своем участии в побудке узников. Между тем жена Медведева, Мария, показала, что ее муж посылал будить семью своего подчиненного, разводящего Косгю Добрынина. Тот, видимо, поостерегся будить Романовых сам и попросил доктора Боткина… Павел не хотел упоминать при следователе «своего» Костю и назвал Юровского. «…объяснение было дано такое: «Ввиду того, что в городе неспокойно, необходимо перевести семью из верхнего этажа в нижний.» Одевались с полчаса. Внизу была выбрана комната с деревянной оштукатуренной перегородкой, чтобы избежать рикошетов. Команда была наготове в соседней комнате. Романовы ни о чем не догадывались. Комендант отправился за ними лично, один, и свел их по лестнице в нижнюю комнату…» Здесь начинаются обычное для Юровского (наряду с его языковой невнятностью) преувеличение роли в убийстве собственной персоны. Свидетели показали, что Романовых сопровождал вниз не он один, а несколько «расстрельщиков» (об этом говорил, например, Павел Медведев, для которого участие в конвоировании на казнь являлось отягчающим обстоятельством: «Я также находился тут.») Противоречие между спокойствием Романовых, отмеченное Юровским, и «догадками о том, что их ожидает», со слов Павла Медведева, снимается следующим соображением. Еще за месяц до убийства семью предупредили о возможной эвакуации в Москву в виду опасности нападения анархистов. Получив ночью внезапный приказ, они могли думать, что их, говоря зэковским языком, «дернули на дальний этап». Поэтому прав и Медведев, отметивший их особое волнение, и Юровский, считавший, что они ни о чем не догадывались: семья волновалась, ожидая отъезда. Гелий Рябов справедливо заметил, что шум работающего во дворе автомобильного мотора (обычная звукомаскировка: так же точно через полтора месяца маскировали в Кремле расстрел Фанни Каплан) успокаивал ведомых насмерть: они думали, что это шумит этапный транспорт. Неслучайно царица, войдя в расстрельную комнату, спросила: «Что же, и стула нет? Разве и сесть нельзя?11 Юровский распорядился, и Никулин принес два (а не три, по Медведеву) стула: «Ник.(улин) посадил на один Алексея, на другой села А.Ф.» Ожидая расстрела, люди не просят стульев… «Когда вошла команда, комендант сказал Романовым, что…» Юровский не упоминает «гостей» из ВЧК, которых обозначили в ряду палачей Медведев и Проскуряков (последний посчитал одного из них за Белобородова). Видимо, тех включили в команду в последнюю минуту, когда двое «латышей» отказались стрелять. Согласно данным Э. Радзинского, одним из двоих «отказников» был чекист Родзинский, ранее переписывавший письма «неизвестного офицера» в ДОН; во втором с большой долей вероятности можно предположить латыша» Кабанова, экс-кирасира, что был узнан царем: никто не назвал его среди исполнителей. «…сказал Романовым, что ввиду того, что их родственники в Европе продолжают наступление на Советскую Россию, Уралисполком постановил их расстрелять…» Почти полное совпадение с фразой, которую запомнил Клещев: «Мы принуждены вас расстрелять», с добавлением слова «постановление», переданного Проскуряковым. Но, конечно, не было ни бумажки из нагрудного кармана гимнастерки, ни «Именем народа!» (Марк Касвинов)… «…Николай повернулся спиной к команде, лицом к семье, потом, как бы опомнившись, обернулся к комеданту с вопросом: «Что? Что?» Комендант наскоро повторил и приказал команде готовиться…» Свидетели уверяют, что комендант ничего не повторял: выстрелы загремели сразу. «…Команде заранее было указано, кому в кого стрелять, и приказано целить прямо в сердце, чтобы избежать большого количества крови и покончить скорее. Николай больше ничего не произнес, опять обернувшись к семье, другие произнесли несколько несвязных восклицаний, все длилось несколько секунд»… Согласно рассказу чекиста М. Медведева (Кудрина) своему сыну-историку, который был изложен в «Огоньке» Э. Радзинским, не указано было, кому в кого целить, а убийцы бросили предварительно жребий, Николай «выпал» на долю Ермакова, Александра Федоровна – Юровскому, наследник Алексей – Никулину. Может быть, они даже составили какой-то документ на эту тему, и так объясняется, что официальным цареубийцей назначили «человека по жребию», Петра Ермакова? Царица и одна из дочерей успели перекреститься. «Затем началась стрельба, продолжавшаяся 2-3 минуты. Николай был убит самим комендантом наповал. Затем сразу же умерли А.Ф., Алексей, четыре дочери, доктор Боткин, лакей Трупп, повар Тихомиров (правильно – Харитонов – М. X.) и фрейлина (Демидова? – М. X.). Алексей, три из его сестер и доктор Боткин были еще живы…» Опять надоедливая путаница в языке Юровского: так умерли Алексей и его сестры сразу же или были еще живы? И еще: Летемин со слов Стрекотина говорил, что царь был убит наповал Юровским, Проскуряков (со слов того же Стрекотина) уверял, что в царя выстрелили все залпом, и это, мне кажется, объясняет позднейший спор, кто именно из палачей стрелял в императора (Юровский, Медведев (Кудрин) или Ермаков), мгновенную смерть Николая и вообще больше соответствует, как мне кажется, их психологическому состоянию: убийцы, чувствуйся, боялись жертвы. Они старались вместе и как можно быстрее ее убить. Вспоминается Михайловский замок 1801 года и последние слова Павла I: «Пусть я умру, но умру вашим Государем, а вы меня убьете как мои рабы.» (К слову – о споре за убийство царя. Юровский с несомненным надрывом утверждал свой приоритет: «Из кольта мной был наповал убит Николай», ссылаясь при этом на Никулина как свидетеля, и публикатор Радзинский справедливо ощутил в его тексте «борьбу с кем-то невидимым». Потому что тот же Никулин четверть века спустя засвидетельствует, что между собой-то палачи считали подлинным убийцей Медведева (Кудрина). Но официальным цареубийцей объявлен был и не тот, и не другой, а товарищ Петр Ермаков, которого, согласно Радзинскому, кликали «Товарищ маузер», в честь пистолета, который он тоже пожертвовал в Музей революции. Словно о пришествии на Русь Ермакова пророчествовал великий поэт Маяковский: Тише, Конечно, этот-то «официальный» Ермаков и вызывает у меня самые большие сомнения. Очень уж соответствовал он роли цареубийцы по анкетным данным: русский, рабочий, красногвардеец и примерный семьянин. Но в роль вжился всерьез и очень надолго. Писатель-эмигрант Фридрих Незнанский в «Записках следователя» вспоминает, как к ним, свердловским послевоенным школьникам, привели на октябрьский праздник 1945 года героя Октября Ермакова, и тот рассказывал детям, потрясая грязной ладонью, что ею он и прикончил всю семью Романовых: «Царица вышла вперед, – живописал «Маузер», – и кричит: «Сволочи, хоть детей в живых оставьте»… Естественно, что он и есть наиболее сомнительный кандидат в цареубийцы, но именно такого должен был выбрать на эту роль товарищ Ленин: распорядившись о террористическом истреблении православного духовенства, Ильич по той же логике порекомендовал товарищу Троцкому на эту тему публично помалкивать, а все речи должен был произносить только товарищ Калинин, – политбюровский Ермаков. Эту главу я хочу закончить составлением условного списка команды палачей Ипатьевского дома. Как ни маловажен по существу вопрос о том, кто из них согласился нажимать на курки наганов и добивать недостреленных штыком («Удивительно было, что пули наганов отскакивали от чего-то рикошетом. Когда одну из девиц пытались доколоть штыком, то штык не мог пробить корсаж.» – Юровский), но в России к должности палача особое отношение. Солженицынский кооператор Власов, один из самых привлекательных образов в «Архипелаге ГУЛАГе», думал, что скажет в лицо своему палачу: «Ты один виноват в моей смерти, потому что не будь таких, как ты, – ни один судья неправедный ничего не мог бы сделать.» Итак, бесспорными в списке будут Яков Юровский, Павел Медведев, которым выше посвящены глава и раздел. Меньше известно о Григории Никулине: член партии с 1917 года, казначей Уральской ЧК, любитель массовых расстрелов, за что в своей компании получил ласковое прозвище: «Пулеметчик». О нем письменно, помните, засвидетельствовал гражданин начальник: Никулин выпустил обойму в цесаревича Алексея, потому что очень до этого разнервничался, достреливая сестер мальчика. Еще известно, что в Перми он, угощая гостя чайком, прихвастнул: «Пьем чай из царских запасов». Четвертым бесспорным палачом был вышеупомянутый Петр Ермаков, «организатор верх-исетской Красной гвардии». У Дитерихса описан так: «С застывшим лицом, висевшими прямыми длинными нитями волос… был, как говорили несчастные обитатели окрестных деревень и заимок, «сама смерть». Еще одним оставшимся неопознанным следствием участником цареубийства был, видимо, чекист Медведев (Кудрин). Его имени у Соколова нет, он фигурирует «вторым особоуполномоченным» в документах следствия. Проскуряков его принял за Белобородова, судья Сергеев подозревал в нем Валентина Сахарова, зампредЧК. Впервые имя его я обнаружил в библиографии, приложенной к книге М.Касвинова, там значились неопубликованные мемуары этого человека. Согласно рассказу его сына-историка Эдварду Радзинскому, он и убил Николая. Произошло это случайно. Перед расстрелом палачи бросали жребий, кому кого убивать. (О жребии упомянуто и в деле: машинист Логинов передал рассказ о нем со слов подвыпившего комиссара, явно знавшего многие подтвердившиеся позже подробности убийства.) Но когда палачи вошли в комнату, Медведев (Кудрин), который никогда раньше не видел царя (он, видимо, не состоял в команде «латышей», а заменял кого-то из отказавшихся «стрелять в девиц»), подошел к императору поближе, чтобы его рассмотреть, и по команде выстрелил… Это якобы подтвердил в 1964 году последний оставшийся в живых участник цареубийства Никулин. Но до тех пор, пока Эдварду Радзинскому не удалось выпросить пленку с рассказом Никулина из секретного архива, версия эта, конечно, под вопросом. Теперь – «латыши». На их долю осталось восемь вакансий: из 13 палачей вычтем пятерых вышеперечисленных. (Это число подходит еще потому, что если латышей было 10, а двое отказались стрелять, остается восемь.) Напомню, что, согласно показаниям Якимова, пятеро было русских, а пятеро нерусских, и среди русских он назвал, кроме Ермакова, еще Партина и Костоусова. А вот какие фамилии называет Марк Касвинов, имевший допуск к закрытым документам: «Ермаков, Ваганов, Юровский, Авдеев и другие, а также молодые рядовые бойцы: Александр Костоусов, Василий Леватных, Николай Партин и Александр Кривцов.» За исключением Авдеева, бывшего на подхвате, но непосредственно в расстреле, видимо, участия не принимавшего, все эти люди упоминаются и в следственных актах дела. Костоусова и Партина не без умысла, конечно, назвал следователю Якимов, как не без умысла он отговорился незнанием фамилии Леватных: «Пятому же я фамилию забыл и не могу назвать, был ли среди них человек по фамилии Леватных»: Леватных находился не в расстрельной комнате, а где-то рядом (может быть, это он стоял с винтовкой со штыком?) Кое что мы узнали из любопытного показания Прокопия Кухтенкова, завхоза Верх-Исетского партийного клуба. По его словам, спрятавшись за земляничной грядкой в саду (судья Сергеев произвел следственный эксперимент и установил, что действительно за этой грядкой можно спрятаться так, что со скамейки человека не видно, а ему разговоры с нее слышны), он слышал беседу «военного комиссара Петра Ермакова и видных членов партии Александра Егоровича Костоусова, Василия Ивановича Леватных, Николая Сергеевича Партина и Александра Ивановича Кривцова… Они сидели в нескольких саженях от меня, на скамейке. Прежде всего, я услышал следующую фразу, сказанную Александром Костоусовым: «Второй день приходится возиться. Вчера хоронили, а сегодня перехоранивали.» При этом Костоусов заматюкался и утерся платком… Василий Леватных, между прочим, сказал: «Когда мы пришли, они еще теплые были, я сам щупал царицу, она была теплая.» Тот же Леватных, похваляясь, сказал: «Теперь и умереть не грешно, щупал у царицы п….» Что вообще известно об этом «дублере», о Леватных? «Муж мой Василий, – показала его жена Матрена,19 лет, – был старшим мастером в мартеновском цеху… Венчались мы в церкви, но в единоверческой, не в православной, не любил он православных священников-то… Ничего я не знаю про участие мужа и всех указанных людей в убийстве Царской семьи, но по совести могу сказать, что такой зверь, как мой муж, мог пойти на такое дело.» Еще вакансия оспаривается Степаном Вагановым и Александром Кривцовым. Ваганов гораздо вероятнее, его поминают в качестве участника команды все, а Кривцова только Касвинов и Кухтенков. Он служил комиссаром Верх-Исетского поселка до Ермакова и потом сменил его на этом же посту; при наступлении белых был захвачен повстанцами-рабочими и убит ими. «Ермакова я знал по Верх-Исетску, – показал извозчик Зудихин. – Он давно занимался грабежами на больших дорогах и нажил таким путем деньги. Был за что-то сослан в каторгу… Его помощником был матрос Степан Ваганов, хулиган и бродяга добрый.» «Ермакова я немного знал… Когда Ермаков встретил тестя, он на него заругался и сказал: «Всем сказано, что тут ездить нельзя» (об этом эпизоде подробнее будет рассказано ниже – М. X.). Тесть его напугался: одного его взгляда все боялись, поступал строго… Я вижу карточку Ваганова. Это он. Мы его убили. Про убийство Царя не спросили… Я вижу предъявленную карточку Александра Егорова Костоусова. Это он. Он был самый опасный из большевиков.» (из показаний крестьянина села Полевка Николая Божкова). Оставшиеся четыре места приходятся, видимо, на иностранных подданных. А. Хойер называет такие, известные ему семь фамилий иностранцев-«латышей»: Хорват, Фишер, Фекете, Надь, Вергази, Грюнфельд, Эдельштейн. Е. Алферьев называет только пять фамилий, но зато с добавлением личных имен: Лайош Хорват, Ансельм Фишер, Эмиль Фекете, Имре Надь, Андраш Вергази (Верхаш). В деле упомянут только Андраш Верхаш (его роспись найдена возле одного из караульных постов), но нет подтверждения, что именно этот человек вошел в команду исполнителей, а не был среди невключенных в нее или отказавшихся. Гелий Рябов обратил внимание, что имя и фамилия одного из палачей «Имре Надь» совпадает с именем венгерского премьера, возглавившего народное сопротивление в 1956 году и через год повешенного по приказу Хрущева и под наблюдением Андропова… Но он ли это был? Никаких сколько-нибудь точных данных и никаких на самом деле серьезных источников в распоряжении историков пока не имеется. В начале этой книги я обещал читателям, что глава об этническом составе Австро-Венгерской империи не останется в нашем историческом сюжете без продолжения. Первая мировая война возникла как спонтанная реакция империалистов Европы на славянское возрождение. И поэтому ядро отрядов, стремившихся спасти заточенных Романовых, четыре года спустя составили славяне, прежде всего, чехи. Зато венгры и австрийцы, которых удары Николая II низводили с положения господствующих народов великой Дунайской империи в граждан двух малых осколков-государств, наверно, представляли себе русского императора заклятым национальным врагом. Еще деталь в сюжете, прежде чем мы оставим 24-метровый полуподвал на Вознесенском проспекте в Екатеринбурге. Речь пойдет о двух знаменитых надписях в этом помещении: двустишии Генриха Гейне из «Валтасара» и «каббалистических знаках». Последние представляют собой четыре закорючки, нанесенные чернилами на стену возле подоконника, и несколько цифр недалеко от них. Профессор П. Пагануцци опубликовал эти черточки и загогулины, как выясняется при сравнениии с оригиналом, вверх ногами и сопроводил сообщением, якобы в Британском музее хранится брошюра некоего Энеля «Жертва», «переведенная на русский язык Верным». В этой брошюре, дескать, четыре значка раскодированы и переданы по-русски 18 словами. Вот они: «Здесь по приказанию тайных сил царь был принесен в жертву для разрушения государства. О сем извещаются все народы.» Я не могу представить человека науки, каким, видимо, должен считаться носитель профессорского звания, всерьез ссылающегося на брошюру несомненного анонима, переведенную тоже анонимом. Он-то знает, что на Западе существует целая индустрия подобных фальшивок. Мое сомнение подтверждается тем, что Пагануцци не опубликовал ни слова, разъясняющего метод дешифровки «Энеля»: не кроссворд ведь все-таки разгадывался, а предъявлялось обвинение в организации убийства. (Между прочим, когда Соколов нашел дешифровщика, разгадавшего ему код екатеринбургских телеграмм, он совершенно справедливо напечатал все этапы на пути от цифрового кода к буквам, чтобы ни у кого не возникло сомнений в правильности прочтения.) Кстати, если Энель и Верный еще могли предполагать, что цареубийство совершили анархисты-разрушители государства, то уж профессор Пагануцци мог бы сообразить, что империя Ленина-Сталина вовсе не символизировала собой отсутствие государственности. Что уж говорить об извещениии всех народов посредством четырех закорючек и палочек на стене… Тайну это надписи вполне логично разгадал Николай Росс. Во-первых, ее зарегистрировал только Соколов, а Сергеев и Наметкин не видели. В промежутке между двумя осмотрами ДОН был занят офицерами штаба генерала Гайды. Вот кто-то из них, по-видимому, и сделал денежные расчеты на стене пустой комнаты: возле одной из цифр отчетливо читаются две буквы «ру», т. е. «рублей», а предварительно он попробовал, как пишет перо. Отсюда возникло несколько закорючек и палочек возле окна. Куда интереснее история с двустишием Гейне (напомню содержание в русском переводе: «В ту ночь Валтасар был убит рабами», или в стихотворном варианте: «В ту ночь, еще не взошла заря,/ Рабы зарезали царя.») Бруцкус ехидно комментировал: «Генерал Дитерихс пишет: эти стихи на еврейско-немецком жаргоне принадлежат еврею Гейне. Еврей Гейне, оказывается, тоже привлечен, так сказать, идейно, к убийству в Екатеринбурге, как все вообще евреи с самого Сима. Это не курьез, мало достойный внимания, это хоть и мелкое, но яркое выражение стратегии и тактики неудавшегося князя Пожарского: он берет свое добро повсюду, где может.» Трудно, конечно, не воспринимать в качестве курьеза заявление выпускника Академии Генштаба, будто Гейне писал «Валтасара» на идише. Но уже в наше время И. Шафаревич, человек бесспорно ученый и начитанный, подтвердил, мол, Валтасар ведь был убит за то, что оскорбил Иегову, и, следовательно, евреи не только организовали убийство нового Валтасара, Николая II, но даже расписались в конце, объясняя причину преступления, – он оскорбил их Бога. В каком-то смысле математик стоит генерала. Во-первых, Валтасар, пивший на роковом пиру из храмовых сосудов, оскорбил не еврейского племенного божка, а того единственного Бога, в которого, по его словам, верит и сам Шафаревич. Потому что имя «Иегова» есть тетраграмматон, «четверобуквие», аббревиатура слов на иврите «был, есть и будет», переводимая на русский язык в синодальном переводе как «Сущий». Во-вторых, если бы Шафаревич прочитал все стихотворение Гейне, он бы узнал, что оно исполнено сочувствия к великому и грозному царю, павшему жертвой Божественного гнева, и Вышнюю волю исполнили рабы, вассалы этого царя. Неужели большевики (и даже масоны) считали себя к лету 1918 года рабами или вассалами Николая II? …Вспомните, что первые дни после убийства никому из посвященных в его тайну не было известно, объявит Москва о смерти узников или предпочтет сделать из этого события государственую тайну особой важности. (Она выбрала компромисс: объявила о расстреле царя и «эвакуации» семьи.) Пятна крови замыли, могилу с трупами спрятали так тщательно, что лишь через 60 лет ее обнаружил поисковик, имевший план-схему в кармане. Распускались через агентуру слухи о спасении Романовых, настолько убедительно сочиненные, что через полвека авторы «Досье на царя» Саммерс и Мэнголдьд верили, будто Романовых расстреляли позднее, в Перми… Вот в обстановке великого секрета кто-то и пробрался в отмытую от следов расстрела комнату и написал на стене по-немецки двустишие, содержавшее кодированное для тех, кто будет искать монарха, послание: «Здесь был убит русский царь». Кто это был? Он знал немецкий язык как родной и одновременно знал, что в доме не осталось его земляков и Юровского, способных прочитать и понять надпись-послание. Кто-то из «латышей»-австрийцев? Сомнительно, чтоб те назвали себя или своих товарищей «рабами» Николая. Но был в доме человек, знавший немецкий, не участвовавший в цареубийстве, остававшийся в нем после того, как дом покинули Юровский и «латыши». Это был военнопленный, деншик Юровского, чистивший ему сапоги и готовивший самовар. Якимов назвал его Рудольфом, но в надписях на стенах есть «Адольф». Возможно, он? В заключение главы – отрывок из опубликованного в «Гранях» 70-х годов дневника советского туриста Шалома Йосмана: «Свердловск, 11 августа 1970 года. Утром, когда проснулся, Володи уже не было. Позавтракав, поехал в город искать один дом. Еще из книг знал, что он находится неподалеку от церкви. Но у церкви, к которой приехал, этого дома не оказалось. – А в Екатеринбурге, сынок, ишо одна церква. Только ироды закрыли ее для православных. Туда и езжай, там дом этот стоит, – объяснила мне старушка, собиравшая подаяние у церкви. …Это здесь. В этом доме, окрашенном в нежно-желтый цвет, кончилась Российская империя. Здесь, 50 с лишним лет назад был убит русский царь Николай II, На крыше здания развевается красный флаг, вход охраняет милиционер, на двери табличка: «Архив Свердловского областного комитета КПСС». – Можно войти внутрь? – спросил старшину с испитым и добродушным лицом. – А царевых привидений не боишься? – Не боюсь. – Тогда пошли, только недолго. А то они не любят, когда народ в дом ходит, – кивнул на табличку. … Уютный коридор, у окна фикусы, между ними пожелтевший от времени бюст Ленина. В глубине лестница. – По ней их и вели, – тихо рассказывает старшина. – Николая, супругу его, детей и прислужниц. Внизу подвал, там они и сидели до того, как кончили их. И прислужниц заодно убрали. Говорят, захотели они умереть с царем. (В записке Юровского сказано – «остатки верной им до гроба челяди». – М. X.). А я так думаю, комиссары свидетелей лишних не захотели. Кто его знает, как там на самом деле было. Слышал я, будто и не расстреляли их вовсе, а штыками закололи. Комиссары, что убийствовали, царевы драгоценности хапнули и заграницу смотались. Одного перед войной в Париже видели, фабрику, стервец, открыл. – А куда солдаты смотрели? – А не было никаких солдат. Только эти три комиссара и кончали Романово семейство. Народ заступиться за него решил, В церкви, что напротив, собрались мужики со всего Урала и митингуют. «Выручим царя-батюшку!» – но разогнали их, а многих и постреляли как контрреволюционеров. Пойдем сейчас, а то обед начнется, увидят нас. Нехорошо получится – не велено мне людей пускать-то. – А что сейчас в подвале? – Партийные документы свалены. – И про убийство царя есть? – Может, и есть, только вряд ли. Какие в революции документы, штык и пуля, вот и весь закон.» Старшина ошибался: документы были. Их читал тогдашний первый секретарь свердловского обкома КПСС Борис Ельцин. Он сам рассказал об этом в своей мемуарной книге «Исповедь на заданную тему», вышедшей в свет в 1990 году. И поделился партийным секретом: раздраженное постоянным паломничеством таких вот самодеятельных туристов к зданию свердловского партархива, политбюро ЦК КПСС приняло тайное постановление: взорвать Ипатьевский дом. Не слишком избалованные всемирно интересными достопримечательностями екатеринбуржцы-свердловчане возражали; по словам Ельцина, даже члены бюро обкома были недовольны. Но против Кремля – куда ж они могли деться… Пикантно, что уничтожение места преступления тоже было официально занесено на счет местных властей, как за 60 лет до того – само преступление. Как не вспомнить Гегеля: «В истории события повторяются дважды: один раз как трагедия, второй как фарс.» А стенку, в которую впивались не попавшие в цель пули, если верить Гелию Рябову, не уничтожили: аккуратно сняли и продали в Великобританию, где живут Ганноверы – лондонская королевская семья, ближайшие сегодня родственники Романовых. Глава 34 НЕИЗВЕСТНАЯ МОГИЛА ЦАРЯ Цареубийство намеревались осуществить не в два часа ночи, а в «дьяволов час» – в полночь. Но опоздал грузовик с товарищем Ермаковым. (Его впустили по условному паролю «Трубочист «, почти по Булгакову.) И дисциплинированный педант Юровский стал сомневаться в таком помощнике. Хотя после убийства функции коменданта тюрьмы считались как бы исчерпанными, за похороны полагалось отвечать Ермакову, но Юровский решил ликвидировать трупы сам. Проехав на грузовике верст пять за Верх-Исетский завод, он наткнулся, по его выражению, «на целый табор» ермаковской молодой гвардии рабочих и крестьян. «Первое, что они крикнули:«Что вы их нам неживыми привезли!» Ребята с ВИЗа надеялись, что казнь Романовых партия им доверит… Вместо телег воинство приготовило под «груз» пролетки, на которые втиснули 11 трупов, очищая у них карманы. Но никто из молодцов не разведал предварительно, где именно Ермаков наметил запрятать трупы. Лишь к утру караван с мертвецами доехал до подходящего укрытия, заброшенной шахты в полутора верстах южнее деревни Коптяки. «Команда приступила к раздеванию и сжиганию» одежды (чтобы затруднить следствшо индентификацию тел) и тут выяснила, что в корсетах и белье жертв зашиты фамильные драгоценности. Это были не регалии империи (те хранились в Кремле, составив позднее Алмазный фонд СССР), а личные камни, собранные в семье за четверть века. С трупа императрицы Юровскому доставили несколько жемчужных ожерелий. Все похищенное с тел позже «было похоронено в Алапаевском заводе, в одном из домиков, в подполье, в 19-м году откопано и привезено в Москву», Юровский именно за эту операцию и заслужил от Ленина титул «надежнейшего коммуниста». Там, в Алапаевске, Павел Медведев при отступлении повстречал Ермакова. Уж не им ли обоим поручал Белобородов схоронить царские камни? (Иначе непонятно, почему, отступая на северо-запад, на Пермь, оба красногвардейца оказались вдруг на северо-востоке от Екатеринбурга, в Алапаевске. Не за камушками ли потом перебежал к белым Паша Медведев, да вот не улучил момента добраться до клада?) «Сложив все ценное в сумки, остальное найденное на трупах сожгли, а сами трупы опустили в шахту» и забросали их сверху гранатами, надеясь обвалить ствол… «Обработкой трупов» занималось пять человек. Все остальные охраняли подступы к шахте: там свидетели видели Ваганова и Ермакова, и самого Голощекина, возможно, он-то и руководил внешним оцеплением – как-никак формально «военный министр». Большое количество ценностей, найденных мужиками и следователями в урочище «Четыре брата», можно объяснись лишь мародерством: члены «великолепной пятерки» Юровского несомненно не разделяли культа революционного бескорыстия их атамана и втихомолку отбрасывали в сторону какие-то драгоценности, надеясь в подходящий момент вернуться и подобрать с земли кусочек личной добычи. Я согласен с Г. Рябовым, что найденный следствием отрезанный палец был не оторван взрывом гранаты, как полагал Юровский, а отрезан мародером: у Николая ii не снималось с пальца обручальное кольцо, это известно. Между тем, «Романовых не предполагалось оставлять здесь – шахта заранее была предназначена стать лишь временным местом их погребения» (Юровский). Мог ли догадаться об этом Соколов? Мог. Не хочу упрекать его за ошибку, Любой следователь всего лишь человек. На него обрушивается груда улик, показаний, которые надо сгруппировать, отделить противоречивое, выявить точное, поставить под вопрос вероятное. Нельзя следователя винить, что он проиграл преступнику – на то игра, что в ней возможен разный исход. Особенно если преступнику повезло, а следователь был в цейтноте. Поэтому, не в упрек Соколову обращаю внимание на улики, которые он упустил, а лишь показываю, что хоть и незначительные, но имелись в его руках нити, воспользовавшись которыми он мог опередить Г. Рябова на 60 лет. …Костоусов предупреждал: «Вчера хоронили, сегодня перехоранивали». Машинист Логинов пересказывал слова неизвестного комиссара, что «были вырыты две ямы: одна ложная, оставшаяся пустой, вновь засыпана, а в другую сложили тела убитых». Особенно важную деталь сообщил Якимов: Павел Медведев ему рассказал, что покойных похоронили в яме, в топком месте, где застрял грузовик… Какой удар все-таки нанесли следствию военные, заменив Сергеева на Соколова! Во-первых, Соколову остро нехватало времени вникнуть в детали. Во-вторых, именно в момент передачи дела Сергеев как раз оказался в перспективной позиции: только что в руки следствия попали все ключевые (за исключением Якимова) свидетели. Тут-то и надо было приступать к перекрестным допросам! Судя по данным, которыми мы сегодня располагаем, Павел Медведев мог знать, хотя бы примерно, где расположена могила семьи, где спрятаны драгоценности, и уж он точно знал, кто принимал участие в убийстве. Если бы следствию удалось сломать его первоначальную, обычную для любого преступника позицию: «Никого не видел, ничего не слышал…» А сделать такое опытному следователю было вполне по силам. Ибо Борис Бруцкус ошибался (как, наверно, и сам Павел), полагая, что лица, виновные в цареубийстве, по закону подлежали смертной казни. Николай II к моменту гибели был не царем, а бывшим царем – с точки зрения законов империи разница была громадной. Убийство частного лица, каким юридически считался бывший царь, каралось по статье 1494-й – именно ее и видим мы в обвинительных заключениях Сергеева (для Павла Медведева) и Соколова (для Филиппа Проскурякова). Но наказание по этой статье предусматривало не смертную казнь, а – двадцатилетнюю каторгу. Лицу, оказавшему следствию и суду помощь в раскрытии истины по такому делу, вполне можно было обещать снисхождение и поддержку его семье на воле… Павел был от природы недурным человеком, сильно привязанным к детям и жене, его можно было уговорить пойти на компромисс. Но Сергеева отстранили от дел, а Соколов, живший тогда далеко от места преступления, в Омске, при первом знакомстве с делом занялся тем, что было у него под рукой – документами, а свидетели, задержанные в Екатеринбурге, остались без допросов и, главное, без внимания следователя к их личной безопасности и здоровью. Потому, когда Соколов приехал в Екатеринбург, его ключевой для исхода дела свидетель уже умирал от сыпного тифа. Вторая ошибка Соколова заключалась в том, что он не поверил в мародерство похоронной группы, а принял в качестве рабочей гипотезы более естественную версию: мол, трупы на этом месте сожгли, драгоценности же в пламени костров уцелели. Иначе как было объяснить находку у кострищ бриллиантов, топазов, изумруда, золотой цепочки… Одно смущало: если целы камни, то и кости должны были уцелеть, 11 скелетов и черепов, где же они? Разгадку он нашел в найденных распоряжениях за подписью комиссара снабжения Войкова: «Немедленно и без всяких отговорок выдать со склада пять пудов серной кислоты предъявителю сего и «выдать еще три кувшина японской серной кислоты предъявителю сего» – оба датированы 17-м июля. Все складывалось одно к одному: трупы сложили в шахте, потом приехали туда снова, достали, плоть сожгли, а костяки растворили в серной кислоте, потому и нет никаких следов тел… Между тем истинная версия складывалась совсем по другой цепочке событий: Юровский сжег на кострах лишь одежду, тела же извлек из коптяковской шахты, но с тем, чтобы этой ложной могилой запутать будущего следователя. Сам же не стал здесь сжигать трупы, а повез их в другое место. Его подсказал коменданту на совещании высших руководителей области председатель горсовета Сергей Чуцкаев: «Три шахты, очень глубокие, заполненные водой, где и решено утопить трупы, привязав к ним камни.» В этот, второй день погребения, на помощь ему пришел счастливый случай, который в конечном итоге позволил убийце-коменданту обыграть мифомана-следователя. Возвращаясь из поискового рейда к глубоким шахтам, Юровский упал с лошади и расшибся. Падение будто вышибло из него ту неуемно-судорожную энергию, которая толкала на действие всю команду палачей в обе тяжкие ночи. И, обессиленный, он решил похоронить останки, никуда не уезжая, там же, возле коптяковской шахты. Где-нибудь зарыть. Там их обязательно нашел бы Соколов! Но на месте действия возник случайно прошедший через красноармейское оцепление крестьянин, о котором свидетель Божков помянул, рассказывая следствию про Ермакова. Помните? «Мой тесть»… Расстрелять мужика, видимо, не захотели: все ж таки даже Ермаков не решился расстрелять знакомого только за то, что тот зашел в лес в неположенном месте. Даже у него духу нехватило. И пришлось Юровскому возвращаться за грузовиком. Дорога от Коптяков в направлении «глубоких шахт» была ужасной; чтобы пробиться, они мостили ее шпалами и тесом, взятыми в одном из придорожных крестьянских дворов, но, застряв-таки в логу, вдруг выдохлись. Сил не осталось. Даже на то, чтобы сжечь трупы (туг у Юровского неясное место в описании, кто-то в чем-то его подвел…) Вырыли они под уже разведенным новым костром, на котором пытались уничтожить останки цесаревича, еще одну яму, прямо тут же на дороге. Сложили трупы, размозжили для неузнаваемости лица убитых прикладами, поставили на тела сверху сосуды с серной кислотой, разбили их выстрелами из винтовок в упор, дабы кислота залила трупы, «чтобы предотвратить смрад от разложения – яма была неглубока», как объяснил в «Записке» Юровский; потом забросали ее землей и хворостом, сверху наложили шпалы и несколько раз проехали по тайному месту на дороге на грузовике. Возникла шинная колея через могилу. «Секрет был сохранен вполне, этого места погребения белые не нашли». …Непонятны возгласы сомнения, которыми многие в наше время встретили открытие могилы Гелием Рябовым. Все данные из «Записки» Юровского, которой Рябов руководствовался в поиске, согласуются с той информацией, что удалось обнаружить следствию. На страницах 394—396 «посевского» тома документов под номерами 230—232 напечатаны протоколы допросов линейного сторожа будки No210 Якова Лобухина и его сына о том, как проезжал грузовик с четырьмя людьми в солдатской одежде, с винтовками, и одним штатским (вспомните, по словам Юровского, похоронная группа насчитывала пять человек), как потребовали они ведро воды, охладить мотор, «баба моя на стук осердилась и сказала, что он нас напугал, он на нее за это осерчал и говорит: «Вы тут, как господа, спите, а мы всю ночь маемся. У нас тут автомобиль согрелся. На первый раз простим, а в другой раз так не делайте»… В последний самый день, уже вечером, от Коптяков прошел автомобиль. Прошел он через переезд и пошел прямо через лог, а не времянкой, как другие автомобили… Этот автомобиль в логу и засел, в топком месте. Должно быть, вода им для него понадобилась… За ночь они там целый мостик выстроили. Из шпал и тесу от моей городьбы. Это уж я потом тес назад взял, и там одни шпалы остались.» Соколов рассуждал профессионально: у преступников был почерк, и место могилы нужно искать, исходя из знания почерка преступной группы. Если останки великого князя Михаила и Джонсона сожгли, если Константиновичей и Михайловичей сбросили в шахту, то в Екатеринбурге трупы нужно искать либо в местах, где найдены следы кострищ, либо в шахтах. И он был прав. Как мы знаем, как раз либо то, либо другое и планировали совершить Юровский с командой. Но цепь случайностей вывела коменданта из неизбежной для него иначе колеи событий – падение с лошади, чье-то дезертирство, появление в лесу знакомого Ермакова, неизвестность дороги к «глубоким шахтам», в результате чего они вместо дороги-времянки поехали логом и там застряли – все это настолько вымотало и обессилило Юровского, что он махнул рукой на «утвержденный» план и закопал трупы в первом подвернувшемся на дороге месте, прямо в логу. И неожиданным актом нарушил почерк группы, сбивши следователя со следа… Два замечания по ходу сюжета. Первое: пытаясь объяснить ошибку следователя, Рябов в одном из интервью выдвинул такую гипотезу: человеку консервативных воззрений, Соколову, не могло придти в голову, что трупы можно раздеть и голыми хоронить прямо на проселке. Потому он и не проверил место, отысканное его помощниками… Но на самом-то деле монархисты ждали от большевиков любого надругательства над телами, так что это объяснение ошибок следствия не выглядит убедительным. Дитерихс, скажем, верил, что Голощекин отделил от трупов головы Романовых и в заспиртованных банках привез их в Свердлову в качестве отчетного документа. Публицист Брешко-Брешковский при жизни Соколова повествовал, как Юровский (а не Голощекин! Снова – что тот еврей, что этот…) обижался: «Каких доказательств вы еще можете требовать! Вот Его Величество, вот Ее Величество», – и Юровский опустил головы до земли», а члены Совнаркома, привыкшие к показухе, недоверчиво их разглядывали. Второе: на самом деле ошибка Соколова объяснялась еще и острой нехваткой у него времени на поездки в главные места следственого действия. Он не успел допросить Саковича, не успел допросить Медведева, не успел побывать в Алапаевске, и – последнее – не поехал на место, где застрял грузовик в логу. Информацию собрал для него один из помощников по следственной бригаде, коллежский ассесор Николай Сретенский. Кто знает, если бы шеф бригады сам побывал на месте, то следственное чутье, которым, по словам Дитерихса, он обладал, подсказало бы ему разрыть единственое нетронутое кострище… Недовольство монархистов тем, что сегодня обнаружены, вопреки опасениям, останки жертв, что их можно теперь похоронить по церковному обряду, показалось мне противоестественным, пока в советском журнале не прочитал, что именно подразумевалось под термином «ритуальное убийство Романовых». Оказывается, имелось в виду, что евреи как бы принесли в пламени костра русского царя в жертву своему Иегове – вместо быка, видимо. Публицист «Огонька» спросил авторов этой гипотезы, как следует оценить сожжение тела Фанни Каплан в Кремле в бочке из-под асфальта, содеянное через полтора месяца после убийства Романовых матросом Павлом Мальковым и поэтом Демьяном Бедным (Ефимом Придворовым). «Разные бывают монархисты», – меланхолично замечал в адрес сочинителей аналогичных гипотез Марк Алданов. В 1928 году, зимой Екатеринбург посетил Владимир Маяковский. Председатель местного совета Парамонов решил угостить столичного поэта уникальной местной реликвией – он повез его на царскую могилу. По словам Рябова, найденное сегодня место точно совпадает с описанием его в стихотворении «Император»: За Исетью, Теперь, когда мы знаем, как именно представлял и описывал уничтожение трупов и захоронение Романовых следователь Соколов, становится понятным, что стихотворение Маяковского являлось в те годы кодированным посланием к современникам: тела не уничтожены, они похоронены прямо на дороге на девятой версте за рекой Исеть, примета – кедр с зарубкой. Но, поскольку Маяковский не удержался от пародирования лермонтовского «Воздушного корабля» («На острове том есть могила, а в ней император зарыт»), десятилетиями его описание могилы воспринималось читателями как поэтический образ, навеянный поэту классиком XIX века. А в черновых вариантах, оставшихся в записной книжке, еще раз было упомянуто, что тело царя не сожжено, похоронено: В короне из золотожилья И далее строки, иллюстрирующие двоедумис поэта – по Оруэллу: Я голосую против двоедумие, ибо эти строки он оставил в черновике, в печатном же тексте написал: «Корону можно у нас получить, но только вместе с шахтой». Из возражений в адрес Гелия Рябова внимания заслуживает еще одно: Николай Росс спрашивает, как же органы безопасности «не использовали случая потревожить посмертный покой ранее замученных ими людей». Думается, сомнение Росса было порождено тем, что он был тогда знаком не с полной публикацией текста Рябова в журнале «Родина», а с кратким его вариантом в «Московских новостях», иначе не мог бы не обратить внимания на пейзажи, окружающие могилу в тексте этой документальной повести. «Мне показалось, что я сплю: прямо посреди дороги стояла могучая ель (кедр Маяковского? – М. X.)… Да, на этой дороге все кончилось 60 лет назад. С тех пор по ней никто не ездил. Мы нашли остатки «старой березы» – огромный сгнивший пень. Под ним, на глубине примерно 20 сантиметров мы обнаружили угли, перегоревшую землю.» Будто заколдованое от людей место, совершенно безлюдное, – в таком случае зачем компетентным людям нужно было тревожить кости Романовых? Но когда дошли до них слухи, что журналист, пользующийся покровительством министра внутренних дел Щелокова, раздобыл в семейном архиве случайно не изъятую копию «Записки» Юровского и способен добраться до порфироносных останков… «Мы вышли из леса, здесь начинались луга, человек десять рабочих мостили старый проселок, самосвалы подвозили щебень и асфальт. Оставалось еще около шестисот метров. – Сегодня пятница, – мой помощник весьма значительно посмотрел на меня. – С понедельника они продолжат, и если это та самая дорога – все… Если это та самая… Как это проверить?» Они успели проверить – в воскресенье. «Это была тазовая кость черно-зеленого цвета. И сразу же пошли кости, кости, целые скелеты, черепа… Мы достали три обгоревших от кислоты, с пулевыми ударами, у кого в виске, у кого на темени. Еще через минуту мы нашли несколько осколков от керамической банки – вероятно, той самой, с серной кислотой. Скорее всего, эти банки бросали прямо на трупы и разбивали выстрелами… Странно. Я долго вглядывался в один из трех черепов, и чем больше вглядывался, тем больше мне казалось, что передо мной голова последнего русского императора Николая П. Все черепа были изуродованы: лицевая их часть была разбита тяжелыми и сильными ударами. Вероятно, это сделали, чтобы затруднить белым опознание… Мы закрыли могилу, заровняли, забросали мелкой галькой и замели следы вениками из прутьев… Ночью перед отъездом мы пришли к страшному месту. Местность стала неузнаваемой. Через могилу Романовых шла широкая асфальтированная дорога, скрыв ее теперь уже навсегда. Долго стоим и молчим (о чем говорить?).» Кому могло срочно понадобиться проложить асфальт в уральскую деревню Коптяки? Те, кому это понадобилось, не учли одного: что у казенных рабочих наступали два выходных дня, а искатели-добровольцы обошлись без перерывов – и опередили погоню. |
|
||
|
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Наверх |
||||
|
|
||||
