«Это было в разгаре лета. Стояла изнурительная жара. Смрад, который исходил от больных и раненых, смешанный с вонью многочисленного скота, согнанного со всех сторон, который забивали, отравлял воздух. Бесчисленные мухи мучили умирающих… Слышались вопли женщин и детей, которыми были забиты все дома. Никогда в своей жизни осажденные не испытывали подобные страдания. Когда стало не хватать воды, — колодцы почти иссякли, — уныние и отчаяние охватили даже рыцарей…»

Каркассон, каким мы его знаем теперь, — даже многократно восстановленный и отреставрированный, — без сомнения, один из самых живописных городов юга Франции. Сколько хватает глаз, виднеются сказочные черепичные крыши, а белоснежные стены домов увиты диким виноградом. Улицы узки и причудливы, а само пространство города словно сжато и кажется тесноватым. Впрочем, сжато здесь не только пространство, но и время — в крошечных домишках словно до сих пор обитают многочисленные шумливые семейства средневековых горожан. Мощные крепостные стены с тридцатью сторожевыми башнями по-прежнему ждут подхода врага… И он появился — 1 августа 1209 года. Бесчисленная армия крестоносцев осадила город. К тому времени Каркассон напоминал настоящий муравейник — более 20 тысяч человек на 9 тысяч квадратных метров. Сюда в ужасе перед надвигающейся с севера опасностью сбежались, казалось, все жители Лангедока…

…От известного испанского побережья Коста Брава до этой французской провинции — полчаса езды. Взяв за 30 евро машину напрокат можно целый день кататься по горным дорогам, любуясь дивными пейзажами Пиренеев. Развалины крепостей и сейчас видны на вершинах. Стоит пересечь несуществующую границу, и ты попадаешь в абсолютно иной мир. Здесь и море другого цвета — светлее и зеленее, и в деревнях пахнет свежайшим козьим сыром, и даже птицы, кажется, поют по-другому. Впрочем, скорее всего, это не более чем иллюзия — ведь когда-то этот благодатный край тяготел скорее к испанской короне, нежели к французской. Здесь даже говорили на особом языке, который был ближе к каталонскому наречию, чем к классической речи франков. В южной части страны царил Раймунд VI Тулузский, граф Сен-Жиль, по силе и богатству не уступавший никому из королей Европы. В богатых городах процветали ремесло и торговля, а царившая в них веротерпимость весьма отличалась от религиозного фанатизма, охватившего континент. Нередко святые отцы предпочитали делам духовным дела мирские — их огромные поместья приносили немалые доходы. В иных храмах десятилетиями не служились мессы. Так стоит ли удивляться тому, что именно здесь зародилась «вонючая проказа Юга» — страшная ересь, которая не только угрожала католицизму во всем Лангедоке, но и охватившая эпидемией многие крупные города Германии, Фландрии и Шампани.

Еретиков называли альбигойцами — по имени города Альби, где в 1165 году их осудили на церковном совете. Еще одно их имя было катары, от «katharos» («чистый») — это слово придумали еще древние греки… Кое-где их звали ткачами (многие катары принадлежали к этому цеху), а после первого отлучения от церкви, озвученного на соборе в Тулузе папой Каликстом II, нарекли «тулузскими еретиками». Употреблялось и слово «вальденсы» — по имени лионского купца Пьера Вальдо, который, как гласит легенда, ударившись в аскетизм, роздал все имущество нищим. Нередко катаров называли болгарами, памятуя о богомильском учении, возникшем столетием раньше на Балканах. Его основатель отец Богомил тоже был «болен» бедностью, а церкви и монастыри считал вотчинами дьявола. Тот факт, что богомилов предавали анафеме и сжигали на кострах, судя по всему, нисколько не пугал последователей новой ереси. Впрочем, многие историки полагают, что катаризм пришел во Францию из итальянской Ломбардии, где его приверженцев называли патаренами. Кое-кто ссылается и на манихеев Малой Азии. Ведь для них, как и для катаров, бог тьмы был не менее велик, чем бог света, творец идеального мира. Только мир этот был незрим и более всего напоминал царствие небесное. А все то, что можно осязать, пробовать, чувствовать, нюхать, объявлялось творением Сатаны. Извечная борьба Света и Тьмы была необходима для самого существования Вселенной, и подобен космосу был человек с его божественной душой и порочным телом. Это тело не должно было плодить новых подданных для царства Зла; оно не имело права радоваться, ибо для обычной радости не было места в мире катаров. Испытать какое-то подобие наслаждения они могли, лишь истребив зло в себе, общаясь непосредственно с Богом, — ни иконы, ни священники для этого были не нужны. Ни к чему оказывалась и сама католическая церковь, которая тоже считалась порождением дьявола, ибо оправдывала мерзости, что творились вокруг. Перед лицом ежедневного пребывания в земном аду меркли даже образы Страшного суда. Впрочем, угроза вечного проклятия не казалась катарам такой уж серьезной — они с легкостью отправлялись в мир иной, исполненный, по их представлениям, Света и Любви.

Крещение они наделяли совершенно особым смыслом. Стоит ли окунать в купель неразумных младенцев, если это никого еще не предохранило от грядущих грехов? Нет, приобщиться к учению можно лишь став «не мальчиком, но мужем», способным на осознанный выбор. Этот обряд еще называли «утешением» — наверное, поэтому он заменял и крещение, и причастие. Прошедший его навсегда приобщался к этой суровой и аскетичной касте, представители которой звали себя «совершенными». В чем-то они и впрямь были совершенны, ибо жили в простоте и смирении: не лги, не давай пустых клятв, ничего не имей — единственной собственностью каждого было Евангелие от Иоанна, которое он хранил в крепком кожаном футляре. Само богослужение тоже ограничивалось лишь чтением Евангелия. Из молитв разрешено было произносить только «Отче наш». Иисус для них был не Богом — просто пророком, которого за проповедь Любви по наущению Сатаны распяли на кресте.

А стало быть, Крест Господень — не предмет поклонения, а орудие убийства, наподобие виселицы или плахи. Кто станет обожествлять место, на котором был казнен его брат или друг?

И вот по всему французскому Средиземноморью заполыхали храмы — альбигойцам они были не нужны. Представители «чистой» ереси молились под открытым небом или в простых домах, а порой и в сараях. Они не покупали индульгенций, а папу объявили наместником Сатаны. Правда, критика в адрес католического духовенства звучала в XII веке во многих областях Европы, но лишь в далеком Лангедоке она воплотилась в ересь, превратив катаров в персон «нон-грата», а позже — в героев-мучеников, чей образ был обильно сдобрен пряностями мистицизма.

Кстати, их история во многом осталась загадкой и для ученых. Как удалось крошечной секте собрать под свои знамена такую огромную армию? За идеи, пожалуй, чересчур радикальные даже для Средневековья, ее «солдаты» готовы были принять добровольную мученическую смерть. Отказавшись верить в то, что несовершенный земной мир — творение Бога, альбигойские философы-сектанты заставляли и собеседника проникнуться их убежденностью. Их язык был одновременно ярок и прост, а скромный и подвижнический образ жизни в глазах современников заслуживал всяческого уважения. Проповеди, являя собой причудливую смесь евангельских сюжетов и народных легенд, рассказывали о том, что, в конечном итоге, волнует каждого, — о борьбе добра и зла, о том, что хорошо и что дурно, и, что немаловажно, сулили Царствие Небесное всякому, кто проникнется их идеями. Открывая школы, катары учили в них детей бедняков — и, разумеется, всякий юный житель Лангедока, жадно внимающий своему наставнику, вырастая, становился верным последователем его учения. Среди «совершенных» были астрономы, математики, врачи, инженеры. Легко употребляя имена Аристотеля и Платона, свободно обращаясь в разговоре к философии Древнего Египта и Персии, прекрасно зная историю Палестины, они без труда прививали «проказу» и весьма образованным людям. Разумеется, кому-то импонировал романтически аскетизм «совершенных», а кого-то больше прельщала идея положить конец пресловутой церковной десятине, изрядно пополняющей папскую казну. Но, так или иначе, в те годы катарские храмы возводились по всему побережью — в Альби, Тулузе, Нарбонне, Каркассоне, Перпиньяне, Фуа… Многие дамы из самых высших слоев общества стремились во что бы то ни стало причаститься у человека, чье скромное черное одеяние было перепоясано обычной веревкой. Это дало новому учению неплохую материальную базу — впрочем, у самых заядлых скептиков вряд ли достанет духу упрекнуть в корысти тех, кто, проводя ночь на земле, завтракал хлебом и водой. Да что там — сам «король Лангедока» граф Раймунд от всей души поддержал новое учение. Так катарский «дуализм» стал почти официальной религией юга Франции, медленно, но верно распространяясь оттуда в города и села Шампани, Фландрии, Германии.

Разумеется, Рим не мог не ответить на это беззаконие. Стратегию борьбы с неверными Святой престол к этому времени отработал до мелочей, а звучное название «крестовые походы» с малолетства было на слуху у каждого рыцаря. Их не пришлось долго упрашивать. Первая попытка искоренить альбигойскую ересь была предпринята еще после III Латеранского собора в 1179 году. Папа Александр III во всеуслышание объявил крестовый поход против вероотступников, пообещав отпущение грехов на два года всем его участникам. Подобно тем, кто героически отвоевывал Гроб Господень в песках Палестины, новые крестоносцы нашивали на плащи красные кресты. Во главе войска встал аббат Генрих Клервосский, возведенный по этому случаю в кардинальское звание. Но вскоре Александр III предстал перед Господом, и Генрих, предав огню и мечу несколько областей Лангедока, оправился в Рим участвовать в избрании нового папы.

Иннокентий III, став папой, тут же направил во Францию своих эмиссаров. Цистерцианские монахи Пьер де Кастельно и Арнольд Амальрик били врага его же оружием — пропагандой. Босые, в лохмотьях, бродили они по городам и весям, призывая к расправе над еретиками. О тех, кто считал убийство за смертный грех и проповедовал полный аскетизм, говорили как о слугах дьявола. Совокупление с демонами, дикие оргии в храмах и даже каннибальство якобы были для них вполне обычным делом. Особенно неистовствовал августинский монах Доминик де Гусман, будущий основатель ордена доминиканцев. «Огнем выжечь треклятых катаров!» — подобно раскатам весеннего грома, катился по побережью грозный призыв. На него не мог не откликнуться даже сам король Франции Филипп II Август, давно с вожделением поглядывавший в сторону богатого Тулузского графства. Тот факт, что его величество лишь недавно был отлучен от церкви все тем же Иннокентием III, никого не смутил — перед лицом общего врага Филипп моментально был объявлен августейшим «защитником христианской веры».

Удобный случай для начала резни подвернулся 14 января 1208 года. Папский легат Пьер де Кастельно возвращался в Рим после встречи с Раймундом VI Тулузским. Графу так и не удалось уговорить нунция снять с него церковное отлучение, наложенное незадолго до того за поддержку катаров. Сделай это де Кастельно — и, возможно, он прожил бы долгую счастливую жизнь, а термин «альбигойские войны» никогда так и не появился бы в учебниках по истории. Но он отказался. И, едва подъехав к берегу Роны, был смертельно ранен оруженосцем графа. «Пусть Господь простит тебя, как я тебя прощаю», — последние слова затихли у священника на устах…

Говорят, накануне отъезда легата Раймунд сообщил своим приближенным о том, что увидел во сне: папские послы были зарезаны в глухом лесу, недалеко от переправы. Что ж — то ли сон оказался вещим, то ли кто-то из придворных слишком буквально воспринял зловещее знамение. Много лет спустя наш великий соотечественник Михаил Булгаков точно так же заставит начальника тайной службы Афрания «правильно понять» слова Понтия Пилата:

«— …его зарежут сегодня, — упрямо повторил Пилат, — у меня предчувствие, говорю я вам! Не было случая, чтобы оно меня обмануло, — тут судорога прошла по лицу прокуратора, и он коротко потер руки.

— Слушаю, — покорно отозвался гость, поднялся, выпрямился и вдруг спросил сурово: — Так зарежут, игемон?

— Да, — ответил Пилат…»

Между прочим, Иуда из Кириафа будет убит так же, как папские послы в Тулузе, — в безлюдном месте, ночью. Исследовательница творчества Булгакова Виктория Угрюмова не склонна считать это простым совпадением. По ее мнению, писатель, собирая материал для своего знаменитого романа, досконально изучил историю альбигойских войн. Одного из спутников Воланда он не случайно нарекает Фаготом: ведь слово fagotin — это не только название всем известного духового инструмента. Fagotin означает еретик, а своего героя писатель называет «фиолетовым рыцарем» — именно так выглядит заглавная буква «Песни об Альбигойском крестовом походе», созданной крестоносцем по имени Бернар Сиккарт де Марведжольс.

«„Песнь об Альбигойском крестовом походе“ считается второй по значимости после „Песни о Роланде“, — пишет исследовательница. — Средневековая рукопись с ее текстом хранится в Румянцевской библиотеке. Именно на каменной террассе этого одного из самых красивых в Москве зданий, с балюстрадой из гипсовых ваз с гипсовыми цветами, Воланд и Азазелло сидели в ожидании неугомонной парочки Бегемот—Коровьев. Замечателен тот факт, что рукопись эта некогда принадлежала некоему Базилю де Бомбарду, имя которого Булгаков не забыл и поместил в другом своем романе… Так, видимо, и появился Василий Бомбардов — герой Театрального романа…»

Однако вернемся к роковой переправе. Трудно сказать, простил ли юного оруженосца Господь, — о его дальнейшей судьбе ничего не известно. Но земной наместник Господа никому ничего не собирался прощать. Уже 10 марта Иннокентий III обратился к верующим с пламенным призывом к мщению: «Еретики хуже сарацин — так истребляйте исчадие ада, как подскажет вам Бог!..» И год спустя на Пиренеи двинулось войско крестоносцев. В главе его стояли двое: аббат Арнольд, настоятель монастыря Сито, и вассал французского короля Симон де Монфор. Самого Филиппа Августа от похода отвлекло неожиданное вторжение на севере английской армии Иоанна Безземельного. Но и в усеченном составе армия де Монфора получилась весьма внушительной: в нее входили рыцари из всех северных регионов Франции, а также из Фландрии, Германии, Англии и даже Скандинавии. Из всех концов христианского мира прибывали рыцари, дабы сразиться с «предтечами Антихриста», как назвал еретиков Иннокентий III.

«И настолько далеко, насколько простирается земля христианская, во Франции и во всех других королевствах народы ополчились, — пишет хронист, — лишь только узнали о прощении грехов; и никогда, как родился я, не видал столь великого воинства, как то, которое отправлялось на еретиков и жидовствующих. Тогда надели крест герцог Бургундский, граф Неверский и другие многие сеньоры. Не стану я перечислять тех, которые нашили себе кресты из парчи и шелка, наколов их на правой стороне груди; не стану описывать их вооружение, доспехи, гербы, их коней, закованных в железо. Еще не родился на свете такой латинист или такой ученый клирик, который из всего этого мог бы рассказать половину или треть или переписать одни имена священников и аббатов…»

Летописцы подсчитали, что армия насчитывала 20 тысяч конных и в 10 раз больше пеших. К последним, помимо воинов, относились священники, крестьяне, бродяги, рутьеры (сбившиеся в разбойничьи шайки наемники).

Как ни странно, Раймунд Тулузский испугался. Он без боя сдал крестоносцам семь крепостей и обещал оказывать Иннокентию III всяческое содействие. Но папа остался непреклонен. И вот, в июне 1209 года, граф был вызван в Сан-Жиль, городок, подле которого был убит нунций де Кастельно.

«…Могущественный государь — родственник королей английского, арагонского и французского — смирялся перед непреклонной силой римского папы. Толпы народа окружали площадь перед городским собором, и в числе их на этой церемонии присутствовали вассалы и рыцари графа Тулузского — невольные свидетели унижения своего сюзерена.

Впереди папской делегации находился легат Милон — представитель папы и исполнитель наказания. Граф Раймунд, обнаженный до пояса, со свечой в руке опустился на колени перед легатом и молил о пощаде. Он сам прочел длинный список своих прегрешений перед католической церковью, обязывался впредь беспрекословно подчиняться всем повелениям Святого престола, отказывался от всякой свободы в своих действиях. Когда шестнадцать вассалов подтвердили присягу своего государя, легат Милон поднял графа Раймунда, накинул ему на шею веревку и повел к церкви, а по дороге стегал его розгами. Со слезами покаяния, а может быть, горького оскорбления граф Раймунд распростерся на церковном амвоне…

У алтаря ему дали прощение, вслед за этим заставили спуститься в склеп и поклониться гробнице Петра де Кастельно, душа которого, как утверждали церковники, „возликовала“, узрев такое унижение своего заклятого врага…»

Думаете, публичное покаяние графа остановило кровопролитие в Лангедоке? Как бы не так. «Защитники веры», распевая псалмы и гимны, двигались из Лиона на ю г. Сея вокруг себя смерть, они опустошали его цветущие города и села с энтузиазмом, поистине достойным лучшего применения. Во главе похода стояли легаты Милон и Арнольд-Амори — аббат цистерцианского монастыря Сито.

Среди территорий, объявленных «врагом номер один», значился город Безье, чей молодой виконт Раймунд-Роже Тренкавель (племянник Раймунда-старшего) считался ярым поборником ереси. Гильом Тюдельский пишет о нем: «От начала мира не существовало рыцаря доблестнее, щедрее, любезнее и приветливее его. Сам он был католиком, и в том у меня множество свидетельств каноников и клира… Но по причине своей молодости он держался накоротке со всеми, и в его владениях никто его не боялся и все ему доверяли».

В своей книге «Костер Монсегюра» Зоя Ольденбург высказывается более определенно:

«…Раймон-Роже вырос в семье, где издавна поддерживали еретиков. Его отец, Роже II, настолько почитал катаров, что отдал сына на воспитание еретику Бертрану де Сэссаку. Его мать, Аделаида, сестра графа Тулузского, участвовала в обороне крепости Лаваур от крестоносцев легата Генриха Альбанского. Его тетка, Беатриса Безьерская, вышедшая за графа Тулузского, удалилась в обитель „совершенных“. Воспитанный в среде, где весьма почитали катарскую церковь, юный Раймон-Роже был еретиком настолько, насколько им мог быть дворянин его круга: католик по обязанности и катар по сердцу. Это было известно, и катары всегда потом почитали виконта как мученика веры…»

Правда, оказавшись лицом к лицу с армией, «подобной которой никогда не видели», виконт попытался оправдаться, ссылаясь на юный возраст, — в конце концов, сын за отца не ответчик, и «тулузская ересь» расцвела в стране, еще когда он был ребенком. Но его готовность покориться церкви не возымела успеха. Оставалось продумывать план обороны.

Времени было мало. Очевидцы рассказывают: убедившись, что примирение невозможно, Тренкавель велел седлать коня и на рассвете был уже в Безье. Горожане, «и старые и молодые, и бедные и знатные, — все спешили к нему». Обещав прислать подкрепление и сделав необходимые распоряжения, он отправился в Каркассон — столицу домена. Теперь его судьба была в руках жителей Безье. Хорошо укрепленный город, стоящий на старинной римской дороге, ведущей в Каркассон, мог задержать крестоносцев. И жители начали готовиться к обороне. На это им было отпущено не более трех дней: неприятельская армия подошла достаточно близко. Углубив рвы вокруг стен, горожане успокоились — в городе вполне хватало съестных припасов, и долгая осада была им не страшна. А вот сумеют ли крестоносцы прокормить свою необъятную армию — большой вопрос. Скорее всего, неприятель быстро снимет окружение и уйдет — думали жители Безье, наблюдая, как тот раскидывает шатры вдоль левого берега Орба.

Меж тем из лагеря захватчиков поступило предложение: Безье пощадят, если католики выдадут легатам еретиков. В списке значилось ровно 222 имени, некоторые из которых были помечены «val.» (вальденс). Епископ города предложил правоверным католикам спасти свои жизни, покинув крепость. «Уж лучше мы умрем в пучине морской, чем выдадим наших горожан и откажемся защищать наш город и наши свободы», — таков был ответ. «Мы будем защищаться до последней капли крови, прежде чем нас вынудят пожрать собственных детей», — этот ответ прозвучал, как присяга на верность виконту. Что ж, по негласному закону средневековых войн, если крепость не сдавалась сразу, штурмующие уничтожали всех, кто попадался им на глаза… Безье сам выбрал свою судьбу.

Епископ Рено де Монпейру все же покинул город, захватив с собой нескольких христиан. Они шли под свист и улюлюканье толпы, оставляя своих собратьев на верную смерть. Впрочем, последние вели себя так, будто ничего особенного не происходило, что несколько озадачивало крестоносцев. Надежда повергнуть неприятеля в ужас внезапным вторжением рухнула в один миг. Было очевидно — прекрасно укрепленный Безье, располагавшийся высоко на холме, сможет легко отражать любые атаки. То, что произошло дальше, невозможно объяснить ничем иным, как Божественным провидением, — именно так назовет случившееся Арнольд-Амори:

«Пока бароны обсуждали, как бы освободить находящихся в городе православных, какие-то сорвиголовы, люди подлого звания и почти невооруженные, не выждав начальников, пошли на приступ и через два или три часа после того, как мы, к удивлению нашему, услыхали крик „К оружию, к оружию“, уже овладели рвом и стенами, и город Безье был взят, причем наши не оказали пощады ни сану, ни возрасту, ни полу, и пало от меча почти 20 тысяч человек. Велико было избиение врагов, разграблен и сожжен был весь город — чудесное свидетельство о страшной Божией каре…»

А случилось вот что. Едва епископ успел выйти за городские ворота, как следом за ним появились защитники и с громкими криками набросились на крестоносцев. Впрочем, крестоносцами это можно назвать с большой натяжкой — армия еще прибывала, и подле стен находились только простолюдины, укрепляющие палатки для своих сеньоров. Но они повели себя как заправские вояки, — хватая, что под руку попадет, включая шесты от шатров, они бросились на ополченцев. Разбойничий король — командир французских наемников — кинул клич, и рутьеры рванули вперед.

«Их было, — гласит „Песнь“, — более пятнадцати тысяч, все босые, в одних рубахах, вооруженные только палицами». Надо сказать, что рутьер был самой жестокой силой любой средневековой войны. Одно только упоминание о нем — существе без Бога, который, как с ужасом нашептывали друг другу, развлекался, поджаривая детей на медленном огне или громя святые храмы, вселяло безотчетный ужас. Воплощение ада на земле, он был неистов, как бешеная собака, — и под натиском этой первобытной силы защитники отступали… «Тревожно ударил набат. Рыцари, с изумлением наблюдавшие, как их простолюдины без плана и приказа штурмом овладевают стенами и открывают ворота, не могли поверить своим глазам. Горожане, не сопротивляясь, бежали к церквям, в них надеясь найти спасение. Толпы штурмующих с криками врывались в город, рассыпаясь по улицам, собирая добычу и убивая без разбора попадавшихся жителей. Рыцари построились и в боевом порядке вошли в Безье. Там особенно неистовствовали рутьеры, врываясь в храмы, они резали всех подряд, никого не оставляя в живых. Оказавшись в городе, рыцари мечами разогнали рутьеров, пытаясь остановить их неистовство. Сокровища на лошадях и ослах стали свозить под охрану в одно место. Тогда рутьеры, скорее от обиды, чем от недостатка добычи, считая себя оскорбленными в праве первых ворвавшихся в город, в отместку крестоносцам целенаправленно подожгли город с разных концов. Огонь распространился быстро и уничтожил тех прятавшихся и скрывавшихся горожан, которые не решились, а потом уже и не смогли покинуть свои убежища. Погибло почти все население города — по достоверным оценкам, до 20 тысяч человек».

Так описывает произошедшее в Безье автор статьи под названием «Крестоносцы: историческая правда и мифология» Сергей Семенихин. А его средневековый «коллега» Гильом Тюдельский рассказывает, как рутьеры «бросились вокруг города и принялись разрушать стены; одни работали кирками, другие крушили и выламывали ворота…». И восклицает в сердцах: «О, какую плохую службу сослужил городу тот, кто надоумил защитников выскочить среди бела дня! Да и как было знать, что натворят эти олухи, эти дубины стоеросовые: под знаменами из белого полотна они ринулись вперед, голося что есть мочи и думая, что очень напугают противника, как пугают они птиц на овсяном поле. Они гикали, улюлюкали и размахивали знаменами так, что утро посветлело!»

Бой на стенах продолжался еще несколько часов, но город был обречен. «Священники и клир облачились, приказали звонить в колокола, собирались служить мессу по погибшим и похоронить их, но не смогли помешать рутьерам пробраться в церкви раньше себя…» Горожане, перегоняя друг друга, бежали к собору Святого Назария, к большой церкви Святой Магдалины и церкви Святого Иуды, надеясь укрыться… А захватчики «уже были в домах, хватая все, что попадалось под руку; выбор был большой, каждый мог взять, что захочет. Бандитами овладела стяжательская горячка, смерть не страшила их; они били и резали всех, кто попадался навстречу…»

Увы, все, кто укрылся в храмах, оказались в ловушке. Петр Сернейский свидетельствует, что лишь под сводами церкви Святой Магдалины рыцари перерезали более семи тысяч женщин, детей, священников… На площадь перед церковью Святого Назария согнали 20 тысяч человек. Крики и рыдания переплетались с мольбами о пощаде… Даже сердца суровых рыцарей дрогнули — и они обратились к аббату Арнольду:

— Что нам делать, отче? Как отличать добрых христиан от неверных?

По свидетельству хрониста: «…аббат, боясь, чтобы те еретики из страха смерти не прикинулись правоверными… сказал: „Бейте их всех, Господь своих узнает!“ И перебито было великое множество…»

Поведавший нам об этом цистерцианский монах Цезарий Гейстербахский вполне оправдывает такую жестокость. По его свидетельству, незадолго перед этим на глазах у рыцарей «еретики осквернили книгу Святого Евангелия и сбросили ее вниз христианам, стреляя и крича: „Вот ваш закон, несчастные“. Христос же, насадитель Евангелия, не оставил без отмщения нанесенную Ему обиду. Ибо некоторые воины, разгоревшись ревностью к вере, точно львы, и по примеру тех мужей, о которых читается в книгах Маккавейских, подставили лестницы и бесстрашно взошли на стены…» Во всяком случае, Арнольд-Амори в письме к папе поздравляет его с чудесной победой, торжественно объявляя, что «около пяти тысяч человек были подняты на мечи, невзирая на пол и возраст»… «После этого, — гласит „Песнь“, — быдло разбрелось по домам, битком набитым богатствами. Но не много преуспело, ибо, увидав это, французы задохнулись от бешенства: они прогнали разбойников палками, как собак!» Расправившись с теми, кто уже сослужил им добрую службу, крестоносцы подожгли город. Пылающие дома рушились, погребая под развалинами обезображенные трупы тех, кто прежде жил в них… «…Сгорел также собор, построенный мэтром Жерве, от жара он дал трещину и раскололся пополам…»

Крестоносцы горько оплакивали «потенциальную прибыль», обратившуюся в пепел. В надежде отыскать что-либо ценное они оставались близ города еще три дня — а потом, как сообщает хронист: «…ушли все, и шевалье и сержанты, ушли из мест, где ничто их больше не задерживало, и их поднятые стяги бились по ветру…» И что им до возмущения трубадура Гильема Фигейры, который напишет в знаменитой сирвенте: «Ты носишь позорную шапку, Рим, ты и Сито за то, что вы устроили в Безье такую ужасную бойню!..»

Вскоре депутация от Нарбонны обещала крестоносцам безоговорочное повиновение. А спустя неделю они уже стояли под стенами Каркассона.

Сюзерен Тренкавеля король Педро Арагонский попытался сыграть роль посредника. Вместе со своим шурином графом Тулузским он посетил Арнольда-Амори, чтобы добиться для виконта выгодных условий мира. Крестоносцы потребовали полной капитуляции, добавив: раз Раймунд-Роже невиновен, пусть уходит из города с эскортом в 12 рыцарей. Но его подданные должны остаться — на милость победителей. Когда Педро вернулся в осажденный город и лично передал ультиматум виконту, тот ответил — он не согласится на это, даже если с него живьем сдерут кожу. Арагонский король «…вернулся домой печальный, — говорит „Песнь“, — недовольный самим собой и озабоченный тем оборотом, который принимает дело…».

А дело принимало и впрямь серьезный оборот. Даже сейчас, глядя на величественные стены и башни старого замка, понимаешь — с ходу его не взять. К тому же его сторожили отборные отряды виконта. И все же слабое звено в обороне крепости нашлось. Разведка крестоносцев донесла, что пригороды — Бург с севера и Кастеллар с юга — укреплены куда хуже. И вот 3 августа, под громкое пение Veni Sancte Spiritus, рыцари ринулись на штурм Бурга. Он не устоял. Кастеллар был укреплен чуть надежнее, да и защитники его дрались как львы. Первая атака захлебнулась, но крестоносцы пустили в ход технику. Их хитрую осадную машину хронист Пьер де Во-де-Серне называет «кошкой» — ее неутомимые «лапы» царапали верх стены, прикрывая деревянный навес, увешанный воловьими шкурами, который медленно, но верно продвигался к основанию. В нем укрылись саперы — и, хотя защитники спалили машину дотла, они успели-таки подрубить балки. На рассвете стена рухнула. Теперь в руках Транкавеля остался лишь Ситэ. К середине августа кончилась вода.

«…В городе укрылось много народа, и целый год к нему было бы не подступиться, ибо башни его были высоки, а стены снабжены амбразурами. Но крестоносцы перекрыли воду, а колодцы пересохли от жары. Больные на улицах и разлагающаяся палая скотина издавали страшное зловоние…»

И здесь произошло одно из самых странных событий всего альбигойского похода. Как утверждает хронист крестоносцев Гильом Пюилоранский, «виконт Роже, объятый ужасом, предложил следующие условия мира: горожане выйдут из города в чем есть, а сам виконт останется заложником до принятия соглашения». Его тезка Гильом Тюдельский настаивает на другой версии — мол, виконта пригласил в неприятельский лагерь некий барон, а, когда тот явился в лагерь, его не выпустили назад. Так или иначе, Раймунд-Роже, с которым, кстати, был эскорт в сотню рыцарей, отправился в шатер графа Неверского — и больше его никто никогда не видел. «Остался ли он в заложниках по доброй воле и тем самым совершил поступок безумный» — или был захвачен и брошен в темницу, известно о нем лишь одно: 10 ноября 1209 года он умер в плену от дизентерии.

Столь прозаический финал не помешает трубадуру Гильему Ожье сложить трогательную и возвышенную поэму о смерти юного виконта:

И сотни рыцарей, и сотни дам прекрасных
Льют слезы по нему… Но все, увы, напрасно!
Убит, убит преступною рукою…
Кто сможет оправдать предательство такое?
Псы вероломные, отродие Пилата!
Он за людей своих радел, а не за злато…
Подобно Господу, по шаткому мосту
Прошел он этот путь — и сгинул в темноту…

Обезглавленный город был вынужден капитулировать. Осажденные открыли ворота и покинули его, как того потребовали крестоносцы, — мужчины в исподних штанах, женщины в нижних рубашках.

По свидетельству Гильома Тюдельского, «они вышли очень быстро, без верхней одежды. Они (рыцари) не дали взять с собой ни пуговицы». Условия капитуляции были просты: «всех обитателей в обмен на все ценности». Пощадили даже еретиков — возможно, Раймунд-Роже и впрямь купил их жизнь ценою собственной свободы. Но вероятнее всего, крестоносцы, во что бы то ни стало, стремились сохранить для себя сокрытое за стенами крепости добро. Поживиться и впрямь было чем — золото и серебро, украшения и роскошная утварь, одежда, ткани, оружие, лошади и мулы (те, что еще не успели пасть от жажды). Короткая двухнедельная осада сохранила нетронутыми залежи провианта. Крестоносцы тщательно рассортировали имущество и приставили к нему охрану из вооруженных рыцарей. «Мы отдадим эти средства одному из богатых баронов, дабы правил он страной во благо Господа», — провозгласил в своей проповеди Арнольд-Амори. И добавил, обращаясь к своим воякам: «Видите, какое чудо сотворил для вас Царь Небесный, и ничто не может устоять перед вами…»

Однако чудо чудом, а земле, зараженной ересью, нужен был хороший «лекарь». В захваченном Каркассоне был срочно собран совет. Как гласит «Песня», сначала обратились к Эду Бургундскому, потом к Эрве Неверскому, потом к графу де Сен-Поль. Все трое ответили отказом.

Тогда, как пишет Зоя Ольденбург, «комиссия в составе двух епископов и четырех шевалье назвала Симона де Монфора, графа Лейсестера. Этот дворянин, прямой вассал короля Франции, владел внушительным фьефом между Парижем и Дре, простиравшимся от замка Шеврез до поймы Сены, и имел многочисленных вассалов среди владетельных сеньоров Иль-де-Франса. В сравнении с герцогом Бургундским или графом Неверским он был мелкой сошкой, но неудачником его назвать нельзя. Он пользовался известностью: выходец из знатного рода, отличившийся в походе 1194 года в армии Филиппа-Августа, затем в 1199 году во время Четвертого крестового похода. Он был одним из тех, кто отказался идти в наемники к венецианцам и, сражаясь около года в Святой земле, снискал себе отличную репутацию. В свои 40–45 лет он отличался прямотой суждений и имел авторитет храброго воина. Во время осады Каркассона он проявил себя как герой: когда штурмовали Кастеллар и крестоносцы вынуждены были отходить, Симон один в сопровождении оруженосца под градом стрел и камней выскочил ко рву, чтобы вытащить раненого. Подобный жест со стороны уже немолодого капитана доказал легатам, что перед ними человек, способный стать руководителем.

Сам Симон де Монфор поначалу тоже отказался от предложения легатов. Но потом, заставив их поклясться, что он в любое время получит надлежащую помощь, согласился. Предосторожность мудрая и необходимая: Симон видел, что бароны взвалили на себя непосильную ношу, и боялся, что, едва будет объявлен новый руководитель, они тут же откажутся от ответственности. Принимая титул, Симон де Монфор не шутил: честь была столь же сомнительна, сколь и опасна.

Наконец, рассчитывая или нет на ведущую роль в перспективе, Симон согласился послужить делу церкви и стать по этому случаю виконтом Безье и Каркассона. Избранный баронами чужестранной армии-победителя, он всего лишь представлял волю сильнейшего и удержаться мог только силой. А громадная армия, посеявшая ужас везде, где она прошла, уже сворачивала шатры. Приближался момент, когда добровольцев ничто больше не удерживает, и они могут вернуться домой в любой день. Легаты это знали, но знал это и неприятель, который, несмотря на террор, понимал, что все эти бароны, рыцари и пилигримы не собираются надолго застревать в Лангедоке».

Вслед за Каркассоном были захвачены Перпиньян, Терм, Пюивер. Лишь окруженная тройным рядом стен крепость Кабаре к северу от Каркассона не сдалась северянам. Вслед за ней восстали и другие — по свидетельству хрониста Пьера де Во-де-Серне, вскоре Монфор потерял более 40 замков.

Когда весной 1210 года подошло долгожданное подкрепление, и после трехдневной осады крестоносцы взяли деревню Брам, он сполна отплатил за это унижение. Рассказывают, что рыцари выкололи глаза более чем сотне защитников, одновременно вырвав у них ноздри. Лишь одному сохранили глаз, чтобы он мог провести остальных в Кабаре… Хронист оправдывает это зверство — в конце концов, южане поступали с попавшими в плен завоевателями ничем не лучше. Как-то раз рыцари графа де Фуа, сочувствующие катарам, напали на группу крестоносцев. Большинство перебили, а пленным отрезали носы — и отпустили восвояси. А при осаде одного из замков альбигойцы, отрубив захваченному рыцарю ступни и кисти рук, с помощью камнеметной машины перекинули страшные снаряды через крепостную стену… Впрочем, подобные методы были в те годы отнюдь не редкостью. Головы убитых врагов летели в осажденные крепости еще в 1097 году при осаде Никеи и Антиохии — «пушечным мясом» послужили тогда около двух сотен турок. Для той же цели использовались разлагающиеся трупы животных, тела умерших от чумы, сосуды с мочой и фекалиями. В 1422 году при осаде королевского замка Карлштайн гуситы «переправили» в замок две тысячи подвод с бочками, в которых плескалось содержимое клоак Праги. Лишь негашеная известь помогла защитникам предотвратить инфекцию.

Захватив Брам, Монфор подошел к главному оплоту катаров в районе Каркассона — Минервуа. С трех сторон он был защищен крутыми склонами. С трех сторон окружили его и крестоносцы. Три огромные камнеметные машины требуше отрезали защитников от единственного прохода, ведущего к воде… Вождь осажденных Гийом де Минерв предложил обсудить условия капитуляции.

На этот раз Монфор оказался более чем великодушен, разрешив всем жителям уйти. Зато Арнольд-Амори был непреклонен: это право получат лишь те, кто примет католическую веру. 140 катаров, не пожелавших принять это условие, были преданы огню — и среди них Гийом де Минерв со своим сыном…

Вскоре часть рыцарей покинула Лангедок. Отпущение грехов было получено (его сулили всего за 40 дней военной службы), и свою миссию они посчитали выполненной. Покинули армию граф Тулузский и граф Неверский, разгневанный тем, что Монфор принимал крест под знаменами герцога Бургундского. Впрочем, последний тоже вскоре уехал. Победоносная армия таяла на глазах — «горы здесь были дикие, ущелья узкие, и никто не хотел, чтобы его прикончили», — писано в «Песне».

Чтобы удержать во главе войска самого Монфора, папа обещал ему после победы часть владений графов Тулузских. Однако те вовсе не собирались капитулировать. Новые гнездовья еретиков появлялись то тут, то там. Одним из них, Лавором, владела прекрасная дама по имени Жеральда — вместе с братом Аймори де Монреалем. Последнего изгнал с родовых земель все тот же Монфор. Лавор высился над рекой Аго: с одной стороны — неприступные скалы, с другой — стены, настолько толстые, что по ним можно было ездить верхом. Подошедшие крестоносцы построили через реку деревянный мост и возвели вокруг крепости ограду. Осада продолжалась уже месяц, когда стало известно, что граф Раймунд-Роже де Фуа наголову разбил колонну немецких крестоносцев, идущих на помощь Монфору. Это случилось у деревни Монжи — и вскоре на месте цветущего поселения чернело мрачное пепелище… Взять Лавор было теперь для рыцарей делом чести. Спешно возведенную осадную машину втащили в ров, а затем, закидав его стволами и ветками, заминировали стену… Ворвавшись в город, Монфор перво-наперво приказал повесить Аймери де Монреаля — ведь в 1210 году тот присягал ему в верности. 80 рыцарей разделили судьбу своего сюзерена. Хронист отмечает: никогда еще в христианском мире столь знатный сеньор не был повешен своим же собратом. Говорят, тяжести его доспехов не выдержала виселица… Леди Жеральду сбросили в колодец и закидали камнями. Около 300 катаров нашли свой конец на костре…

А впереди маячила столица графства — Тулуза. Чтобы блокировать этот огромный город, требовались очень крупные силы. Именно поэтому, когда, взяв Лавор, Монфор двинулся на Тулузу, осада была прекращена менее чем через две недели. На помощь городу пришел и король арагонский Петр, для которого сохранение южного графства было вопросом жизни и смерти, — эта широкая «нейтральная» полоса отделяла его земли от владений французского короля. Увы, Петр Арагонский был вскоре убит в сражении при Мюре. Это случилось в 1213-м, а два года спустя крепость сдалась крестоносцам. Вскоре Иннокентий III созвал Латеранский вселенский собор. Тщетно молили на соборе о пощаде тайно явившиеся на него старый граф Тулузский и его сын Раймунд-младший. Высокое собрание лишило мятежное семейство всех его владений, передав их графу Монфору и его приближенным. Но военная фортуна переменчива, и щедрый подарок, увы, не принесет Симону счастья. Три года спустя при очередной осаде восставшей Тулузы он будет убит пущенным из пращи камнем, а его сына Амори отпрыски Раймунда принудят возвратить завоеванную землю…

За годы кровавых сражений из жизни успеют уйти многое герои этой драмы. Перед Всевышним предстанет папа Иннокентий, освободив место на Святом престоле для Гонория III. В 1222 году умрет Раймунд VI — он отправится в мир иной без покаяния, и церковники наотрез откажутся его хоронить… Лишь в 1227 году Амори де Монфор, призвав на помощь нового французского монарха Людовика IX, вынудит Раймунда VII капитулировать. Его дочь, провозглашенная единственной наследницей, станет женой брата короля. Оказался ли этот брак счастливым, история умалчивает, но в одном королевский двор выиграл точно — в результате сделки земли Лангедока перешли к французской короне, а сама область навсегда утратила прежнюю независимость.

А что же катары? Ответ прост: они продолжали бороться. Против них выступала могущественная армия, созданная папой Григорием, — инквизиция. Этот средневековый «орган государственной безопасности», во главе которого встали все те же непримиримые доминиканцы, был обличен одной-единственной функцией — бороться со всеми и всяческими ересями. Главным оружием в этой борьбе стал костер. Ну а те, против кого разгоралось священное пламя, укрылись в неприступных крепостях.

…В день весеннего солнцестояния десятки людей поднялись на крепостные стены. От подножия осаждавшие хорошо видели, как один за другим они преклоняли колени перед высоким человеком в черном одеянии. Он, возлагая на них руки, что-то шептал — или говорил? — но слова таяли в вышине, не достигая слуха крестоносцев.

— Пусть Святой дух сойдет на тебя, и душа твоя будет спасена…

То было таинство «утешения», возводившее катаров в ранг «совершенных» — единственный обряд, признаваемый еретиками. Любить женщин отныне им навсегда запрещено, как, впрочем, и мужчин, ведь таинство свершалось в тот ясный мартовский день и над представительницами слабого пола. Впрочем, повернется ли язык назвать слабыми духом нескольких дам и девиц, которые вместе с рыцарями томились в осажденной крепости? И что были для них все мирские запреты? Из всех привилегий теперь имела значение лишь одна — возможность прямиком попасть в Царствие Небесное. Слова «утешения» нередко произносились у смертного одра — разве не таковым стал для осажденных истерзанный Монсегюр?..

Гора была невысока, но крута — подобные на юге Франции зовутся поги. Фенуйед, Перепертюз, Керибю, Пюивер… Словно орлиные гнезда, венчали монастыри альбигойцев серо-коричневые скалы. Все они были давно разорены дотла — стояла лишь эта крепость. В домах, что лепились к почти отвесным склонам, вот уже год никто не зажигал огней. Увидев приближающееся крестоносное войско, все жители попрятались за крепостные стены. Тех, кому позволялось брать в руки оружие, было среди них около 100. Остальные три сотни не имели права лишать жизни не только человека, но и зверя. Единственным исключением являлась змея — но вряд ли, пронзая рогатиной ядовитую гадину, кто-либо из них воображал себя Георгием Победоносцем — христианских святых они не признавали. А еще еретики в рот не брали мяса — заповедь «не убий» и в трапезной оставалась для них священной.

Впрочем, для французского сенешаля Гуго де Арси они были скорее нечестивцами. В мае 1243 года, по личному настоянию королевы Франции Бланки Кастильской, с десятитысячным войском он направился к замку и окружил его. Горстка кое-как вооруженных еретиков должна была стать для его рыцарей легкой добычей. Но шел месяц за месяцем, а осажденные все жили — на крошечном пятачке, под палящим зноем и пронизывающим ветром. Мощная камнеметная машина, которую установили у подошвы королевские инженеры, осыпала их градом огромных камней — а они жили. Дожди давали им воду, местные крестьяне тайными тропами подносили продукты. Как они ухитрялись миновать расставленные повсюду посты, никто не ведал. Поговаривали, правда, что часовые, среди которых было немало выходцев из Лангедока, не слишком ревностно несли свою службу, однако и Монсегюр стоял неприступной цитаделью — Mount Segur, «спасительная гора», «надежная гора», «неприступная гора»…

Когда-то, на языке иберов, огромный холм звался Muno Egu — Гора Солнца. Замок, окруженный пиренейским кольцом, словно нимбом, был и впрямь почти всегда освещен солнечными лучами…

Свое художественное воплощение он получит благодаря несколько болезненной фантазии Рихарда Вагнера, сделавшего именно Монсегюр местом действия мрачной оперы о Парцифале. Впрочем, еще задолго до Вагнера баварский рыцарь Вольфрам фон Эшенбах, автор «Парцифаля» литературного, поселил своего героя в некий таинственный замок, владельцами которого оказалось легендарное семейство Грааль. Многие исследователи, правда, полагают, что название «книжной» крепости — Мунсальвеш — не что иное, как германизированная форма названия Монсальва. Подобно Монсегюру, долгие годы этот замок был оплотом катаров, и его постигла та же судьба…

…Уже почти год крестоносцы стояли у подножия Монсегюра. Когда-то в этих краях уже обитали еретики — их предводителю, испанскому епископу Присциллиану по приказу римского императора Максима в 385 году отрубили голову. Его ученики, изгнанные в Пиренеи, обосновались в горах, обратив в свою веру местных друидов.

Лес подле Монсегюра и сейчас зовется Присциллиан — говорят, в его деревьях обитают души тех, кто потерпел жестокую расправу от первых христиан. От древнего храма следов не осталось — по преданию, его уничтожила одна из молний, которые нередко бьют в эту вершину. Не сохранилось и крепости, что возвели на месте храма вестготы. Во всяком случае, протокол допроса инквизиторов свидетельствует: Раймунд де Перэйе, по настоянию Раймунда де Белиссена, Раймунда де Бласко и прочих еретиков, выстроил новый замок на вершине Монсегюра, ибо прежний до основания разрушился. Дело было поручено архитектору по имени Арно де Бакаллариа, сеньору де Виллар. Почти на 30 лет замок стал главной цитаделью катаров. Раймунд де Перэйе и его знаменитая сестра Экслармонда, могиле которой еретики станут поклоняться, как святыне, держали ворота открытыми для всех, кому претила католическая вера. Возвращаясь из опасных и нелегких поездок по Лангедоку, «совершенные» всегда находили в Монсегюре тихое пристанище. Пока он стоял, дело их не было проиграно; и в минуты отчаяния измученные многолетней борьбой южане направлялись именно сюда.

Чему же был обязан Монсегюр такой славой? Разве что расположению — но подобных неприступных замков в Пиренеях было немало, скажем, тот же Керибюс, стоящий на еще более отвесной скале. В остальном же знаменитую крепость и вовсе можно считать архитектурной ошибкой. Ширина ее ворот составляла почти 2 м, а высота более трех — такого огромного входа не найти ни в одном из близлежащих укреплений. Располагались они в самой уязвимой точке и даже не были закрыты подъемной решеткой. Ни машикулей, ни барбакана, ни надвратных башен — ничего. Более того, в противоположной стене имелись вторые ворота, столь же монументальные, как и первые. Сами стены возвышались всего на 3,5 м, причем три из них вообще лишены зубцов. Донжон — главная башня — был чересчур низок и мал, для того чтобы, в случае необходимости, стать последним оплотом защитников. При этом он так нелепо выступал над стеной, что камнеметной машине не составило никакого труда его поразить. Внутренние лестницы были столь узки и отвесны, что передвигаться по ним во время боя было практически невозможно. На небольшой выточенной ветрами и дождями площадке на восточной оконечности вполне можно было бы установить грозный камнемет — но ничего подобного проделано не было. Если учесть, что архитектор Монсегюра был учеником знаменитого военного инженера Эко де Линара, все эти недочеты выглядят более чем странно.

Впрочем, в Монсегюре все странно — как и подобает вместилищу столь странной веры. Сверху замок напоминает то ли корабль, то ли саркофаг. Когда смотришь на него в иллюминатор самолета, на ум приходит знаменитая лодка Харона, на которой осуществлялся переход из мира живых в мир мертвых через реку Стикс… Стена, окружающая его, имеет форму пятиугольника, в который вправлен квадрат донжона. Просто находка для оккультистов! Прямоугольник, обладающий пропорциями золотого сечения, порождает пятиконечную звезду, которая, в свою очередь, дает нам пятиугольник. Бесконечный коридор, ведущий к Свету, — ведь еще в Древнем Египте пентаграмма считалась символом Гора, бога Солнца…

Если же спуститься с небес на грешную землю, мы обнаружим, что пентаграмма является прообразом человека. Причем человека Совершенного — такого, каким он представлен на знаменитом рисунке Леонардо да Винчи. Старина Соньер, герой нашумевшего «Кода да Винчи», приняв перед смертью позу звезды, подбросил читателям не меньше загадок, чем замок на вершине Монсегюра — своим исследователям. В тщетных попытках найти ответы они в один прекрасный день оказались в пещере, именуемой Вифлеемом, — и застыли в немом изумлении. В вертикальную скалу был врезан пятиугольник — причем столь глубоко, что человек вполне мог вписаться в него, положив кисти рук, ступни и голову в пять выемок в каждом из пяти углов. Но кто были люди, посещавшие пещеру? Быть может, те, кто жаждал посвящения, — или сами «совершенные» отправляли здесь никому не ведомые таинства? Так или иначе, размышляя об этой таинственной находке, исследователь Рене Нелли напомнил, что богомилы — предтеча катаров — представляли живого Христа в виде человека, раскинувшего руки и ноги: «Возможно, для окситанских катаров пентаграмма символизировала человека материального, а звезда, в кою он был заключен, — Дух спасительный…»

Свинцовую пятиугольную пластину нашли в середине прошлого века и на вершине Монсегюра. На ней — рельефное изображение голубя с крыльями, распростертыми в форме буквы Х. С этой буквы в греческом языке, как и в русском, начинается имя Христа. Опять перед нами переход — из Царства Божьего Сына в царство Святого Духа, символом которого является голубь… Кого защищал этот древний амулет — и сумел ли защитить? И не является ли Монсегюр воплощением ритуального изображения из расположенной неподалеку пещеры? Если это так — стало быть, он был не только (и не столько) крепостью, но и храмом…

Инженер и скалолаз Фернан Ньель сотню раз поднимался на вершину Монсегюра. С самыми современными приборами в руках он исследовал развалины замка вдоль и поперек. В результате на свет появились три книги: «Монсегюр, священная гора», «Монсегюр, город и его история» и, наконец, «Монсегюр, храм и крепость катаров Окситании». Это Ньель установил, что замок сориентирован по сторонам света. Посетите его в день летнего солнцестояния — и вы убедитесь в этом сами. Точнее, в этом убедит вас ваш фотоаппарат — поскольку человеку вряд ли удастся закрепиться на карнизе бойницы. Зато на снимке будет ясно видно, как сквозь щель бойницы напротив ровно в полдень пройдет солнечный луч…

По мнению Ньеля, гора явилась идеальным местом для строительства замка: «…из всех окрестных вершин Монсегюр действительно является единственной, где восточный сектор горизонта свободен. Это позволяет находящемуся там наблюдателю в любое время года точно определять то место, где восходит солнце».

Так что же такое этот замок — гигантские солнечные часы, астрономическая обсерватория или Храм Солнца? В катарском трактате с говорящим названием «Тайная вечеря» ученые отыскали положение, которое могло бы дать ключ к разгадке: весь материальный мир есть творение Сатаны, за исключением Солнца… И вот, напротив бойниц донжона, в праздник летнего солнцестояния — Иоаннов день — катары размышляли о поучении своего пастыря: «Пока у вас будет Свет, верьте в Свет. И станете детьми Света…»

Разумеется, находятся скептики, утверждающие, что тот, кто сооружал замок, не мог произвести столь сложных математических и астрономических расчетов. Доля истины в их словах есть. Но, в конце концов, знаменитые пирамиды Египта или храмы, затерянные в лесах Камбоджи, появились куда раньше — а разве в них не воплотились знания, способные поставить в тупик даже современных ученых?

…О том, что творилось на вершине горы долгие 11 месяцев осады, нам более всего известно благодаря протоколам инквизиции. После падения крепости отец Феррер тщательно опросил уцелевших. Вот цифры: гарнизон составляли 12 рыцарей, 10 оруженосцев, 55 латников, 10 курьеров, военного инженера и их домочадцев. Но самое главное, что за стенами Монсегюра скрывались все «совершенные», которые еще были живы, — около 200 человек. Имена 34 мужчин и 25 женщин дошли до нас. Среди них — двое из четырех катарских епископов — Раймон Агюйе и Бертран Марти.

Доподлинно неизвестно, откуда пришла гибель Монсегюра. Скорее всего, кто-то из окрестных крестьян за «30 сребреников» показал крестоносцам тайную дорогу, ведущую к крепости. И вот, незадолго до Рождества 1243 года, баскский отряд, забравшись на вершину горы, захватил барбакон. Впрочем, и после этого осажденные не дрогнули. Очевидцы рассказывали, что лишь 2 марта, когда положение стало совсем уж невыносимым, на стенах Монсегюра затрубили рога, возвестившие о том, что крепость готова на переговоры. Но епископ Бертран Марти не торопился сдавать ее. Он попросил перемирия и даже предложил для верности заложников.

Условия капитуляции были необычайно мягкими по тем суровым временам — всем, кто откажется от своих греховных убеждений, даровалось прощение. Им даже гарантировался свободный выход из крепости со всем имуществом. Сошлись на двух неделях отсрочки — до 15 марта. 14-го в замке прошел тот самый загадочный обряд. А 16 марта все, кто уцелел, вышли из крепости. У них был выбор: раскаяться и уйти — или умереть. Но теперь каждый был «совершенным» — и, сделав этот выбор, он подписал себе смертный приговор. Около двух сотен мужчин и женщин заперли в большом деревянном сарае — и подожгли его. А те, кто остался в крепости, смотрели сверху на пылающий костер. Впрочем, большинство из них тоже скоро нашли свою смерть — на ветках ближайших дубов. Теперь крестоносцы могли с полным основанием заявлять, что ни один из еретиков «не оскверняет больше мир своим дыханием».

Сейчас это место зовут Полем Сожженных. От крепости, которую французские историки называют «Монсегюр II», не осталось и следа — по приказу папы её стены разрушили до основания. То, что мы видим сегодня, — «Монсегюр III», — обозначено в путеводителях как «архитектурно-исторический памятник, типичный для постсредневековой королевской французской оборонительной архитектуры 1600-х годов». Но даже этот вариант, «исправленный и дополненный», до сих пор, словно огромный магнит, притягивает любителей всех и всяческих тайн…

…Призрак несметных сокровищ катаров бродил по всей Европе задолго до начала альбигойских войн. Говорили, что все они запрятаны в подземельях Монсегюра. Вообще-то нищие вальденсы и впрямь обладали огромными богатствами. Приобщаясь к касте «совершенных», все свое имущество, движимое и недвижимое, они передавали в общий «котел». Не отказывались катары и от пожертвований сочувствующих, среди которых встречались, как мы знаем, люди небедные. Все это копилось и множилось ровно столько, сколько существовала катарская ересь, — почти столетия. Часть средств была пущена на борьбу с крестоносцами, о чем стало известно в ходе допросов. Но ведь не все же! Многие потирали руки, ожидая конца перемирия, в предвкушении того, как, сокрытые в недрах горы, предстанут перед ними сокровища Али-Бабы… Однако, после того как крепость пала, в ней не было обнаружено ничего, кроме кухонной утвари да орудий труда. Зато выяснились некоторые обстоятельства.

Понимая, что замок обречен, за день до сдачи четверо «совершенных» покинули его. В темноте они спустились по веревке с обрыва высотой более тысячи метров — и растворились в ночи. Комендант Арно-Роже де Мирпуа показал под пыткой: «Бежавшие носили имена Хуго, Экар, Кламен и Эмвель. Более я о них ничего не ведаю. Я сам помогал им бежать — они унесли с собой наши сокровища и документы. Все катарские тайны содержал сверток…»

Так что же было в этом таинственном свертке? И что заставило сердца четырех неистово биться, в то время как их владельцы раскачивались на скользкой веревке у мокрой скалы? Это был поистине шаг отчаяния — и решиться на него можно было только ради чего-то, что выше жизни и смерти…

Старинное предание гласит, что эти четверо унесли с собой легендарные сокровища. Но много ли золота могут забрать с собой несколько человек? Стало быть, если сокровище и было — вряд ли оно было материальным. Скорее всего, это было нечто, что просто не могло быть вывезено заранее и оставалось в крепости до самого последнего момента. Именно ради него защитники Монсегюра и запросили перемирия, приурочив его окончание к определенной дате. Вполне возможно — ко дню весеннего равноденствия, поскольку понимали, что до летнего им уже не дотянуть… Кто знает — быть может, это таинственное «нечто» было, как воздух, необходимо для проведения церемонии — во всяком случае, едва она закончилась, «совершенные» позаботились о том, чтобы оно не попало в руки врагов…

Вот что пишет французский исследователь Жерар де Сед в своем эпохальном труде «Тайна катаров»:

«…Четверо бежали из замка не для того, чтобы избежать костра. Им приказали, рискуя жизнью, исполнить миссию необычайной важности: спасти сокровище церкви катаров… Предполагают, что этим сокровищем был Грааль. Арно-Роже де Мирпуа, рыцарь-катар, не выдал ни одного секрета, когда заявил инквизиторам, что четверо „совершенных“, получивших приказ сберечь сокровище, направились в „замок Со“. Он выкрикнул это сообщение, словно моряк, бросающий в море бутылку с запиской, в надежде, что ее найдут будущие поколения, и одновременно увел врагов от вожделенной цели. Монреаль де Со не подвергалась набегам Симона де Монфора и инквизиции — здесь стоял арагонский гарнизон. Поэтому бежавшие из Монсегюра направились сюда.

После окончания крестового похода, в 1272 году, Пьер де Вилар, сенешаль французского короля, от имени своего повелителя потребовал у короля Арагона крепость Монреаль де Со, но король ответил категорическим отказом. Позднее в горах вокруг Викдесо обосновались рыцари Мальтийского ордена.

Монреаль де Со был всего лишь крепостью на пути в Арагон, там находились еще две — Кастехон де Сос, на севере Уэски, и Сос дель Рей (Сос дю Руа), неподалеку от Сан Хуан де ла Пенья. Итак, из одного „castrum de So“ в другой „castrum de So“ сокровище „совершенных — Грааль“? — уходило от алчных инквизиторов, посланных Римом на поиски…

От города Тараскон, стоящего на реке Арьеж, узкая тропинка вдоль берега ведет к деревне Вик де Со. Дальше, петляя и поднимаясь вверх, она выводит нас к крохотной деревушке в несколько домов — Олбье. Слева, сверху вниз, сбегает густой лес, где есть несколько шахт по добыче железа и одна — по добыче меди. Над ними, на высоте 1200 м, на скалистом утесе, по форме напоминающем эллипс, высятся древние развалины двух разрушенных боями и „израненных“ грозами башен — это и есть крепость Монреаль де Со, одна из самых старых в крае.

М. Мандаман: „Многочисленные сеньоры Верхнего Арьежа сопровождали Рожера, графа де Фуа, в Первый крестовый поход. Они обошли все места вокруг Иерусалима, ставшие знаменитыми, ибо там проходил страстный путь Иисуса Христа: Вифанию, Гефсиманские сады, пещеру, куда отнесли гроб с телом Его, реку Кедрон, долину Иосафата, а на горе Елеонской камень, сохранивший след ноги Господа, возносившегося на небо. Возвращаясь и проезжая мимо Вик де Со, крестоносцы увидели, что деревушка Олбье расположена, подобно Вифании, на южном склоне горы, а на восточном находятся пещера и ручей, долина внизу напоминает долину Иосафата. На вершине этой горы было решено соорудить круглую часовню, напоминающую часовню Гроба Господня, и назвать это место в память вознесения Иисуса Христа Королевской горой“. Монреаль де Со становился, таким образом, своего рода „ретроспективой“ того места, где страдал Господь».

Чтобы добраться до вершины небольшого скалистого пика, где и по сей день высятся руины замка, нужно быть неутомимым ходоком и не страдать от головокружений. Со стороны Вик де Со подъем невозможен, так как склон там совершенно вертикальный. Со стороны Олбье склон крутой и опасный, но тот, кто все-таки отважится совершить по нему прогулку на вершину, будет неоднократно вознагражден за свои усилия. Он увидит, что скалистый уступ, где высится замок Монреаль де Со, со всех сторон изрыт пещерами. Не меньше шести отверстий находятся на одном только неприступном склоне, и даже при беглом осмотре ясно, что все они рукотворны. Один из проходов закрыт каменной плитой, другой залеплен глиной, третья пещера сквозная, другой ее вход нависает над горной речкой. В 1308 году во время осады замка защитники использовали вместо снарядов форель и швырялись ею в осаждавших, желая тем самым показать, что, сколько бы их ни держали в осаде, голодом уморить не удастся. Одна из пещер, самая маленькая (добраться до нее особенно сложно), приготовила исследователям самый впечатляющий сюрприз.

Вход в пещеру находится под развалинами квадратной башни, именуемой Башней дю Кампаналь (Колокольной). Чтобы попасть туда, необходимо преодолеть 10 м совершенно вертикальной стены, затем спуститься по камням, отдаленно напоминающим лестницу (расстояние между ступенями никак не меньше метра), и наконец проскользнуть в одну из двух лазеек, выходящих на склон горы. Оттуда узкие ступеньки естественного происхождения по отвесному и скользкому склону ведут во второе помещение, расположенное значительно выше и освещаемое светом, проникающим сразу с трех сторон. Это второе помещение напоминает небольшую часовню, в центре которой стоят саркофаг и скамеечка для молитв, высеченных прямо в скале. Молитвенная скамеечка находится напротив стены, украшенной поразительной фреской.

Справа изображены два квадрата, вставленные один в другой, у большего сторона равна 40 см, у меньшего — 35 см, контуры рисунка выполнены красным. Первый квадрат, являющийся рамкой для второго, украшен греческими крестами, чередующимися с крестами Святителя Андрея. В центральном квадрате изображены шесть красных капель крови, вокруг — множество маленьких крестиков. Слева от двух квадратов изображено копье с наконечником темно-бурого цвета, справа — круглое блюдо, которое вполне можно считать изображением чаши (вид сверху). Чаша эта желто-золотистого цвета. Нарисованные рядом шесть маленьких черных крестов не вписываются в общую композицию.

На рисунке мы находим все характерные символы Грааля: Святая Кровь, Святое Копье, Чаша, или блюдо (крышка), которое, если верить тексту Кретьена де Труа, ее накрывает.

Долгое время о существовании этой фрески было известно лишь избранным членам сект. Только благодаря признаниям одного розенкрейцера, сделанным им в 1930-е годы, ученые смогли ознакомиться с этим рисунком. Незадолго до войны граф Бегуэн, директор Музея древностей Южной Франции, поручил известному специалисту аббату Андре Глори исследовать его, но просил соблюдать всяческую осторожность. «Грааль, — писал он аббату, — отравленная чаша, коя уже свела с ума немало исследователей». Преодолевая многочисленные препятствия, аббат Глори прибыл на место и уверенно датировал фреску XIII веком. Впрочем, свои исследования и наблюдения он изложил в книге под названием «Как я пребывал в пещере и созерцал Грааль»…

Сотнями ученых по всему миру написаны тысячи научных трактатов об истории Крестовых походов. Но, наверное, неменьшее число исследователей посвятило свой ум и свое перо истории Священного Грааля. Если первые в своих изысканиях опираются на многочисленные документальные свидетельства — хроники, письма, дневники — то для вторых поистине бесценным источником информации стали средневековые романы. Вдохновленные примером Шлимана, который, начитавшись Гомера, откопал заметенную песками Трою, они не устают искать в них подсказки, способные пролить свет на их исследовательский фетиш.

Говорят, нацисты прослышали о загадке Монсегюра от человека по имени Отто Ран, автора двух бестселлеров: «Крестовый поход против Чаши Грааля» и «Суд Люцифера». Судьба его оборвалась неожиданно и нелепо — 13 марта 1939 года ученый замерз на Тирольской горной вершине…

А о планах Третьего рейха по поиску супероружия, каковым могла бы стать Чаша Грааля, еще долго будут ходить легенды и даже сниматься фильмы. Но симпатичный образ Индианы Джонса вряд ли можно считать серьезным доказательством того, что нацистские институты действительно занимались такого рода исследованиями. Правда, некоторые источники сообщают, что в 1944-м, в тот самый день, когда с момента монсегюрской трагедии минуло ровно 700 лет, немецкие самолеты были замечены над горой. Они летели странным построением, похожим на кельтский крест. Якобы сам Альфред Розенберг, идеолог нацизма, был на борту одного из самолетов. Так ли это — проверить не представляется возможным. И уж точно мы никогда не узнаем, был ли загадочный «парад» (если, конечно, он вообще имел место) как-то связан с поиском Святого Грааля…

Что же являет собой этот неуловимый объект, который уже почти тысячу лет является для любителей загадок неистощимым источником вдохновения? Почему он продолжает волновать воображение и тревожить душу, невзирая на явный недостаток доказательств того, что вообще существует?

«…Она была одета в аравийские шелка. На зеленом бархате она несла такой величественный предмет, равного которому не нашлось бы даже в раю, совершенную вещь, к которой нечего было прибавить и которая одновременно являлась корнем и цветком. Этот предмет называли Граалем. Не было на земле такой вещи, которую бы он не превосходил. Дама, которой сам Грааль поручил нести себя, звалась Репанс де Шой („Не знающая гнева“. — Е. М.). Природа Грааля была такова, что тот, кто о нем заботился, должен был быть человеком совершенной чистоты и воздерживался от всякой вероломной мысли…»

Это — опять знаменитый «Парцифаль» Вольфрама фон Эшенбаха, которому, как и его предшественнику Кретьену де Труа, автору первого романа о Граале, тоже не давал покоя заветный сосуд. Впрочем, сосуд ли это, средневековый романтик тоже точно не знал. В его романе Грааль чудесным образом перевоплощается. Из дивного цветка он превращается в рог изобилия, в мгновение ока извергающий любые блюда и драгоценности. Испивший из него излечивается; мертвых он пробуждают к жизни. Но это — далеко не последняя ипостась Грааля. «Доблестные рыцари живут в замке, где охраняют Грааль. Это тамплиеры, которые часто уезжают в далекие края на поиски приключений. Каков бы ни был исход их битв, слава или унижение, они принимают его с открытым сердцем, как искупление их грехов… Все, чем они кормятся, приходит к ним от драгоценного камня, сущность которого — чистота… Это благодаря камню феникс сжигает себя и становится пеплом; это благодаря камню феникс линяет, чтобы затем вновь появиться во всем своем блеске, прекрасным как никогда. Нет такого больного, который перед этим камнем не получил бы гарантию избежать смерти в течение всей недели после того дня, когда он его увидел. Кто видит его, тот перестает стареть. Начиная с дня, когда камень появился перед ними, все мужчины и женщины принимают тот вид, какой они имели в расцвете своих сил… Этот камень дает человеку такую мощь, что его кости и плоть тут же находят вновь свою молодость. Он тоже называется Граалем».

Так Грааль становится камнем.

Кто-то склонен видеть в этом образ апостола Петра (Петр означает камень), кто-то вспоминает о философском камне, вдыхающем в феникса новую жизнь. Собственно, Христос, распятый и вознесшийся, — это и есть феникс, способный возрождаться из пепла. По одной из теорий, именно кровь пригвожденного к кресту Иисуса наполняла заветную чашу Грааля. Кровь — основа жизни — отождествляется с сердцем; еще у древних египтян иероглиф, обозначающий его, имел форму сосуда.

Позже этот сосуд был сделан ангелами из изумруда, упавшего со лба низвергнутого Люцифера. Кровь Спасителя, наполнив чашу, искупила Люциферов грех… Врученный Адаму, Грааль был оставлен им в раю — и до сих пор находится там. Говорят, тот, кто отыщет его, подарит рай всему человечеству, — не о том ли мечтали за стенами своих высокогорных крепостей средневековые философы-еретики?

Что же касается тамплиеров, населявших литературный Мунсальваш, то именно эта строка фон Эшенбаха странным образом повлияла на многих исследователей. Один за другим они стали обнаруживать между рыцарями Храма и катарами некую тайную связь. Поговаривали даже, что катары входили в высшее руководство ордена — на том основании, что великий магистр Бертран де Бланшфор в молодости сражался против французских крестоносцев в знаменитой альбигойской армии Раймунда-Роже де Транкавеля. Да и обвинения, выдвинутые против тамплиеров на знаменитом процессе, до боли напоминают те, что предписывали тулузским еретикам.

Справедливости ради, отметим, что слово «templeise», которое использует Эшенбах, вовсе необязательно переводить как тамплиеры. С тем же успехом название придуманного им рыцарского ордена может звучать как «тамплисты» или «тамплирейцы». Надо сказать, что уже упоминавшийся выше Рихард Вагнер был осторожен более ученых. В ремарках, касающихся оформления своей оперы, он подчеркивает: «Костюмы рыцарей и слуг Грааля похожи на костюмы тамплиеров, но вместо красных крестов у них на плащах и щитах должны быть изображены голуби с развернутыми крыльями…»

Что же касается фактов исторических, убедительнее других высказался об этом Жерар де Сед:

«…Потомки катаров хорошо помнят, как тамплиеры и их покровители — цистерцианцы разгромили родной край, что в конечном счете стало одной из причин ареста рыцарей Храма и последующего суда над ними. Падение ордена началось из-за предательства одного из его членов, который выдал королю Франции Филиппу Красивому обряды — подлинные или мнимые, — совершаемые его собратьями. Предателя звали Эскью де Флуаран, он принадлежал к командорству Монфокона, в провинции Ажене. Он был из семьи катаров: Ж. де Флуаран до разрушения города Безье был замечен в сношениях с еретиками; погиб Ж. де Флуаран вместе с остальными жителями Безье 22 июля 1209 года. То же можно сказать и о Гийоме де Ногаре, советнике Филиппа Красивого, одном из наиболее активных сторонников уничтожения ордена тамплиеров; папа Бонифаций VIII как-то в гневе назвал его „патареном, сыном патарена“, то есть катаром, сыном катара.

Тезис, согласно которому между катарами и тамплиерами существовала более или менее тесная связь, исторически совершенно неоправдан…»

Что ж, пусть это останется еще одним мифом Монсегюра — мифом, на которые так богата древняя крепость…

После падения Монсегюра отдельные катарские крепости еще продолжали сопротивляться королевской власти. Дольше всех держался Юссон — до 1258-го. Катаров становилось все меньше. А когда были схвачены «совершенные» братья Отье, Гийом и Пьер, а следом за ними — Гийом Белибас, ересь в Лангедоке окончательно умерла. Он перешел под прямое королевское управление.

Позднее религиозная война еще раз осенила этот регион своим крылом — в XVI веке он был базой протестантов. Всем известный Генрих Наваррский был потомком некогда сочувствующего катарам семейства Фуа…

Неприступные крепости на скалах, чем-то напоминающие знаменитые греческие Метеоры, какое-то время были частью французской пограничной линии с Арагоном. Когда в 1659-м окончилась Тридцатилетняя война между Францией и Испанией, Людовику XIV отошла территория Руссилльона — узкой полосы вдоль Пиренеев. Сюда тут же прибыл ведущий инженер двора — Себастьян де Вобан. Он усилил укрепления вокруг Перпиньяна и нового города Мон-Луи — а каркассонские замки катаров были заброшены и забыты. Их останки и сейчас лепятся к отвесным утесам, словно орлиные гнезда, навсегда оставленные их гордыми обитателями…