Глава XIX

Спустя месяц после того, как все это случилось, Париж оказался в центре грандиозных политических событий.

Никогда крах не угрожал французской монархии до такой степени: три партии рвали на части королевство, каждая старалась выхватить кусок пожирнее.

Как мы уже говорили, в Нормандии высадился король Англии Генрих V вместе со своими братьями герцогами Кларенсом и Глостером. Он атаковал крепость Тур, которая после четырехдневного отпора капитулировала. Оттуда король Генрих V отправился на Кан, город подвергся осаде, защищали его сеньоры с прославленными именами – Лафайет и Монтене. Несмотря на упорное сопротивление, Кан был взят. К шуму новых побед примешалась память о победах, одержанных при Гонфлере и Азенкуре, – Нормандия пребывала в отчаянии. Более ста тысяч человек бежали и нашли убежище в Бретани; королю Англии достаточно было показаться или выслать вперед небольшую группу солдат – и город сдавался. Так пали города Аркур, Бомон-ле-Роже, Эвре, Фалез, Бэйе, Лизье, Кутанс, Сен-Ло, Авранш, Аржантон и Алансон. Лишь Шербур продержался дольше, чем все перечисленные города, вместе взятые, – его защищал Жан д'Анжен, – но и он, в свою очередь, вынужден был сдаться; а так как Шербур – это ворота в Нормандию, то вся Нормандия оказалась под властью Генриха V Английского.

Королева и герцог, со своей стороны, занимали Шампань, Бургундию, Пикардию и часть Иль-де-Франс; Санлис держал сторону Бургундцев. Жан де Вилье сеньор Л'Иль-Адан распоряжался в Понтуазе, но поскольку он был не в ладах с коннетаблем, обращавшимся с ним высокомерно, то отдал этот город, расположенный всего в нескольких лье от Парижа, герцогу Бургундскому, тот выслал туда подкрепление, а правителем оставил Л'Иль-Адана.

Остальная часть Франции, которою от имени короля и дофина правил коннетабль, была не в силах противостоять врагу, ибо к графу Арманьякскому, подтягивавшему свои войска к столице королевства, то и дело поступали жалобы от жителей городов и селений, где проходили его солдаты, что те грабят их, а солдаты и впрямь были голодны и давно не получали жалованья. Недовольство стало всеобщим, коннетабль не знал, кого ему больше бояться: своих или чужих.

Герцог Бургундский, отчаявшись овладеть Парижем силой, решил воспользоваться недовольством, которое вызывала политика короля, – этим недовольством король был обязан коннетаблю, – и обеспечить себе поддержку в городе. Преданные ему люди тайком проникли в Париж, группа заговорщиков готовилась открыть ему ворота Сен-Марсо. Некий служитель церкви, а также кучка горожан, живших поблизости, сделали вторые ключи от ворот и послали к герцогу человека, дабы предупредить того о дне и часе задуманного предприятия. Исполнение задания герцог возложил на Гектора де Савез, выказавшего храбрость и ловкость в деле похищения из Тура королевы, а сам с шестью тысячами человек отправился ему на подмогу.

В то время как вся эта армия в полнейшем молчании движется на Париж, чтобы осуществить дерзкий замысел, мы проведем читателя в огромную залу замка Труа-ан-Шампань, где держит свой двор королева Изабелла, окруженная бургундской и французской знатью.

Тот, кто увидел бы королеву восседающей в раззолоченном кресле в этой готической зале, выставившей напоказ всю роскошь Бургундского дома; тот, кто увидел бы, как одному она улыбается, другому грациозно протягивает свою прекрасную руку, третьему говорит какие-то приветливые слова, – ужаснулся б, заглянув в глубины ее души, кипевшей ненавистью и сотрясавшейся от жажды мщения, той борьбе, которую выдерживала эта горделивая принцесса, обуздывая бушевавшие в ней страсти, что составляло удивительный контраст с величавым спокойствием ее чела.

Она чаще других обращается к молодому сеньору, стоящему по правую руку от нее: он приехал последним, его зовут сир Вилье де Л'Иль-Адан. Он тоже прячет под приветливой улыбкой и ласковыми словами свою ненависть и свои планы отмщения, часть из которых уже осуществил, отдав герцогу Бургундскому город, порученный его заботам. А герцог Бургундский, подумав: кто изменил однажды, изменит и в другой раз, – не взял его с собой в Париж и, сделав вид, что оказывает ему большую честь, отправил его к королеве.

Немного сзади, справа и слева, облокотившись на край кресла королевы, стоят в полупочтительной, полусвободной позе и вполголоса разговаривают о чем-то два наших старых знакомца – сир де Жиак и сир де Гравиль: заплатив выкуп, они вольны были вернуться к своей прекрасной повелительнице и предложить ей свою любовь и шпагу. Всякий раз, как она обращает свой взор в их сторону, ее чело хмурится: ведь они боевые соратники шевалье де Бурдона; когда они вдруг произносят имя несчастного молодого человека, оно скорбным эхом отдается в ее сердце, что вопиет о мщении.

Внизу, с левой стороны от ступеней, которые поднимают над всеми, словно трон, королевское кресло, расположились Жан де Во, сеньоры Ле Шатлю, де Л'Ан и де Бар. Жан де Во рассказывает, как несколько дней тому назад они с его родственником Гектором де Савез захватили в церкви Шартрской божьей матери сира Гелиона де Жаквиль и убили его, в чем они могут поклясться. Чтобы не замарать алтарь кровью, они вытащили де Жаквиля из церкви и, несмотря на мольбы, несмотря на обещание выкупа в пятьдесят тысяч экю золотом, нанесли ему столь глубокие раны, что спустя три дня он скончался.

Позади сеньоров стоят полукругом разодетые в пух и прах пажи, цвет их платья соответствует цвету платья их сеньора или их дамы; они тихо беседуют – об охоте, о любви.

Время от времени над шуршанием одежд и жужжанием голосов возвышался голос королевы; все тотчас же умолкали, и каждый мог отчетливо слышать вопрос, который она обращала к кому-нибудь из сеньоров, и его ответ. Затем возобновлялся общий разговор.

– Так вы настаиваете, сир де Гравиль, – полуобернувшись, сказала королева, обращаясь к сеньору, который, как мы заметили, стоял немного позади, и прервав на миг, о чем мы только что говорили, общую беседу, – итак, вы настаиваете, что наш кузен д'Арманьяк поклялся девой Марией и Иисусом Христом, что, пока он жив, мы не увидим на нем красного креста Бургундского дома, который мы, его повелительница, согласились принять как знак единения наших мужественных и верных защитников.

– Это его собственные слова, ваше величество.

– И вы, сир де Гравиль, не загнали их ему обратно в глотку эфесом вашей шпаги или рукояткой вашего кинжала, – сказал Вилье де Л'Иль-Адан тоном, в котором сквозили нотки зависти.

– Во-первых, у меня не было ни кинжала, ни шпаги, сеньор де Вилье, ведь я был пленником. А во-вторых, такой превосходный воин внушает противнику, как бы храбр тот ни был, нечто вроде почтения. Впрочем, мне известен некто, кому он адресовал более жестокие слова, чем те, что произнес я, тот человек был свободен, у него были и кинжал, и шпага, однако он не осмелился, если я не ошибаюсь, последовать совету, который он только что дал мне, и выказанная им смелость сейчас, когда тут нет коннетабля, теряет в цене; так, я полагаю, думает и наша повелительница – королева.

И сир де Гравиль продолжал спокойно беседовать с де Жиаком.

Л'Иль-Адан сделал нетерпеливое движение; королева остановила его:

– Мы не заставим коннетабля нарушать его клятву, не правда ли, сир де Вилье? – сказала она.

– Сударыня, – отвечал Л'Иль-Адан, – я клянусь, как и он, девой Марией и Иисусом Христом, что я лишу себя пищи и сна, если не увижу своими собственными глазами коннетабля Арманьякского с красным крестом Бургундского дома, и, если я нарушу эту клятву, пусть бог лишит меня своей милости и душа моя не будет знать покоя ни на этом свете, ни на том.

– Сир де Вилье, – обернувшись к нему и иронически глядя сверху вниз, сказал барон Жан де Во, – дает обещание, которое не составит большого труда выполнить; ведь прежде чем к нему придет сон и он вновь почувствует голод, мы узнаем, – узнаем уже сегодня вечером, – что монсеньер герцог Бургундский вошел в столицу, и тогда коннетабль будет счастлив на коленях вручить королеве ключи от города.

– Да услышит вас бог, барон, – сказала Изабелла Баварская. – Самое время вернуть прекрасному королевству Франции хоть чуточку мира и покоя. Я рада, что представился случай взять Париж, не полагаясь на удачу в бою, в котором ваша отвага, без сомнения, доставила бы нам победу, но в котором пролилась бы кровь моих подданных.

– Господа, – спросил Жиак, – а когда намечается наше вступление в столицу?

В этот миг за окном послышался страшный шум, словно целое войско всадников мчалось галопом. На галерее раздались чьи-то быстрые шаги, двери комнаты отворились, и участники собрания увидели вооруженного как нельзя лучше рыцаря. Он был весь в пыли, его латы носили следы ударов и местами бугрились; он прошел на середину залы и, кляня судьбу, бросил на стол окровавленный шлем.

То был сам герцог Бургундский. У всех находившихся в зале вырвался крик удивления, бледность герцога произвела ужасающее впечатление.

– Преданы! – вскричал он, ударяя себя по лбу кулаками в железных рукавицах. – Преданы жалким торговцем мехами! Видеть Париж, уже коснуться его! Париж, мой Париж, быть в полулье от него, только руку протяни – он твой! И вдруг все сорвалось, сорвалось из-за предательства несчастного буржуа: ему распирала грудь доверенная ему тайна. Ну да, сеньоры! Что вы так на меня смотрите? Вы полагали, что в эту минуту я стучусь в дверь Лувра или Сен-Поля? Так нет же, нет! Я, Жан Бургундский, по прозвищу Неустрашимый, я бежал! Да, сеньоры, бежал! И оставил Гектора де Савез, который не смог убежать вместе со мной! Оставил людей, чьи головы летят сейчас с плеч, а уста кричат: «Да здравствует герцог Бургундский!» А я ничем не могу помочь! Вы понимаете? Месть наша будет ужасной, но мы отомстим. Ведь так? И вот тогда… Тогда мы зададим работы палачу и увидим, как слетают с плеч головы, и услышим, как кричат уста: «Да здравствует Арманьяк!» Мы устроим адскую пляску. Устроим! О, будь проклят коннетабль! Я сойду с ума из-за него, если уже не сошел.

Герцог Жан дико захохотал, повернулся вокруг себя на пятке, ударил об пол ногой, стал рвать на себе волосы и, видимо, желая примоститься у кресла, подкатился к ногам королевы.

Та в ужасе отпрянула.

Герцог, привстав на локтях, поглядел на нее и тряхнул головой, его густая шевелюра спуталась, как грива льва.

– Королева, – сказал он, – ведь все это делается ради вас. Я уж не говорю о пролитой мною крови, – и тут он отер со лба кровь, сочившуюся из глубокой раны, – от меня еще кое-что осталось, как видите, и я могу не сокрушаться о том, что потеряно, но другие… те, кем удобрены поля вокруг Парижа, с коих можно будет собрать двойной урожай. И это все оттого, что Бургундия – против Франции, сестра – против сестры! А тем временем англичане – вот они, их никто не останавливает, никто с ними не сражается! О господи, как мы безрассудны!

Находившиеся в зале понимали, что герцогу сейчас необходимо излить душу, что бесполезно прерывать его и давать какие-то советы, но ясно было, что через минуту он вспомнит о своей ненависти к королю и коннетаблю и о плане, который он лелеет, – о взятии Парижа.

– А ведь, – продолжал он, – в эту минуту я мог бы быть в замке Сен-Поль, где расположился дофин, я мог бы услышать, как парижане, удалой народ, на три четверти принадлежащий мне, кричат: «Да здравствует Бургундия!» А вы, моя королева, могли бы издавать указы для всей Франции и подписывать эдикты, действительно имеющие силу; этот же проклятый коннетабль мог бы сейчас на коленях просить у меня пощады. О, так оно и будет, – сказал он, поднимаясь во весь рост. – Не правда ли, сеньоры? Это будет, я так хочу. И пусть кто-нибудь скажет «нет», я отвечу: он нагло лжет.

– Успокойтесь, герцог, – сказала королева. – Я сейчас позову доктора, он перевяжет вашу рану, если только вы не желаете, чтобы я сама…

– Благодарю, госпожа, благодарю, – отвечал герцог. – Это пустяковая царапина. Дай бог, чтобы славный Гектор де Савез отделался так же легко.

– А что с ним?

– Не ведаю. Я не успел даже соскочить с коня, чтобы подойти к нему и спросить, жив ли он. Я видел только, как он упал со стрелой в груди, вонзившейся в него, как кол в виноградник. Бедный Гектор! Это ему мстит кровь Гелиона де Жаквиль. Берегитесь, мессир Жан де Во, вы наполовину участвовали в убийстве, возможно, в грядущей битве вы понесете половину наказания.

– Большое спасибо, монсеньер, – сказал Жан де Во. – Если это случится, мой последний вздох будет за благородного герцога Жана Бургундского, а моя последняя мысль будет о ее величестве благороднейшей королеве Изабелле Баварской.

– Да, мой славный барон, да, – проговорил с улыбкой Жан Неустрашимый, мало-помалу успокаиваясь, – я знаю, что ты храбр и в свою последнюю минуту ты вырвешь свою душу – да не посягнет на нее господь бог – у самого дьявола и останешься ее единственным владельцем, несмотря на кое-какие грешки, за которые дьявол вправе претендовать на нее.

– Я сделаю все, что смогу, монсеньер.

– Прекрасно. И если королеве не угодно что-либо приказать нам, то, по-моему, сеньоры, нам следует отдохнуть, завтра этот отдых пойдет нам на пользу. Нам предстоит война – ни больше, ни меньше, и одному богу известно, когда она закончится.

Королева Изабелла Баварская поднялась, показав жестом, что она одобряет предложение герцога Бургундского, и, опираясь на руку, которую ей предложил сир де Гравиль, вышла из залы.

Герцог Бургундский, казалось, уже совсем забыл о том, что произошло, словно это был сон; вместе с Жаном де Во он, смеясь, последовал за королевой; его рваная, кровавая рана на лбу будто и не причиняла ему боли. За ними вышли Шатлю, де Л'Ан и де Бар и последними – де Жиак и Л'Иль-Адан. В дверях они столкнулись.

– А ваше желание? – смеясь, спросил Жиак.

– Я удовлетворю его, – ответил Л'Иль-Адан, – сегодняшний вечер идет в счет.

Они вышли.

Спустя некоторое время зала, в которой только что стоял смутный гул, которая искрилась, сверкала, погрузилась в темноту и безмолвие.

Если нам удалось дать читателю точное представление о характере Изабеллы Баварской, то он легко представит себе, что новость, принесенная Жаном Бургундским, лишившая ее последних надежд, произвела на королеву действие, обратное тому, которое, как мы уже видели, она произвела на герцога; хладнокровный в бою, герцог, когда пришлось подводить итоги, впал в гнев, тот вылился в слова и вместе с ними иссяк. Не то Изабелла: она выслушала рассказ полная ненависти, но с рассчитанным хладнокровием истинного политика. Он добавил горечи, которою ее сердце уже было полно; оно молчаливо копило обиды, скрывая их, ожидая лишь подходящего момента, чтобы выплеснуть все разом, как вулкан, который в один прекрасный день извергается и выбрасывает наружу свое содержимое и то, что в разное время бросала в него рука человека.

Но только когда Изабелла вошла к себе, ее лицо было бледно, руки судорожно сжаты, зубы стиснуты. Она не могла сесть, ибо была слишком взволнована, но не могла и стоять: так ее била дрожь; тогда она конвульсивным движением ухватилась за одну из колонн у постели, уронила голову на руку, вцепившуюся в эту колонну, и позвала Шарлотту. В груди у нее горело, дыхание спирало.

Прошло несколько секунд. Ответа не последовало, в соседней комнате ничто не шелохнулось, – никакого движения, свидетельствовавшего о том, что Изабеллу услышали.

– Шарлотта! – снова позвала она и топнула ногой, ее голос прозвучал глухо и невнятно: не то любовный зов, не то рык хищника; трудно было представить себе, что это обыкновенное имя вырвалось из человеческих уст.

Спустя миг на пороге появилась, дрожа от страха, девушка, которую звали. Она без труда различила в голосе своей госпожи знакомую ей гневную интонацию.

– Вы разве не слышали, что я зову вас? – сказала королева. – Вас надо всякий раз приглашать дважды.

– Прошу прощения, госпожа, но я была… там… с…

– С кем?

– С молодым человеком, которого вы знаете, которого вы видели и которым вы, будучи так милостивы, интересовались.

– Да кто же это?

– Перине Леклерк.

– Леклерк! – воскликнула королева. – Откуда он взялся тут?

– Он приехал из Парижа.

– Я хочу видеть его.

– Он тоже, ваше величество, хотел вас видеть и просил разрешения говорить с вами, но я не посмела…

– Говорят же тебе, пусть войдет. Немедленно! Сию секунду! Где он?

– Он там, – сказала девушка и, приподняв полог, крикнула: – Перине Леклерк!

Леклерк, едва вошел, бросился к королеве: они оказались лицом к лицу.

Второй раз в своей жизни бедный торговец оружием стоял, как равный перед равным, перед гордой королевой Франции. Однажды, несмотря на различие положений, одни и те же чувства уже приводили их друг к другу с противоположных концов социальной лестницы. Только в первый раз речь шла о любви, а теперь – о мщении.

– Перине! – сказала королева.

– Ваше величество! – отвечал тот, пристально глядя в глаза повелительнице и не опуская своих.

– Я с тех пор тебя не видела, – добавила королева.

– Так ведь и ни к чему. Вы сказали: если его живым перевезут в другую тюрьму, я должен следовать за ним до самых ее дверей; если его тело погребут, я должен сопровождать его до самой могилы; но мертв ли он, живой ли, я должен вернуться к вам и сказать: «Он там». Королева, они предусмотрели все: что вы можете похитить и пленника и труп, – они бросили его живого и искалеченного в Сену.

– Почему же ты, несчастный, не спас его и не отомстил за него?

– Я был один, их – шестеро, двое мертвы. Я сделал, что мог. Теперь я надеюсь сделать больше.

– Увидим, – сказала королева.

– О, этот коннетабль! Ведь вы ненавидите его, не правда ли, ваше величество? И вы хотели бы овладеть Парижем. Так разве вы не пожалуете своей милостью человека, который предложит себя, чтобы взять Париж и отомстить коннетаблю.

Королева улыбнулась с тем выражением, кое присуще было лишь ей.

– О! – сказала она. – Все, чего ни попросит этот человек… Все, половину моей жизни, моей крови. Только где он?

– Кто?

– Этот человек!

– Я перед вами, госпожа.

– Вы! Ты! – вскричала в удивлении Изабелла.

– Да, я.

– Но каким образом?

– Я сын эшевена Леклерка; ночью мой отец кладет ключи от города под подушку. В один прекрасный вечер я иду к нему, обнимаю, сажусь за стол, потом прячусь в доме, а ночью… ночью вхожу в его комнату, беру ключи и открываю ворота.

Шарлотта легонько вскрикнула, Перине сделал вид, что не слышал ее, королева также пропустила ее возглас мимо ушей.

Подумав, она молвила:

– Ну что ж, пускай.

– Я сделаю, как сказал, – повторил Леклерк.

– Но, – робко проговорила Шарлотта, – вдруг, когда вы будете брать ключи, ваш отец проснется.

От этого предположения у Леклерка волосы зашевелились на голове, а на лбу выступил пот. Но тут он положил руку на рукоять кинжала и произнес следующие три слова:

– Я усыплю его.

Шарлотта снова вскрикнула и упала в кресло.

– Да, – сказал Леклерк, не обращая внимания на свою возлюбленную, которая лежала почти без чувств, – да, я могу стать предателем и отцеубийцей, но я буду отомщен.

– Но что они тебе сделали? – сказала Изабелла, приблизившись к нему; она взяла Леклерка за руку и взглянула на него с той улыбкой, с какой смотрит женщина, когда ею владеет жажда мести, как бы жестока она ни была и чего бы ни стоила.

– Пусть это останется моей тайной, королева, вам нет до того дела. Знайте лишь, что я сдержу свое слово, но вы сдержите свое.

– Прекрасно, я слушаю тебя. Ты ведь любишь Шарлотту?

Перине с горьким смешком покачал головой.

– Тогда золото? Ты его получишь.

– Нет, – отвечал Перине.

– Может быть, звание, почести? Как только мы возьмем Париж, я назначу тебя его комендантом, ты станешь графом.

– Нет, речь не о том, – прошептал Леклерк.

– Так о чем же? – спросила королева.

– Ведь вы регентша Франции?

– Да.

– Вы вольны карать, вольны миловать?

– Да.

– И у вас есть печать, а тот, кто владеет грамотой с королевской печатью, облечен королевской властью, не так ли?

– Так.

– Вот я и хотел бы иметь такую грамоту, чтобы она отдала в мои руки жизнь, которой я распоряжусь по своему усмотрению, не спрашивая ни у кого на то соизволения, и чтобы даже палач не оспаривал ее у меня.

Королева побледнела.

– Но это не касается ни дофина Карла, ни короля?

– Нет.

– Пергамент мне и королевскую печать! – с живостью воскликнула королева.

Леклерк взял со стола то и другое и протянул королеве. Та написала: «Мы, Изабелла Баварская, божьей милостью регентша Франции, коей вверено по причине занятости его величества короля управление королевством, уступаем торговцу оружием на Пти-Пон Перине Леклерку наше право на жизнь и на смерть…»

– Имя? – спросила Изабелла.

– Графа Арманьякского, коннетабля королевства Франции, управителя города Парижа, – сказал Леклерк.

– Ах! – промолвила королева, роняя перо. – Но ты, по крайней мере, просишь у меня его жизнь, чтобы убить его?

– Да.

– И в час его смерти ты скажешь ему, что я забираю у него его Париж, его столицу, взамен моего возлюбленного, которого он отнял у меня? Долг платежом красен; надеюсь, ты скажешь ему?

– Прошу не ставить мне условий, – сказал Леклерк.

– Тогда никакой печати, – отвечала королева, отодвигая пергамент.

– Хорошо, я скажу.

– Поклянись спасением своей души.

– Клянусь.

Королева снова взяла перо и продолжала:

– «Уступаем наше право на жизнь и смерть… графа Арманьякского, коннетабля королевства Франции, управителя города Парижа, отказываясь навсегда от нашего права на жизнь вышеозначенной персоны».

Она подписалась и рядом с подписью поставила печать.

– На, – сказала она, протягивая лист.

– Благодарю, – отвечал Леклерк, беря его.

– Это ужасно! – вскричала Шарлотта.

Девушка была бледна как полотно, это невинное создание словно присутствовало при заключении сделки двух исчадий ада.

– Теперь, – продолжал Леклерк, – мне нужен энергичный человек, с которым я мог бы договориться и у которого были бы желание и воля, а из благородных он или из простых – мне все равно.

– Позови слугу, Шарлотта.

Шарлотта позвала, вошел слуга.

– Скажите сеньору Вилье де Л'Иль-Адан, что я жду его, и немедленно.

Слуга поклонился и вышел.

Л'Иль-Адан, верный данному им обету, бросился на пол, не снявши даже военного снаряжения. Ему нужно было лишь подняться с полу, чтобы предстать в надлежащем виде перед королевой.

Через пять минут он уже стоял перед ней, готовый исполнить ее волю.

Изабелла подошла к рыцарю и, пропустив мимо ушей его почтительное приветствие, сказала:

– Сир де Вилье, вот этот юноша вручает мне ключи от Парижа, мне нужен мужественный, энергичный человек, которому я могла бы доверить их, – я подумала о вас.

Л'Иль-Адан вздрогнул; его глаза засверкали; он повернулся к Леклерку и протянул было ему руку, но тут увидел одежду Леклерка: тот, кого он хотел приветствовать как равного, был гораздо ниже его по социальному положению. Его рука скользнула вдоль бедра, и лицо приняло обычное высокомерное выражение, на минуту утраченное им.

Ни одно из этих движений не ускользнуло от Леклерка; он стоял, скрестив руки на груди, и не шелохнулся, ни когда Л'Иль-Адан протянул ему руку, ни когда он убрал ее.

– Поберегите вашу руку, чтобы разить врага, сир де Л'Иль-Адан, – смеясь, сказал Леклерк, – хотя и у меня есть право коснуться ее, ибо так же, как и вы, я мщу за моего короля и мою родину. Поберегите вашу руку, сеньор де Вилье, хотя нас и породнит предательство.

– Молодой человек!.. – вскричал Л'Иль-Адан.

– Ладно, поговорим о другом. Можете вы обеспечить мне пятьсот копий?

– Под моим началом в Понтуазе служит тысяча вооруженных людей.

– Хватит и половины, если эти люди храбры. Я введу их вместе с вами в город. На этом моя миссия заканчивается. Большего с меня не спрашивайте.

– Остальное я беру на себя.

– Прекрасно! Не будем терять времени – тронемся, в дороге я вам расскажу, что я надумал.

– Да не покинет вас мужество, сеньор де Л'Иль-Адан! – напутствовала его королева.

Л'Иль-Адан преклонил колено, поцеловал руку, которую протянула ему могущественная его повелительница, и вышел.

– Вы не забыли вашего обещания, Перине? – спросила королева. – Пусть, прежде чем умереть, он узнает, что это я, его смертельный враг, отбираю у него Париж взамен моего возлюбленного.

– Он об этом узнает, – ответил Леклерк, засовывая поглубже за пазуху пергамент с королевской печатью и наглухо застегиваясь.

– Прощай, Леклерк, – прошептала Шарлотта.

Но молодой человек уже ничего не слышал и, даже не попрощавшись с девушкой, бросился прочь из комнаты.

– Да поможет им ад достичь цели! – сказала королева.

– Да остережет их господь! – прошептала Шарлотта.

Л'Иль-Адан и Леклерк вошли в конюшню; Л'Иль-Адан отобрал двух своих лучших лошадей; молодые люди оседлали их, взнуздали и каждый вскочил на свою.

– Где мы возьмем других, когда эти лошади падут, ведь они смогут проделать лишь треть пути? – спросил Леклерк.

– Мы будем проезжать посты бургундцев, они знают меня и дадут нам смену.

– Отлично!

Они натянули поводья, пришпорили коней и понеслись быстрее ветра.

Не удивительно, что те, кто при свете искр, которые выбивали копыта, видели в сероватых сумерках лошадей с развевающимися гривами и всадников с развевающимися волосами, мчащихся бок о бок во весь опор, рассказывали потом, что им явились в новом обличии Фауст и Мефистофель, оседлавшие фантастических животных и, видно, спешившие на какое-то адское сборище.