Часть 6. Перед военным судом

Почти десять лет прошло уже с того осеннего утра, когда Мата Хари, гордо, и насмешливо улыбаясь, направила свои шаги к крепостному валу замка в Венсене… И все же ее фигура, так сильно отличающаяся от шеренги осужденных на войне шпионок, которые сейчас представляют собой не больше, чем расплывшиеся тени, с каждым днем принимает все более отчетливые контуры. Выходят романы об ее жизни; ставят пьесы об ее смерти; обсуждают страстно фазы ее процесса; изобретают легенды, чтобы сделать ее историю еще запутанней. Происходит ли все это только потому, что речь идет о прекрасной женщине и художнице?… Но Антуанетта Тишлли, Oттилия Мосс, Маргарет Шмидт и другие, которые предшествовали или последовали ей по роковой дороге в тюрьму, тоже были красивыми женщинами. Или так произошло, потому что она пошла на смерть с редким веселым мужеством? Но Маргерит Франсиллар была не менее мужественной. Или потому что ее интимная жизнь и ее светские интриги лучше всего подходят для романа? Все же, она значительно превосходила в этом свою более страстную подругу Марусю Детрелль. Тем не менее, кто вспоминает этих и еще многих других несчастных главных героев в длинной, длинной судебной трагедии? Напротив, весь мир интересуется Матой Хари. Мата Хари постепенно становится символом; Мата Хари – это предмет культа. Почему? Наверное, потому что непроницаемая тайна окутывает и ее жизнь, и ее смерть.

Все темно, все запутано, все загадочно в ее поведении. Но на этот раз я намекаю не на то, что писатели-романисты и театральные поэты рассказывают нам о ее приключениях, а на разоблачениях официального отчета после ее допроса перед военным судом. Так как такой отчет существует. Недавно он был составлен в сжатой форме Эмилем Массаром, который в 1917 году исполнял обязанности городского коменданта Парижа. Документ начинается таким образом:

«Получать приказ о казни мужчины или женщины всегда неприятно. Но приказ о казни Маты Хари не вызвал у меня чрезмерного волнения. На самом деле я уже присутствовал на обоих закрытых судебных заседаниях военного трибунала и поэтому знал, за что и как судили знаменитую танцовщицу. Третий военный трибунал возглавлялся элегантным полковником Санпру, бывшим главой республиканской гвардии, и находился в большом зале суда присяжных во Дворце Правосудия. Закрытое судебное заседание было действительно абсолютно закрытым. Никто, совсем никто не мог проникнуть в зал, и я был единственным офицером, которому разрешили присутствовать на дебатах. Часовые не позволяли приближаться к запертым дверям ближе, чем на десять метров, и никакой шум снаружи, как и никакое влияние, не могли нарушить спокойствие и величие этого столь внешне грозного военного правосудия, но столь холодного и беспристрастного по своей сущности. Прежде, чем начать рассказ, давайте предупредим читателя, что, если мы собираемся дать детали – наиболее точные – в той пьесе, комедии и трагедии, в которой Мата Хари сыграла свою самую большую звездную роль, то нам невозможно будет рассказать обо всем, потому что все еще есть вещи, которые не должны быть известны общественности, и не стоит называть имена всех людей, которые были связаны с жизнью танцовщицы. Но, как я и сказал об этом в начале книги, правда будет разоблачена и представлена совсем голой – так, как любила показывать себя и сама танцовщица».

Продемонстрированная Массаром правда, голая? – Мы лучше бы сказали: изувеченная. Как настоящий солдат он, кажется, взвешивает только неуклюжие факты, но психологические нюансы, которые, если речь идет о выслушивании и исследовании трагических душевных образов, должны наблюдаться моралистом с наибольшим интересом, он отодвигает, как слишком поверхностные, достойные только пренебрежения. Таким образом, для него жизнь подсудимой как художницы, ее любовные приключения, ее происхождение, ее умственное предрасположение не представляют собой предпосылки, достойные внимания и анализа. Настоящие движущие силы, которые могли побудить преступление, едва ли привлекли его внимание. «Учитывая, что эта женщина получала деньги от немцев», повторяет он беспрерывно, «не стоит искать мотивы ее проступка в другом месте». Мы должны видеть ее, это самое большое его желание, на скамье подсудимых только его глазами. На самом деле ему, вопреки его похвальному желанию оставаться бесстрастным, едва ли удалось скрыть свое презрение и отвращение. Для него подсудимая – это только ненавистная шпионка, лишенная хоть какого-либо приличного чувства. И все же в его собственном рассказе можно найти доказательства того, что все те, которые приписывают нежные и бескорыстные чувства пользующейся дурной славой танцовщице, не вводят нас в заблуждение.


Массар пишет:

«У Маты Хари нашли много писем офицеров, летчиков, и парижских высокопоставленных персон. Одно из этих писем было от военного министра… Председатель суда, стоя, начал чтение письма… Мата внезапно встала и сказала:

– Не читайте это письмо, господин полковник.

– Я вынужден его прочитать.

– Тогда не знакомьте с подписью.

– И почему?

– Потому что, – возразила Мата, – потому что подписавший женат, и потому, что я не хочу стать причиной драмы в честной семье». Массар признает, что полковник Санпру взволнованно остановился на минуту, услышав эту откровенную просьбу. Он довольствуется, конечно, ироничной улыбкой и снова возвращается к повествованию.

Ужасным холодом веет из этого рассказа:

«- В день объявления войны – сказал ей председатель военного трибунала, – вы завтракали вместе с начальником полиции Берлина, а потом он увез вас в своей машине, окруженной беснующейся толпой.

– Да, это правда, – отвечала Мата Хари. – Я познакомилась с префектом полиции в мюзик-холле, где я играла. В Германии полиция имеет право цензуры на театральные костюмы. Меня сочли слишком голой. Префект пришел посмотреть на меня. Вот так мы и познакомились.

– Верно. Вы затем поступили на службу к шефу немецкого шпионажа, который вам поручил тайную миссию и послал вам тридцать тысяч марок.

– Это правда, что касается этого лица и суммы, – отвечала танцовщица. – Этот чиновник прислал мне тридцать тысяч марок, но не как зарплату шпионки, а как вознаграждение за мои милости, так как я была любовницей шефа службы шпионажа.

– Мы это знаем. Но руководитель разведки был очень щедр для обычного подарка за любовные услуги.

– Но не для меня. Мои любовники мне никогда и не давали меньше.

– Предположим. Из Берлина вы приехали в Париж, проехав через Бельгию, Голландию и Англию. Мы были в состоянии войны. Что вы собирались делать у нас?

– Я хотела, прежде всего, перевезти мою мебель из отеля в Нёйи.

– Пусть, но потом вы поехали на фронт, где остались на семь месяцев, потому что присоединились к полевому госпиталю в Виттеле, под предлогом помощи.

– Это правда. Я хотела, оставшись в Виттеле, где я не была медицинской сестрой, посвятить себя уходу за бедным русским капитаном Маровым, который ослеп на войне. Я хотела найти в лазарете несчастного, которого любила, чтобы, помогая ему, искупить грехи своей разгульной жизни».


На этом месте его сообщения Массар вынужден склониться перед фактом и признать, что отчеты полиции подтверждали, что извращенная баядерка, бессердечная куртизанка, женщина, которую прежде считали предметом роскоши для одураченных миллионеров, проявила в своих отношениях с побитым судьбой русским воином образцовую нежность. «Она заботилась о нем самоотверженно», говорил он, «и даже снабжала его денежными средствами». Мимолетный каприз? О, нет. После того, как она долго пробыла у него, она не прекращала писать ему, ни в тюрьме, ни даже на краю могилы. Позже мы увидим, как действительно при выходе из камеры в Сен-Лазаре, в ее последний час, когда у рва замка Венсенн расстрельная команда уже заряжала винтовки, ее занимает только одно, а именно – разрешение написать последние прощальные слова ее любимому существу.

Очень известный в Париже русский дипломат, граф Игнатьев, как говорят, подумывает опубликовывать со временем интимные записи капитана Марова, чтобы показать, что этот мужчина, исчезнувший сегодня от мира в больнице или монастыре, никогда не прекращал верить в невиновность той, которая была для него ангелом. Это знает, пожалуй, очень точно Массар, так как он говорит в своей книге о тех, кто, обманутые или ослепленные, настойчиво подвергают сомнению виновность Маты Хари. «Такие сомнения», заверяет он, «совершенно необоснованны, мы убедимся в этом в дальнейшем».


Одно из моральных доказательств, на которые ссылаются обвинители Маты Хари, – это ее всегда с живостью выражавшееся желание заводить самые тесные связи именно с представителями военного сословия. Она сама признает свою ответственность за такое желание, когда отвечает в ходе судебного заседания председателю трибунала:

– Мужчины, не принадлежавшие к армии, меня не интересовали никогда. Мой муж был капитаном. Офицер в моих глазах высшее существо, постоянно ведущее героическую жизнь, всегда готовый к приключениям и к опасностям. Потому я всегда влюблялась в храбрых и предупредительных военных, не заботясь о том, к какой стране они принадлежали, потому что, еще раз повторюсь, военные для меня образуют особую породу, более высокую, нежели другие люди.


Когда председатель военного суда, который на заседаниях всегда вел себя как простой и порядочный солдат, неспособный к предвзятой ненависти, отвращению, предубеждению, слышит эти слова, он бормочет:

– Факт состоит в том, что вас с момента вашего прибытия в Париж видели только в обществе офицеров. Особенно, похоже, летчики вам нравились. И они искали вас, льстили вам, ухаживали за вами. Как вам удалось выведать у летчиков, ни в чем не подозревавших вас, секреты, которые они должны были хранить? Это могли бы рассказать только стены вашей спальни… Но доказано, что вы выдали противнику места, где наши летчики высаживали во вражеском тылу агентов, для наблюдения за фронтом во время наступления. Тем самым вы послали многих наших солдат на смерть.

– Я не отрицаю, – отвечает она, – что когда я была в полевом госпитале, то продолжала переписку с шефом немецкого шпионажа, тогда находившимся в Голландии. Все же я понятия не имела, что он исполнял эти обязанности. Но я никогда не говорила с ним о войне, и не сообщала ему ничего на такие темы.


До сих пор Мата Хари не теряет самообладания, вопреки тяжести обвинений, которые ей инкриминируют. Ее спокойствие действует обескураживающе на присутствующих. Нет даже незначительной дрожи в ее голосе, нет самой слабой бледности на ее лице. Она стоит прямо, даже немного в дерзкой позе, и, кажется, чувствует себя иногда обиженной тоном обвинителя, когда он задает ей нескромные вопросы. Настойчивое сомнение ее судей, как только речь идет о суммах, которые она принимала не как шпионский гонорар, а как плату за любовные ласки, приводит ее в возбуждение. Тогда ее взгляд на секунду становится жестким, полным ненависти, презрительным. Ее жесты принимают театральную грубость. «Все подготовлено, продуманно!» бормотали те, кто видел ее в эти трагические мгновения. Если внимательно проанализировать эту сцену, однако, то получается, что ее поведение чрезвычайно естественно. Такой она и была. Было ли у нее хотя бы предчувствие о том плохом, что предстоит ей, что могло бы ждать ее, об опасности, которая ее подстерегает? В начале, по крайней мере, нужно сказать – безусловно, нет. Эта пренебрежительная улыбка, с которой она выслушивает несколько пунктов обвинительной речи, это высокомерие, когда она прерывает обвинителя, это кокетство, как она опускает складки юбки, когда садится на скамью подсудимых, весь этот аппарат, который заставил разбушеваться коменданта Массара и, вероятно, настроил членов военного суда против нее, – это непреодолимо вырывающееся в этой ситуации выявление ее второй природы, рожденной в пылу публичных почитаний. Профессиональные привычки сословия становятся, наконец, патологическими у всех, которые верят лести и растущему одобрению, и однажды решают, что они становятся, Бог их знает, каким-то высшим существом.


Во всяком случае, и сам Массар согласен с тем, что поведение и сам вид Маты Хари перед судьями показывали ее безусловную элегантность и естественную привлекательность.

«Очень высокая, стройная, лицо узкое, как лезвие ножа, внешность порой жесткая и неприятная, несмотря на ее красивые голубые глаза и правильные черты.

В ее синем платье, с очень глубоким декольте, со шляпой-треуголкой, кокетливо военной, она не испытывало нехватки в элегантности, но абсолютно была лишена грации, что казалось удивительным для танцовщицы. Она была настолько немецкой и по форме, и по сердцу… Сильнее всего в ней поражали ее полный решимости вид и сильный ум, который она постоянно демонстрировала».


Действительно, этот энергичный и в то же время тонкий интеллект чувствовался во всех ее ответах. Если в течение допроса полковник Санпру ей говорил: «Предположим, вы не понимали значения того, что вы писали, но вы же, несомненно, знали, кому вы писали эти письма», она понимала, что это следует признать то, что нельзя опровергнуть, чтобы она смогла уйти от плохих последствий. Тогда она в циничном духе сравнивает себя с Мессалиной и заявляет, что все ее романы до встречи с капитаном Маровым были все без исключения лишь делами, ничем иным, как делами, любовью за деньги, причем с очень высокой таксой. И когда ей указали, что при таких принципах несколько удивляет ее постоянное желание опутывать именно офицеров и политиков, и прибавили к этому вопрос, почему она вместо этого не занялась охотой за богатствами банкиров и миллионеров, она заверила находчиво и с улыбкой, что самые богатые далеко не всегда бывают самыми щедрыми. И снова добавила здесь:

– Если посмотреть на эти вещи, офицеры все равно стоят выше всех других людей…


Это ее вечный рефрен. Хотела ли она этим, например, в галантном виде объяснить свое поведение в различных странах, где ее видели всегда в обществе офицеров? Или мы должны заметить в этом наивное намерение польстить членам военного суда? Все же, тут это не важно. Ограниченные подозрения на основании этого энтузиазма по отношению к военным мундирам никак не становятся доказательствами вины. Даже больше: действительно женщина может любить преступника, но сама при этом оставаться невиновной. Полковник Санпру также не демонстрировал ни иронии, ни жесткости, когда выслушивал заявления подсудимой. Наконец, наступил момент, где у нее вырвалось:

– Куртизанка, да, конечно, я признаюсь… Но шпионка никогда!


На это председатель очень спокойно отвечает, не повышая голос:

– Здесь в Париже, а именно оказавшись в ситуации, когда вы почувствовали за собой слежку и предвидели, вероятно, уже свой скорый арест, вы решились предложить свои услуги начальнику французской разведки.


На этот раз танцовщица бледнеет и замолкает. В глазах суда предложение служить Франции, разумеется, никак не выглядит преступлением. Другая, менее умная, женщина засуетилась бы, попытавшись, чтобы спастись, ухватиться за эту ветку. Она же, напротив, точно знает, что вся система ее защиты зависит от ответов, которые она должна дать. Как она могла бы владеть объяснением для высокомерия ее оскорбленной природы художницы и куртизанки, если бы ей не удалось отрицать, что она могла бы заниматься таким низким ремеслом. Да, француженка могла бы воспользоваться таким убежищем, смогла бы подчеркнуть разницу между службами, и даже если было бы недостойно стать шпионкой в пользу отечества, то вдвое более бесчестно – в пользу врага. Но подсудимая не француженка; она даже не одна из тех иностранцев, которые постоянно живут в Париже и уже чувствуют себя настолько французами, что стали помогать в полевых госпиталях, и которым Франция стала второй родиной и часто даже настоящей родиной их души. Нет. Мата Хари это совершенная космополитка; она не чувствует ни ненависти, ни пристрастия к той или к иной стране. Она хорошо себя чувствует в Мадриде, так же как в Берлине, в Риме, как в Лондоне. Она сама призналась в этом, когда говорила о своей нейтральной душе и о слабости к военной форме без различия национальности.

– Правда ли это? – спросил ее председатель.

– Конечно, это правда; но нужно учитывать, что я была в то время без денег. Это единственная причина, которая заставила меня предложить свои службы вашей стране.

Из всех доказательств виновности баядерки, которые неопровержимы для Массара, этот кажется мне единственным действительно значительным, и это я признаю. Для всех остальных, серьезных, щекотливых вопросов Мата Хари находит ответ. Ее отношения с шефом немецкого шпионажа? Флирты, ничто иное, как флирты. Полученные почтовым переводом деньги? Ее гонорар любовницы. Судьи могут находить это нелепым. Это не имеет значение. Если сомнения существуют, они должны трактоваться только в пользу подсудимой. Но в этот раз, только в этот раз, больше нет никаких сомнений: Мата Хари признается, что она была шпионкой. Шпионкой на жаловании Франции или на жаловании Германии, это различие для голландки, с моральной точки зрения, равно нулю. С этой ужасной минуты даже Массар представляется нам не таким жестоким, кажется менее пристрастным.


Очень вежливо, как бы в духе извинения, что он должен задавать даме столь фатально назойливые вопросы, полковник Санпру продолжает допрос:

– Как, по вашему мнению, вы могли бы быть полезны Франции?

– Использованием моих связей в пользу этой страны, – отвечает Мата Хари. – Таким образом я уже вскоре после начала войны назвала руководителю Второго бюро в генеральном штабе точные пункты на марокканском побережье, где немецкие подводные лодки выгружали оружие; это казалось мне важным.

– Очень интересно, действительно, – бормочет полковник Морне, которому не всегда удавалось до сих пор сдерживать свое нетерпение и плохое настроение. Тогда он продолжает более громким голосом:

– Вы не могли бы узнать пункты, которые вы назвали, не находясь с немцами в прямых отношениях.


Запутанно пытается танцовщица как-то пояснить необъяснимое, уверяя, что про эти пункты она услышала на каком-то дипломатическом банкете во время большого праздника, она уже не припоминает, где именно.

– Наконец, – говорит она, – я не француженка, я ничем не обязана этой стране… Мои услуги были полезными; это все, что я должна объяснить… Я только бедная женщина, затравленная недостаточно благовоспитанными офицерами, которые охотно погубили бы меня, если бы вырвали из моих уст признания в преступлениях, которые я никогда не совершала.

И резким голосом, искаженными губами она кричит и указывает на Морне.

– Этот человек – подлец!


– Держите себя в руках, – говорит председатель, – и позвольте мне снова вернуться к тому, что происходило, когда вы предложили внезапно добровольно свои услуги французской разведке. Когда капитан Ладу спросил, что вы могли бы делать, вы вызвались, как голландка, поехать в Бельгию, чтобы передать нашим агентам там инструкции. Капитан дал вам запечатанное письмо для одного из наших агентов, и вы сели на судно якобы идущее в Англию. Оттуда вам предстояло поехать сначала в Голландию, и затем как можно быстрее в Бельгию. Но вы не поехали ни в Голландию, ни в Бельгию, а прямо в Испанию. Это, тем не менее, не помешало вам воспользоваться письмом, которое вам доверили. Вы помните, каким образом?

Подсудимая молчит.

– Вы уже не знаете, что сделали с письмом?

– Нет, – ответила подсудимая тихо.

– Итак, через три недели после вашего отъезда из Парижа этот агент, имя которого вы выболтали, был расстрелян немцами в Брюсселе по закону военного времени.

Дойдя до этого момента процесса, Массар показывает нам с помощью упрямых логических выводов, что мы тут имеем дело с четким доказательством вины баядерки. Действительно, ее преступление подчеркивают ее заикание, молчание, внезапное вскакивание и ее собственные признания.


И все же имеется также здесь кое-что, что оставляет нас еще в состоянии сомнения и в полной тайне. Эта женщина, как мы помним, не отрицает, что предложила свои услуги французской разведке. Более того: она опускается до преступной продажности и ссылается только на денежные затруднения как на единственное объяснение своих мотивов. Но более вероятно, что она предложила свои услуги капитану Ладу не из притеснения, не из корыстолюбия, а из страха. Сам полковник Санпру определенно говорит, что танцовщица, обеспокоенная подозрением парижской полиции, прибежала в генеральный штаб как в единственное подходящее для ее спасения убежище. Решив завербоваться, она просит всего об одной миссии, с одной лишь целью – чтобы покинуть Францию. Ей это удается, и после нескольких недель в Лондоне она путешествует в Мадрид. Чем она там занимается? Морне отвечает: «Шпионажем!» Хорошо, давайте согласимся с этим представлением обвинителя. Как, однако, нужно объяснить это себе, что бедняжка после короткого пребывания в Мадриде все же собирается вернуться в Париж? Да, если бы речь шла о ком-то, кто не знает, что делает, о неспособном думать, недостаточно разумном, тогда можно было предположить, что она решилась бы, попав в сети коварного французского полицейского агента, перейти границу, веря, что легко найдет отговорку, объясняющую казнь в Брюсселе. Но, наоборот, доказано, что она возвращается в Париж вопреки всем предупреждениям, совсем одна, с ее настоящим паспортом.


Здесь я процитирую письмо, посвященное этим вещам. Господин де Вит, голландский консул в Ницце, работавший во время последних лет войны на важной должности в дипломатическом представительстве его страны в Мадриде, как раз недавно прислал его мне:


Дорогой господин Гомес Каррильо!

Я тысячу раз благодарю вас за ваши приветливые строки. – О Мате Хари я не могу сообщить вам, к сожалению, сенсационные новости. Впервые я видел ее в 1915 году в Амстердаме, где я был призван на военную службу. Мы жили в одном отеле (отель «Виктория»); ее там часто можно было видеть в обществе немцев. Только в конце 1916 года или в начале 1917 года, когда я был снова на моей должности в Мадриде, я познакомился с нею лично. Я расскажу вам, как: она написала мне, что хочет увидеть меня, ей хотелось подать мне свою просьбу. Я посетил ее в отеле «Ритц». Речь шла просто о деньгах, депонированных, по ее словам, в одном парижском банке и о возможности пересылать их сюда, в Мадрид. Я посоветовал ей, чтобы она сначала написала туда, и добавил, что если возникнут трудности, я охотно попрошу о ходатайстве по этому вопросу моего шефа, посланника Нидерландов. В будущем она больше не говорила об этом деле, также не просила о помощи дипломатического представительства. Как многие женщины, которые просят об услуге, она также при этом случае начала болтать и рассказала мне всю свою биографию. Она была якобы чисто голландского происхождения, дочерью бургомистра городка Франекер по фамилии Зелле, в 16 лет, совсем юной, она сочеталась браком с господином МакЛеодом, шотландского происхождения, офицером в колониальной армии Голландской Индии. Она поехала с ним на Яву, где оказалась несчастна, так как ее супруг обращался с нею очень плохо. При поездке в Европу она покинула супруга и уехала в Париж; так как у нее не было денег, она хотела стать натурщицей, чтобы заработать на жизнь. Однако, она была очень нервной и никогда не могла оставаться спокойной. И тогда художник в один прекрасный день сказал ей, что так не пойдет, она едва ли не танцевала в кресле. Тут она вспомнила о танцах, которые заметила у туземцев на Суматре, и подражала им настолько превосходно, что художник посоветовал ей, поискать себе ангажемент в варьете. Большие парижские заведения очень скоро предложили ей тогда сказочные условия. Она выбрала себе имя «Мата Хари», так как эти слова значат так много, например: Солнце Авроры. В те времена она была красавицей.

Кое-что иное сможет заинтересовать вас, вероятно, больше чем эта предыстория. В Мадрид она приехала только после более короткого или более длительного пребывания в Барселоне, где ее, как сказал мне один каталонец, называли «коммерческим директором». Из-за чего, я не знаю; но эта кличка заставила меня задуматься, тем более, что у нее не было контракта на гастроли по Испании как танцовщицы… Перед ее возвращением в Париж вскоре после этого она попросила меня о пропуске или рекомендации для французских органов пограничной охраны. Она демонстрировала оживленное беспокойство при мысли, что ей предстоит пересечь Пиренеи. Я ответил ей, что ей следует попросить такую рекомендацию у моего шефа, так как я не имел права на выдачу таких документов и добавил, что человеку со спокойной совестью нечего опасаться; кроме того, она могла бы при возможных трудностях телеграфировать дипломатическому представительству. И, наконец, я очень настойчиво подчеркнул: для человека с неспокойной совестью лучше всего было бы вообще не рисковать пересекать границу, даже под защитой рекомендации. Она сделала злое лицо и показала свое недовольство этим предупреждением, что только лишь подтвердило мое сомнение в ее невиновности. Но она уехала.

А несколько месяцев спустя я вовсе не был поражен, несмотря на то, что она всегда говорила о «гнусной немчуре» и выражалась в очень франкофильском духе (естественно, без подозрительных преувеличений), когда услышал про ее арест после самой строгой слежки парижской полицией в большом отеле к часу подачи чая. Однажды военный атташе при французском посольстве в Испании сказал мне в Cан-Себастьяне, что Мата Хари стоила французской армии больше одной дивизии.

В нидерландском дипломатическом представительстве в Париже, впрочем, говорили мне, в течение ее процесса с ее стороны не прозвучало ни одной просьбы о протекции со стороны замечательных личностей ее страны.

Всегда Ваш

Г. де Вит


Этот документ, на первый взгляд, бросающий луч света на мрачную тайну вины Маты Хари, может способствовать, наоборот, только тому, чтобы еще больше затемнить дело. Можно ли предположить, что умная женщина, во всяком случае, не сумасшедшая, по своей воле со всех ног бежит в мышеловку, если все ее знакомые, включая официальных представителей ее страны, своевременно уведомляют ее о подозрении, которое тяготеет на ней? Она, похоже, придала словам голландского дипломата только второстепенное значение, и посчитала их рутинным советом, который дают на дорогу всем, кто просит паспорт. Хорошо. Но обратите внимание, что мадридский журналист Эзекиель Эндрис в газете «Либерал» к тому времени уже опубликовал серию статей под заголовком: «Дама в горностае», где коснулся отношений между шефом немецкой разведки в Мадриде и остановившейся в отеле «Ритц» танцовщицей. Разумеется, могло случиться и так, что она вовсе не видела этих статей, я бы предположил и такое, но…


Странно, во всяком случае, что ни Мата Хари, ни ее защитник не воспользовались фактом этого возвращения в Париж как косвенным доказательством ее невиновности. Будь я на месте Клюне, я по всей вероятности, по воле совести сказал бы членам военного суда: «Обратите внимание, пожалуйста, господа, что эта женщина в тот момент, когда возвращалась во Францию, не была в неведении о подозрениях в свой адрес; если бы это подозрение не было беспричинно, если бы ее совесть не была, по ее мнению, чиста, если бы она не думала, что располагает достаточными доказательствами своего дружественного отношения к нашей стране, если бы она не желала в высшей степени нашей победы, победы армии, где воевал единственный мужчина, которого она любила и для которого жертвовала собой, для нее не было бы ничего проще, как прислушаться к этим мудрым советам? Господа, вспомните, пожалуйста, о том, что говорил Виктор Гюго: «Если бы меня захотели обвинить в том, что я украл башни Нотр-Дам, не собираясь доказывать мне это коротко и ясно, я как можно скорее удрал бы от полиции». Мата Хари, обвиненная в столь же фантастическом преступлении, посчитала, однако, за лучшее, не сбежать прочь, а поспешить в самое опасное место, чтобы таким образом доказать свою невиновность». Но знаменитый адвокат, взявший ужасно серьезную честь этой защиты на себя, предпочел вложить все доверие в важность свидетельских показаний, которые должны были стать благоприятными для баядерки. Министры и посланники длинной шеренгой подходят к свидетельской стойке, чтобы удостоверить невиновность этой женщины; кроме того, ни для кого не тайна, что этот выдающийся юрист, строгий арбитр в конфликтах между нациями и бесспорный мастер в адвокатском сословии, как и многие другие, тоже попал в свое время в волшебные сети этой необычной женщины, этой Цирцеи, обаянию которой, кажется, никакой смертный не противопоставил сопротивление Одиссея, и он считает себя уверенным в том, что со своими способностями сможет спасти ее… Число любовников с разными именами и титулами, которых Морне приписывает танцовщице, невероятно велико! Я имею в виду не молодых глупых летчиков, и не вспыльчивых людей среди офицеров в низких и высших званиях, которые, как говорят, были лишь незавидными игрушками на одну ночь в ее ненасытных руках. «Прежде чем завязать интимные отношения с французским военным министром, шпионка была очень близка с немецким кронпринцем, которого сопровождала на большие маневры в Силезии; потом с одним из наивысших служащих Кэ д'Орсе (МИД Франции); затем с голландским премьер-министром, после этого…» Дойдя до этого момента, автор отчета таинственно замолкает, он хочет называть только имена, которые фигурировали на процессе и которые опубликовали газеты. Имя мэтра Клюне тоже присутствует. Одни говорят: «Он поклонялся ей, и хотя в настоящий момент ее ареста у него сохранилось только лишь воспоминание об ее обаянии, так как она так же позорно обманула его, как и других, но все же, он хотел из благородных побуждений помочь ей своим престижем и своим красноречием». Другие полагают, что защитник и тогда еще был одним из ее любовников. Достаточно ли этой, хоть живой, хоть мертвой его любви, чтобы объяснить его абсолютную убежденность в невиновности Маты Хари? Так как Массар сам вынужден признать, что замечательный правовед, душа которого отражает самые чистые гражданские добродетели, всегда, до мгновения приведения приговора в исполнение, хранил свою непоколебимую веру. Конечно, нельзя умалчивать, что бывший комендант Парижа добавляет: «Его чистосердечность была трогательной, его самоотверженность волнующей и достойной лучшего применения». Теперь я удивляюсь не чистосердечности, а, пожалуй, слабости адвоката. Так как он, кажется, хочет вмешиваться только своими просьбами к судьям, чтобы они простили всплески эмоций его клиентки. В трудные моменты, когда обстоятельства требуют делать острые и жесткие заявления, он сам «заматывает» их парализующим повторением пошлых фраз, которые не свидетельствуют ни о чем, и только все запутывают.


– Председатель военного суда упрекает танцовщицу: – В Мадриде, в отеле «Ритц», вы жили в номере рядом с номером шефа немецкой разведки в Испании.

– Она отвечает: – Это правда.

– Этот берлинский агент часто посещал вас.

– Тоже верно.

– Получали ли вы подарки от этого мужчины?

– Ну, разумеется… Он был моим любовником!

– Очень хорошо… Этот любовник телеграфировал просьбу своему коллеге в Амстердаме выслать вам 15000 марок. Дипломатическое представительство нейтральной страны должно было способствовать передаче денег вам, тогда вы уже снова были в Париже.

– К чему отрицать?… Упомянутый немецкий чиновник соизволил оплатить мое расположение деньгами своего правительства.

– Военный суд оценит это объяснение по достоинству. Но вы признаете, что деньги шефа немецкой разведки прибыли в Амстердам? -

Это совершенно верно… От моего друга в Голландии, который, не зная этого, оплатил долги моего друга в Испании.

«- Итак, мы всегда слышим одно и то же, подсудимая ничего другого не в состоянии заявить, пишет Массар. – Внезапно она зашаталась, мертвенно-бледная, безумные глаза, сморщенный рот, откуда исходили почти бессвязные фразы: – Я, я вам скажу, что, что это были деньги, чтобы оплачивать мои ночи любви. Это, это моя цена. Поверьте мне, будьте любезны, докажите свое рыцарство, господа французские офицеры…»

То, что ее судьи в этих словах заметили только излишнее, последнее бесстыдное средство, чтобы уйти от наказания, вряд ли сильно удивило бы подсудимую. Все же она запротестовала, заметив насмешливую улыбку на губах Морне. Она видит в этом безвкусицу и грубое нарушение приличий.

Если она меняет в течение процесса свое поведение, то это происходит всегда внезапно. После того, как она энергично встала и бросила на судей вызывающие взгляды, она вдруг внезапно сломалась без очевидной причины и чуть ли не упала в обморок. Когда ее защитник смотрит на нее глазами верного, но бессильного друга, как будто просит прощения за его недостаточное влияние, то она отвечает ему пожиманием плечами и злющими гримасами. Жандармам, которые за нею наблюдают, напротив, она бросает любезные слова и соблазняющие взгляды. «Все в ней», говорит свидетель процесса, было тайной». Действительно все или почти все остается необъяснимым в ее характере, ее жизни, ее аффекте, ее жестах, ее чувствах и даже в ее словах. Ее близкий друг заверяет, что она хорошо говорила на пяти или шести языках. Несмотря на это, ей так никогда и не удалось научиться отчетливо выражать свои мысли. Ее речи извилистые как ее танцы, и подобны змеям. Художник Франц Намюр, который посещал ее много лет, уверяет, она была самой грустной женщиной, которую он когда-либо встречал. «Кто осмелился бы похвастаться, что смог ее разгадать? – писал он. – Я сделал с нее два портрета, один, где она в городском платье – я не знаю, что с ним сталось, и другой, где танцовщица стоит с индийской диадемой и в ожерелье из изумрудов и топазов. Она часто приходила, действительно… То, что поражало, что удивляло в этой женщине, обласканной удачей, которой судьба дала все: милость, талант, славу, так вот – что удивляло в ней – ее внутренняя и тяжелая грусть. Она охотно оставалась вытянувшейся в кресле и о чем-то мечтала, в течение часа, о чем-то тайном. Я не могу сказать, что хоть раз видел, как улыбалась Мата Хари… Она была суеверна как индуска. Однажды, когда она раздевалась, нефритовый браслет упал с ее руки: – Ой! закричала она, побледнев, – мне это принесет несчастье… Вы увидите, это мне предсказывает несчастье… Сохраните его, это кольцо, я не хочу его больше видеть… Другие сохранили менее тяжелые, менее мрачные и более светские воспоминания о ней. Те, кто встречал ее только на больших светских вечеринках, рисуют ее нам в цветах натянутого энтузиазма. Над чем, тем не менее, все сходятся, что характер ее был таинственным, внезапным и переменчивым».

А свидетели? Уже при первых допросах защитник сообщил о них. Он позволил вызвать людей, высказывания которых могли бы осветить всю темноту процесса. Когда танцовщица узнает, что самые знаменитые из ее друзей появятся как свидетели, она едва ли может сдержать радость. Кокетливо и по-кошачьи она с наслаждением подкрашивает алым карандашом свои губы. Цветок, подарок анонимного поклонника, смягчает строгость ее синего костюма. Теперь она больше не как раньше отвергает конфеты, которые защитник предлагает ей, наоборот, она поглощает их с детским удовлетворением. Теперь она больше не направляет свою улыбку только на жандармов; она одаривает ею и судей, даже в Морне, которого она до сих пор считала Торквемадой, она, кажется, внезапно видит нового друга.

И Массар шипит:

– Комедиантство!

Комедиантство? Но почему? Почему в этой женщине не могло остаться что-то откровенное, цельное, первоначальное? Я, по крайней мере, в беспрерывном поиске светового рефлекса в душе обвиняемой, как бы ни был он слаб, я еще раз спрашиваю себя, не могли ли бы мы, все присутствовать на каком-то процессе, который открыл бы нам ее невиновность.


– Вызовите первого свидетеля защиты, – приказал полковник.

Господин достойной наружности приблизился к барьеру.

– Почему вы попросили вызвать свидетеля? – спросил обвинитель.

Мата Хари, в спокойном тоне, нежно, почти тихо, с улыбкой отвечала:

– Свидетель занимает один из наиболее высоких постов, которые существуют во Франции. Он в курсе всех намерений правительства, всех военных планов. Итак, по моему возвращению из Мадрида, я встретилась с ним. Он был моим первым другом после моего развода, и было вполне естественно, что я с удовольствием встречалась с ним. Мы провели три вечера вместе. Я хотела, чтобы он сказал, был ли хоть какой-то момент во время наших встреч, нашей интимной близости, когда я задала бы ему хоть один вопрос, касающийся войны.


Свидетель, тогда еще французский посол при королевском дворе союзной страны, или совсем только недавно назначенный на этот пост, ответил взволновано:

– Никогда, вообще ни разу! -

– Это совершенно невероятно, – прервал его обвинитель, – что два человека вместе могли провести три дня, даже не вспомнив о том кошмаре, который преследует нас.

– Это, возможно, покажется невероятным, но это правда, – ответил свидетель. И так как никто не мог бы подвергнуть это сомнению, он добавил:

– Мы говорили об искусстве, о восточном искусстве.

– Вот видите! – впервые громко воскликнул защитник, – теперь вы видите это, эта женщина проводит три дня с одним из наших ключевых государственных деятелей и не говорит с ним ни слова о том, что может больше всего заинтересовать наших врагов.

Морне возразил ему хладнокровно и непримиримо:

– Подсудимая достаточно умна, чтобы знать, что у опытного дипломата нельзя так же легко выманить тайну, как это происходит с опьяненными любовью молодыми офицерами, которые неспособны не довериться знаменитой художнице. Все же она не преминула воспользоваться влиянием важного человека, который поддерживает с нею нежные отношения. Говорили и, возможно, это правда, что некоторые письма Маты Хари ее друзьям в Мадриде и Амстердаме были написаны на официальных бланках министерства иностранных дел. Еще этим она пыталась доказать прежде всего тем, которые ей платили, что она располагала связями, дававшими ей возможность проникать в государственные тайны. Ее заметное для других шпионов появление в обществе знаменитого посла, который стоит здесь перед нами, украшало ее нимбом, который позволял бы ей держаться требовательно и претенциозно.


При этих словах свидетель побледнел и замолчал. Предположения обвинителя кажутся ему, без сомнения, логичными. Но когда его спросили, не может ли он еще что-то добавить, он повторил, как настоящий джентльмен:

– Хорошее мнение, которое у меня было об этой даме, ни в коей мере не ухудшилось из-за только что произнесенного.

Он поклонился танцовщице и удалился, так же серьезно, как и пришел.


Среди приглашенных свидетелей находился также бывший военный министр; но так как он был нужен на фронте, он не смог лично последовать призыву той, которая, согласно его письмам, была самой глубокой любовью его жизни. Президент принял к сведению, что этот свидетель объяснил чиновнику, уполномоченному его допросить, что подсудимая никогда не говорила с ним о войне, а также не задавала ему вопросы, которые показались бы ему подозрительными.

– Но кто тогда, однако, – спросил обвинитель, – сообщил вам о подготовке к наступлению 1916 года?

– Никто.

– Как? Вы отрицают, что знали об этой подготовке?

– Я признаюсь, что я, находясь тогда в зоне боевых действий, чтобы позаботиться о капитане Марове, чувствовала признаки подготовки большого наступления. Разные друзья-офицеры намекали мне на это; все же, однако, подумайте, если бы я и захотела передать такие сведения немцам, это было бы для меня совершенно невозможно.

– Тем не менее доказано, что вы постоянно переписывались с Амстердамом. Дипломатическое представительство нейтральной страны принимало ваши письма; оно же пересылало их дальше, полагая, что они были предназначены для вашей дочери.

– Я писала, это правда, но я не посылала никаких сообщений о войне.

– Во всяком случае, вы тогда писали также внушающему страх руководителю немецкого шпионажа в Голландии. Мы знаем об этом с уверенностью, и мы знаем также, что ваши письма были подписаны псевдонимом Х-21.

– Нет, это не правда.

– Простите, но это правда; и телеграмма мадридского агента его коллегам в Амстердаме доказывает это. В ней он запрашивает там для вас пятнадцать тысяч золотых марок и говорит, что эту сумму нужно отправить Х-21.


Как всегда, когда вопросы ее запутывают, Мата Хари молчит и начинает кипеть. Ее хорошее настроение в начале этого последнего допроса пропало. Свидетелям не удалось сделать Морне ручным и убедить Санпру. Теперь пришла очередь защитника, сейчас он должен попытаться спасти подсудимую. Он попросил посчитать прения законченными и предоставить слово ему. И вот он говорил часами с достоверностью, с теплом, с убедительностью. Его речь имела значение, за которое его хвалили уже двадцать лет. Его аристократическое выражение лица произвело впечатление на военных судей, которые выслушали его беззвучно и почтительно. Даже обвинитель не решился улыбаться тому, что известный журналист назвал зовом сердца влюбленного старика.


И что же сказал знаменитый правовед? Речь защитника так и не была полностью опубликована, но усердно обсуждалась. Если я верю этим отзывам, то это было максимально острым и скрупулезным сложном, безответственной, загадочной души этой женщины, которая соглашалась, что является продажной куртизанкой, но отвергла обвинение в шпионаже против Франции. «Все эти бурные импульсы свидетельствуют о хаотичной жизни души. Невозможно полностью доверять такой переменчивой, волнующейся, беспокойной, всегда готовой на крайние решения натуре. Узды духа не хватает, чтобы сдерживать этот темперамент, который проходит, не останавливаясь ни перед какими преградами, предоставляя ее слепому настроению судьбы. Ничто не может помешать ей последовать за, за движением своих страстей. И посреди такой беспрепятственной жизни она всегда появляется как хозяйка своей жизни. Ее интеллект не подвергается сомнению. У нее нет ничего плебейского, только чувство тонкости, гармонии. У нее есть чувство красоты, понимание искусства и умственных вещей. И она соблазнительна из инстинкта, из потребности, из влечения. Она несравненно сложна. Ей открыто нравится обманывать своих друзей. Ее жизненная энергия удивительна и ее порывистость такова, что она сама пугается этого» – Луи Дюмюр, «В Париж». Таким психоанализом защитник, естественно, не хочет ничего другого, кроме как убедить членов военного суда, что приговор женщине с таким характером не может быть таким же, как приговор солдату. То, что было бы отчетливым знаком преступления для нормального человека, то у нее только рефлекс ее причуд в перегретой всемирным ураганом атмосфере. Многое, что рассказывает она сама о своей жизни, пороках, продажности, интригах, о магнетической силе кажется невероятным. Однако все это может быть правдивым. Из патологического тщеславия, нездорового любопытства, необъяснимых эмоций она завоевала немецких руководителей разведки. Затем она соблазнила французских офицеров, которые попали в ее сферу влияния. Эта игра сил ненависти, которые пересекаются в ее кровати и перемешиваются на ее губах, доставляет ей одну одновременно дьявольскую и детскую радость.


Старался ли Клюне на самом деле такой своей речью спасти Мату Хари? Во всяком случае, его длинное выступление при всей тонкости и даже излишней силе оказалось не в состоянии убедить судей. Сама подсудимая должна была, очевидно, почувствовать это, так как после окончания речи защитника она поднялась для последнего заявления, где еще раз торжественно заявила о своей невиновности:

– Пожалуйста, обратите внимание, – произнесла она, – что я – не француженка и имею право поддерживать мои отношения, независимо от того, где и как мне этого захочется. Война – это недостаточная причина, чтобы я прекратила чувствовать себя космополиткой. Я нейтральна и мои симпатии склоняются к Франции. Если этого вам не хватает, поступайте, как вы хотите.


Допрос прекратился. Суд удалился на совещание. Через десять минут приговор был единодушно вынесен. Расхождений во мнениях по сути дела, деталям, применению закона не было. Председатель спросил каждого члена трибунала, начиная, по обычаю, с самого младшего по воинскому званию офицера:

– Я спрашиваю вас по долгу и совести, согласны ли вы с тем, что эта женщина виновна в том, что передавала противнику сведения и документы и тем самым стала причиной смерти многих наших солдат?

Без заминки и очень спокойно, все офицеры ответили:

– Да.

Один из судей, майор, после подписания приговора очень громко произнес следующие слова: – Это ужасно посылать на смерть столь соблазнительное создание и с таким умом… Но ее козни причинили такие катастрофы, что я расстрелял бы ее дважды, вместо одного раза, если бы мог!…


Санпру, немного бледный, приказал дежурному писарю зачитать приговор подсудимой. Охрана вскинула винтовки и началась серьезная заключительная сцена:

– Именем французского народа…

Потеряла ли Мата Хари присутствие духа? Вскочила ли она с протестом? Захотела ли она еще раз прокричать о своей невиновности?… Нет. По впалым щекам ее защитника катились две большие слезы. Она, напротив, улыбалась, очень тихо, спокойно, ясно, почти безразлично, как будто бы речь шла о чем-то незначительном, не заслуживавшем даже слова объяснения.

Жандарм в темном углу пробормотал:

– Она умеет умирать.








Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Наверх