Глава 50

Наши с ней столы стояли один напротив другого по разные стороны комнаты, и разделяло их расстояние едва ли в двадцать футов.

Ей прислуживала дюжина рабов, а позади нее, по углам стола, замерли двое солдат-раджпутов. На столе ожидало не менее двух дюжин блюд с яствами, превосходно приготовленными, судя по запахам.

С моей стороны был лишь один мой верный Хатиб, а на столе всего три блюда.

Она была без паранджи, ибо не в обычае женщин её народа закрывать лицо. На ней были обтягивающие шелковые шаровары ярко-желтого цвета и прилегающий лиф, или «чоли», из такой же ткани. Поверх этой одежды она набросила спускающийся с плеч темно-оранжевый плащ или халат. Сандалии её были искусно изготовлены из какого-то золотистого материала, на лодыжках надеты браслеты.

Посередине лба у неё выделялся «опавший лист», как его называют на санскрите, или «тика». У неё этот знак представлял действительно крохотный листик искуснейшей работы. Волосы были причесаны совершенно гладко, вдоль пробора шла тройная нитка жемчуга, на которой надо лбом, у корней волос, подвешено было украшение, состоящее из трех золотых цветков с крупным рубином в середине каждого, а с нижнего края свисал ряд каплевидных жемчужин.

Мой обед состоял из «кабаб-караза» — блюда из мяса, приготовленного с вишнями и выложенного на маленькие круглые арабские хлебцы, которые мне очень нравились, а также риса с кислым лимонным соусом и бобов в соусе «карри».

Контраст между моими тремя блюдами и двумя дюжинами яств, принесенных к её столу, как и между толпой слуг, подававших обед ей, и моим единственным слугой, показался мне забавным, и Хатибу тоже.

Забавные ситуации никогда не проходил мимо внимания старика. Вот и сейчас он начал прислуживать мне за столом с подчеркнутым изяществом, с жеманством, передразнивающим неестественные манеры евнухов, прислуживающих ей.

Он снял крышку с блюда с «кабабом», шумно втянул в себя воздух, приподняв при этом свои клочковатые седые брови, и обратился ко мне:

— О могущественнейший! Ты должен это попробовать! Это же амброзия! Нектар! Воплощенная мечта!

Продекламировав эту тираду, он положил на край моей тарелки крохотную порцию и отступил назад с ложкой в руке, ожидая моего одобрения.

Я изящно попробовал, произведя при этом сложнейшую работу: понюхал, попробовал на вкус, пожевал, нахмурив брови, потом закатил глаза и наконец блаженно улыбнулся:

— Превосходно, Хатиб! Превосходно!

Он продолжал подавать мне мой скромный обед, сопровождая каждое свое действие множеством восклицаний:

— О, какое мясо! Ах, что за плов! Да будет трижды благословен Аллах!

Лицо сидящей напротив девушки ничего не выражало. Если она что и заметила, то никак не показала.

— Вина, о господин? Подарок великого императора Византийцев! Самого Мануила! Вина?

— Вина, Хатиб!

Он налил вина, а я поймал беглый взгляд девушки, сидевшей напротив.

— Послушай, проповедник, — сказал я, отодвинув стакан и обратив к нему полный внимания взор, — ты человек зрелых лет, много странствовавший и многое познавший, человек великого здравомыслия и проницательности… скажи мне… где, в какой стране мира женщины наиболее красивы?

— Действительно, где? Как ты сам понимаешь, о великолепный, такие вещи — дело вкуса. Вот, например, турки предпочитают, чтобы женщины были… — он сделал руками жест у себя перед грудью, — чтобы они были крепки здесь… — после чего его руки указали на бедра, — … и здесь.

Он снова наполнил мой стакан и отступил:

— Турки хотят, чтобы их женщины были толстыми, франки желают, чтобы их женщины были сильными, персы предпочитают тонких, а в Катае, говорят, у женщин самые красивые ноги на свете, но они ценят не ноги, а ступни!

— Ну, а женщины Хинда? Знаешь ли ты что-нибудь о женщинах этой отдаленной страны? Я слыхал, что они коротышки, уродливы лицом и ходят, переваливаясь как утки. Правда ли это?

Мы говорили по-персидски, и я надеялся, что никто из раджпутов-солдат не понимал нас. Она, однако, понимала, потому что я увидел, как она вдруг напряглась и вскинула на нас негодующий взгляд.

— О женщинах Хинда… — тактично промямлил Хатиб, — что могу я сказать о женщинах Хинда?

— Ну, в каждой стране, по крайней мере, некоторые женщины красивы. Неужто во всем Хинде не может быть ни одной — хотя бы одной?

— Да, можно полагать так, о господин. Обычно там, где есть сильные воины, есть и красивые женщины, они всегда появляются вместе, ты же знаешь.

— Я чту твою мудрость, о отец здравомыслия, ибо что знаю я о таких вещах? Ничего я не знаю о женщинах. Прекрасные создания, это несомненно, но моя стеснительность на позволяет мне приблизиться к ним. Я весь сжимаюсь от их взглядов, трепещу от одного слова… Что я, недостойнейший из всех людей, мог бы поведать красивой женщине?

Хитрые старческие глаза Хатиба заискрились смехом, но речь была по-прежнему чрезвычайно серьезна:

— Но как-то ты все-таки нашел, что говорить Валабе? Той, которую считают красивейшей женщиной Кордовы? Или Сюзанне, графине де Малькре?

— В самом деле, что же я им говорил? Они воспользовались моей застенчивостью, Хатиб! Что ж я мог поделать? Я, беззащитный мужчина? И к тому же такой стеснительный? Но они были красивы, и я чту их за их добрые деяния.

— А как насчет той девицы из викингов в Киеве?

— Она меня запугала, Хатиб. Я весь проникся благоговейным страхом. Ее длинные золотистые волосы, её внушительные плечи, её требовательные манеры… что мог я сделать?

— Полагаю, лишь то, что ты сделал… — Хатиб положил мне на тарелку ещё еды из накрытых крышками блюд. — Ешь, о господин, поддерживай свои силы! Кто знает, какие испытания тебе придется ещё пройти?

Внезапно дверь зала отворилась, вошли двое солдат и встали по обе стороны дверей. Между ними прошествовал напыщенный коротышка в очень большом тюрбане и длинном халате. За ним следовали восемь рабов, и каждый нес какой-то подарок. К моему изумлению, они остановились перед моим столом.

— О благосклонный! О осыпанный милостями Аллаха! Мой господин, прославленный, великий, всемогущий Рашид ад-дин Синан просит тебя принять эти скромные дары из его рук! О величайший из ученых! Мудрейший из людей! Благородный врачеватель и умудренный читатель небесных знаков Ибн Ибрагим! Мой господин просит тебя посетить его в крепости Аламут!

Двое рабов расстелили великолепный златотканый халат и второй, отделанный соболями; третий раб нес меч, усыпанный самоцветными каменьями по рукояти и ножнам; вдоль роскошного клинка, вынутого из ножен, шла надпись по-персидски золотыми буквами «Душман-куш!», что значило «Истребитель врагов!»

Четвертый раб поднес шелковую подушку с тремя кошельками, в которых позвякивало золото; пятый — украшенную драгоценными камнями перевязь для меча; шестой — полный набор одежды; седьмой — пару красивых седельных сумок тисненой кожи, украшенных золотом. Последний раб преподнес мне почетное платье, усыпанные алмазами перо и чернильницу.

— Скажи ему, о визирь, — сказал я, — что я прибуду завтра. С восходом солнца я отправлюсь в путь.

Немного помолчав, я добавил:

— Сообщи могущественному Рашиду ад-дин Синану, что я с нетерпением ожидаю беседы с ним о тайнах многих наук, ибо дошло до меня известие о его великой мудрости.

Евнух низко поклонился и, пятясь, проследовал через весь зал обратно, не переставая кланяться; за ним ушли рабы.

Содержатель караван-сарая поспешил к моему столу, явно перепуганный:

— О Господин мудрости! Я молю о прощении! Я и не представлял себе… Я и не знал, кто почтил мое убогое…

Хатиб с серьезным лицом собрал подарки. Веселье исчезло из его глаз.

— Господин, подумай хорошенько о том, что делаешь. У моего народа есть пословица: «Олень может забыть западню, но западня не забывает оленя».

— Я не забуду, Хатиб.

— Есть и другая пословица: «Глуп тот, кто спускается в колодец на чужой веревке».

Подарки были великолепны, однако я смотрел на них с тем же подозрением, что и Хатиб. Они были слишком роскошны для неизвестного ученого.

Не посланы ли они с целью заставить меня забыть о всяких опасениях? Не хотелось ли и в самом деле кому-нибудь, чтобы я приехал в Аламут? Не думают ли там, что безопаснее держать меня в крепости, пленником, чем позволить, быть может, сеять смуту за её стенами?

С другой стороны, думают ли они обо мне вообще как-нибудь иначе, чем как о странствующем ученом?

Однако есть ли у меня выбор? За стенами Аламута мой отец, пленник, раб. Если когда-нибудь суждено ему обрести свободу, то только с моей помощью.

— При всем почтении к твоим мыслям, Хатиб, я должен туда ехать. Но ты останешься здесь, ибо будущее неясно, а я иду навстречу большим тревогам.

— Если нет ветра, могут ли дрожать листья? Есть причины для страха, о господин. Когда Старец Горы присылает дары, готовь себе саван… ибо за ними последует нож.

Он помолчал.

— Однако пойти с тобой я пойду. Сколько стран я уже повидал, хозяин! Сколько морей! Сколько городов! А вот какова изнутри крепость Аламут — не видел.

На минуту мы забыли о нашей красавице из Хинда, но она не забыла о нас.

Перед нами появился с поклоном её раб:

— О возвышенный! Госпожа моя просит принять извинения: она не знала, что пребывает в столь выдающемся обществе. Она приглашает тебя присоединиться к ней за столом, моя госпожа, Сундари Деви!

Я помедлил лишь столько, чтобы не показать чрезмерной торопливости, и встал.

— Хатиб, присмотри за моими подарками, и за лошадьми тоже. Говорят, в Казвине изготовляют превосходнейшие луки и стрелы; позаботься, чтобы у меня они были. Кажется, нам скоро придется, — предположил я, — пересекать пустыню, где есть разбойники…

Понизив голос, я прибавил:

— И еще, позаботься, чтобы в наших вьюках была спрятана длинная веревка, которая могла бы выдержать человека.

На миг я заколебался, но потом продолжал:

— И думаю, тебе надо ещё обеспечить нас вот этими веществами…

Я подал ему клочок бумаги.

— Вот это — указал я на одну из строчек, — лучше всего собрать со стен старой конюшни или с навоза. Сделай запас. Если кто-то полюбопытствует, скажи просто, что господин твой — алхимик, который испытывает все на свете. Конечно, он с ума спятил, но что я, мол, могу поделать?

Я пересек комнату и остановился перед её столом:

— Меня зовут Ибн Ибрагим.

Она показала место на углу стола, справа от себя.

— Я и думать не могла, что мы находимся в присутствии столь знаменитого ученого.

Еще раз поклонившись, я произнес:

— Тень моей учености мала перед солнцем твоей красоты.

— Ты лекарь?

— И лекарь тоже. Иногда воин, иногда читаю по звездам… я умею многое.

Красавица взглянула мне в глаза и спросила:

— Ибн Ибрагим, что ты прочел по звездам обо мне?

И я произнес голосом, который едва ли был похож на мой собственный, произнес и сам был удивлен тем, что сказал:

— Что ты когда-нибудь станешь моей женой.

И наступило мгновение — мгновение, когда ни она, ни я не шевелились и ничего не говорили, мы просто смотрели друг на друга, оба потрясенные моими словами. Само время как будто остановилось на это мгновение.

Наконец она сказала негромко:

— Тебе следует ещё раз поглядеть на свои звезды, скиталец, ибо боюсь я, что они тебя обманули.

— Ты сейчас едешь в Хинд?

— В Анхилвару, к себе домой.

— Ты из раджпутов?

— Мой отец был раджпут, а мать — персиянка. Я в последнее время гостила в её семье в Исфагане. Сейчас я возвращаюсь в дом отца.

Девушка вдруг резко переменила тему:

— Я не ослышалась, ты собираешься в замок Аламут? Разве это не крепость ассасинов?

— У них тут много крепостей, — я жестом указал на север. — В этих горах есть и другие. Да, я направляюсь туда по приглашению Рашида ад-дин Синана. Считаю, что у нас будет много тем для обсуждения.

— Разве не правда, что туда может войти или выйти оттуда только ассасин? Значит, ты исмаилит?

— Кто я только ни есть… но я никогда не участвую в религиозных разногласиях. Обряды веры не занимают места в разуме Аллаха. По-моему, здесь важен лишь дух.

Немного помолчав, я добавил:

— Когда я вернусь из Аламута, я отправлюсь в Хинд, в Анхилвару.

— Ты знаешь мой город?

— Пока ты не произнесла это название, я никогда о нем не слышал.

Пока рабы наполняли наши стаканы, она опустила глаза к столу. Понимают ли они по-персидски?

— Ты не должен приезжать.

— Но если я хочу увидеть тебя снова?

— Мусульмане, которые приходили в мой город, приходили как враги.

— Значит, меня будут считать врагом? Если необходимо, я могу появиться как христианин, как хинду, как огнепоклонник, или просто как… поклонник.

— Это ничего не даст.

— Что может поделать воля там, где приказывает сердце?

На другом конце зала музыканты начали играть на китаре и кимандже, и по комнате поплыла тихая музыка.

— От музыки твоей красоты, — сказал я, — шелестят листья моего сердца.

Она подняла на меня глаза:

— Однако я тонкая, о ученый, а не такая пухленькая красотка, каких предпочитают турки.

— Но я не турок, Сундари, и даже не перс.

— Так какой же род красоты ты предпочитаешь? Такой, как у… как там её зовут? Валаба? Сюзанна?

— Мужчина, не познавший многих женщин, не может по достоинству оценить одну.

Ее глаза заискрились смехом.

— Ты, оказываешься, не такой уж… беспомощный. Когда ты беседовал со своим слугой, мне было даже больно за тебя. Все эти девушки воспользовались тобой, одержали над тобой верх! Ты не боишься, что я сделаю то же самое?

— Трепещу… от надежды и ожидания.

Она расхохоталась:

— Ибн Ибрагим, ты направляешься в Аламут, а я — в Анхилвару. И на том все кончается. Мы не встретимся снова.

— Но ведь есть эта ночь?

Сундари снова взглянула мне в глаза, словно эта мысль была для неё неожиданностью.

— Этой ночью я буду спать; а назавтра мы разъедемся.

— А я этой ночью, — сказал я, — буду гулять по саду, гулять под деревьями, наблюдая, как светлячки рассеивают искры в ночи. Но я буду не один, потому что со мной будут мои мысли о тебе.

Она грациозно поднялась и оглянулась на меня; и глаза её были как озера тьмы, в которых живет красота. Как похожи на цветок её губы! Как мягки щеки! Как нежна кожа!

— Спокойной ночи, мудрый ученый. Посмотри ещё раз на свои звезды.

— Их послания яснее, если читать их вдвоем.

Когда я поднялся, она начала уже поворачиваться, но задержалась:

— Я отправлюсь в Анхилвару, а оттуда в Каннаудж, а в Каннаудже меня выдадут замуж за друга царя.

Вот как…

У меня потемнело в глазах, словно распахнулась передо мной черная бездна отчаяния и пустоты.

— Все равно! Сегодня ночью, — повторил я, — я буду гулять в саду.