А. Маслов ПУТЬ ВОИНА - ПУТЬ К СМЕРТИ К ЧИТАТЕЛЯМ Какой он, "класси...

А. Маслов

ПУТЬ ВОИНА - ПУТЬ К СМЕРТИ

К ЧИТАТЕЛЯМ

Какой он, "классический" японский самурай? Сознание нам тотчас услужливо рисует благородного, немногословного воина. Он неизменно следует кодексу воинской чести Бусидо - "пути воина", соблюдает строгую дисциплину, всегда предан своему господину и милосерден к побежденным. Самурай никогда не нападает со спины, а заранее предупреждает противника о своем желании вступить с ним в бой и даже дает время подготовиться к поединку. Предательство самурай считает величайшим и позорнейшим преступлением. В перерывах между воинскими тренировками и битвами самурай не прочь заняться стихосложением и живописью, любит предаваться философским рассуждениям, будучи по своей натуре дзэн-буддистом и вообще утонченным человеком. Такой или приблизительно такой стереотипный образ мы без труда обнаружим почти во всех книгах и кинофильмах о самураях и тем более в работах, посвященных японским боевым искусствам. Под знаком "честного, благородного и преданного самурая" до сих пор проходит воспитание каждого японца.

Но все это - идеал, который сначала существовал в японской культуре, затем перекочевал и в наши умы - представителей западной традиции. Что же стоит за всеми этими рассказами о "честных и неподкупных воинах"? Кстати, этот вопрос имеет не только чисто исторический интерес - ведь самурайство господствовало в Японии на протяжении восьмисот лет и сформировало свой особый подход к жизни, свою особую культуру человеческих взаимоотношений, которая жива до сих пор. Многое, из чего соткана для нас ткань японской культуры, - чайная церемония и икэбана, парковое искусство и живопись, воинские искусства и философия - создано именно самураями.

Мир самурайского духа странен и необычен... Кажется, в нем царствуют искренность и преданность, мужество и верность. Но если мы пристальнее вглядимся в японскую воинскую историю, мы сплошь и рядом столкнемся с предательством и обманом, заговорами и тайными убийствами: здесь предавали самые верные, здесь преданные слуги всаживали нож в спину собственному хозяину, здесь самурай, никогда не забывающий о благородном духе Бусидо, нанимал лазутчика-ниндзя, чтобы устранить такого же благородного самурая, как он сам. Пролистав страницы древних хроник, мы познаем совсем иной, во многом необычный и непривычный облик знаменитых японских воинов.

"Душа Японии"

Война в одиночку

В начале 70-х годов страницы газет и экраны телевизоров заполнили удивительные сообщения, граничащие с сенсацией. Действительно, было чему удивляться, - как оказалось, в джунглях Лубанга на Филиппинах до сих пор скрывался лейтенант японской императорской армии Онода Хиро, который продолжал вести вторую мировую войну! Небольшая группа Оноды была заслана сюда для организации партизанской войны против американских солдат, и до сих пор Онода, потерявший связь и забытый в джунглях, считал, что война продолжается, и был уверен в конечной победе Японии.

Его товарищи погибли, одни были убиты, другие умерли от голода. Онода, как истинный носитель самурайского духа, продолжал сражаться один. Получив специальную подготовку, в том числе и психологическую, он не собирался выходить из джунглей, даже когда к нему через мегафоны обращалась мать Онода считал, что это враги стараются выманить его. Ему зачитали указ императора о капитуляции Японии в войне, - и Онода счел это провокацией, ибо великий император не может нарушить традиционный дух и обречь страну на позор поражения. Ему сбрасывали с вертолета журналы с фотографиями современного процветающего Токио - Онода делал вывод, что раз город так прекрасно выглядит, значит, война идет на пользу Японии.

Наконец в 1974 году был найден старый командир Оноды, который послал его в Лубанг. И этот, уже старый человек, приехав на Филиппины, лично отдал Оноде приказ закончить 30-летнюю войну. Лишь этому приказу и подчинился современный самурай Онода.

Онода Хиро - классический японский самурай, хотя со времени официальной отмены самурайского сословия прошло более ста лет. В сущности, речь идет не о статусе, а об особом воззрении японского классического воина (буси),- об особом состоянии духа. Но как охарактеризовать это состояние: мужественное, самоотверженное, бессмысленно-жестокое (Онода убил десятки людей уже после войны), бездумного подчинения? Ответ на этот вопрос мы будем искать в течение всего нашего повествования, и дорога наша пролегает через самурайскую древность.

Многим история Оноды может показаться странной, но нельзя не поразиться духу человека, который тридцать лет был верен приказу. Но для японца в этом нет ничего удивительного. Это вполне традиционное проявление особого самурайского духа, духа "гири". И здесь нам становится понятно, почему самураи названы "душой Японии".

Буквально слово "самурай" можно перевести как "воин" или "муж, [занимающийся] боевым [искусством]". Именно этот термин стал наиболее привычным для слуха западного человека. В Японии же более употребительным является другое чтение тех же иероглифов - "буси". Никакого оттенка само по себе понятие "самурай" (буси) не несет, обозначая, в сущности, любого человека, который профессионально занимается воинскими искусствами или принадлежит к воинской среде. (Последнее я подчеркну особо, поскольку с XVIII в. многие воины вообще почти не занимались боевыми тренировками, носили меч лишь по традиции, все время посвящали развлечениям и занятиям изящными искусствами.) Но далеко не только принадлежность к ратному делу объединяла самураев. Их объединяла особая идеология преданности своему господину, долгу, верности слову, презрения к смерти, беззаветного служения интересам своего государства или клана, что в совокупности стало называться Бусидо - Путь воина.

Важнейшим понятием самурайской чести было "гири" - дословно "справедливый принцип", или "принцип справедливости". Дух "гири" пронизывает всю самурайскую культуру. Заметим, что буквального перевода этого слова не существует. По сути, это ряд моральных и в основном неписанных обязательств, которые берет на себя самурай перед своим господином. Нередко эти обязательства могут вступать в противоречие в душе самурая с чисто человеческими желаниями - стремлением к наслаждению, с трусостью, малодушием, но настоящий воин всегда отдает предпочтение нормам "гири". Нормы "гири", большинство из которых вошли в неписанный самурайский кодекс чести Бусидо, включали в себя такие понятия как преданность своему господину и порученному делу до самой смерти, тщательное соблюдение всех обрядов, неизменное выполнение всех своих обещаний, следование ритуалам. С понятием "гири" смыкается и понятие "долга" (ги) - долга перед правителем, господином, перед старшими, перед взятыми на себя обязательствами.

' Самурайская действительность существенно отличается от наших представлений о ней - воины были жестоки и вероломны, легко нарушали собственное же слово, предавали своих господ, убивали из-за угла, были откровенно жестоки, а многие к тому же и не очень хорошо образованны. Но как же в одной культуре уживался идеал благородного воина, жестко следующего законам "гири", и безжалостного, расчетливого и эгоистичного вояки?

Самураи выходят на арену истории

Кем же были древние предшественники знаменитых самураев? Прежде всего, являлись они в подавляющем своем большинстве простолюдинами, в равной степени хорошо владевшими мотыгой для обработки земли и дешевым мечом, а то и просто заостренной палкой. Один из самых первых письменных законов Японии "Манифест Тайка" (646 г.) предписывал, чтобы каждый военнообязанный вносил в казну меч, латы, лук со стрелами, боевой флажок и малый барабан. По-видимому, все это хранилось на особых складах и раздавалось перед началом боевых действий.

Дисциплина в древней армии была на удивление жестокой и досконально разработанной. Женщин в походы брать строго-настрого запрещалось, причем это правило касалось как жен, так и многочисленных наложниц. Строго регламентировалась и индивидуальная экипировка рядового воина. Обычно он был вооружен двумя мечами - большим и малым, луком с пятьюдесятью стрелами. Помимо этого, воин, следуя закону Гумборе ("О военной обороне" VIII в.), обязан был иметь при себе точильный брусок для мечей, мешочки для тетивы, сухого риса, флягу для воды, солонку, запасную тетиву и пару соломенных сандалий (варадзи).

В походе воины были скромны и непривередливы. Каждый десяток воинов нес с собой простые подстилки для отдыха, медные сковородки, котелки и еще массу подручных средств: топоры, ручные пилы, долота, труты и огнива для разведения костров. Одним словом, древние воины в походы ходить умели и готовились к ним весьма тщательно. Именно эти люди, одетые в соломенные сандалии и обмотки (хабаки), и превратились через несколько веков в грозных и гордых самураев, создавших свою неповторимую культуру.

Когда же появились в Японии эти люди - самураи, известные сегодня каждому человеку на земле как великие воины, чей образ связывается в нашем сознании с мужеством, благородством и чистотой сознания?

Отдельное воинское сословие самураев начало складываться приблизительно в VIII в. В отличие от кугэ, то есть родовых аристократов, что стояли в то время у кормила власти в Японии, благородных людей среди первых самураев встретить было весьма трудно, подавляющее их большинство не умели ни читать, ни писать. Это может нам показаться тем удивительнее, что ко времени расцвета самурайства многие самураи писали стихи, поражающие своим изяществом и изысканностью слога, А в эпоху зарождения их трудно было даже назвать профессиональными воинами, большинство их составляли рекруты, боровшиеся на востоке и северо-востоке страны с местными племенами айнов. Нередко к ним присоединялись беглые крестьяне, просто разбойники. Нравы были простые и жестокие, выживал тот, кто лучше других умел держать в руках меч, и в их отрядах господствовало не уважение к "голубой крови" и древности рода, как это было у аристократов-кугэ, а принцип сильнейшего.

За охрану границ и военные подвиги самураям выделяли небольшие земельные наделы, которые позже стали основой для огромных самурайских владений. Никакой политической или культурной роли эти люди долгое время не играли - да разве может повлиять на цивилизацию, погруженную в конфуцианские, буддийские и синтоистские ритуалы, неоформленные группы вооруженных, но плохо образованных людей? Оказывается, могут, но для этого самураям сначала надо было доказать свою жизненную необходимость для Японии. И они сделали это во время кровопролитных войн X-XII вв., когда их нанимали различные аристократические фамилии для улаживания разногласий между собой.

К XII в. политическая история Японии начинает определяться противостоянием двух крупнейших аристократических домов Минамото и Тайра. Дом Тайра долгое время фактически правил всей Японией, а его история в сознании многих последующих поколений самураев превратилась в грандиозную драму, преисполненную мистического смысла. Тайра прославились как замечательные воители, которые не жалели ни своих, ни чужих ради исполнения долга, не случайно их образ всегда связывался с символом исполнения законов Бусидо.

Но с середины XII в. клан Тайра, лишившись вождя, быстро утрачивает авторитет. В противоположность этому дружина Минамото крепла, и именно она и стала основой будущего самурайского корпуса Японии. Много лет длилась изнуряющая война между Минамото и Тайра. Наконец воины Минамото подходят к столице страны, и вожди Тайра в 1182 г. бегут из Киото. Самураи Минамото воцарились в военной жизни Японии.

Некогда величественный клан Тайра, которого боялась вся страна, проигрывает затяжную войну Минамото, которые смогли лучше организовать самураев, больше пообещать им наград и земель. Кажется, по логике вещей симпатии самураев должны быть на стороне Минамото. Но нет, как только величие Тайра стало достоянием истории, как только слава этого клана превратилась в "предутреннюю дымку", самураи горестно преклонили колени перед образом главы дома Тайра великого Киэмори (1118-1181)- человека, чьи поступки, с нашей точки зрения, могут далеко не всегда показаться особо благородными. Но, как нам еще предстоит убедиться, самурайская мораль явление особого порядка, и именно личность этого великого воина, наполовину святого, наполовину злодея, привлекала внимание самураев многих последующих поколений.

Да, дом Тайра проиграл войну, да, он оказался растоптанным боевыми конями Минамото. Но сам деспот и диктатор Киэмори не проиграл ни одного сражения, а крушение некогда великого Тайра - разве не символ ли это мимолетности славы и удачи, да и всей нашей жизни? Киэмори был фактически правителем всей Японии во второй половине 70-х - начале 80-х гг. XII в. По приказу Киэмори сам царствующий император покорно поменял свою резиденцию, столицей объявили город Фукухара, а затем своевольный Киэмори лишь по одной своей прихоти возвратил столицу вновь в Киото. Этому человеку безропотно подчинялись и воины, и аристократы, зная решительность и крутой нрав своего вождя.

Что же привлекало самураев в этом необычном человеке - порой по-дьявольски жестоком, порой чрезвычайно обаятельном, но всегда неудержимо отважном.

Киэмори был воплощением самурайского идеала. Он воевал и эстетствовал, был неподкупным в битвах и непобедимым в поединках, он испытал любовь сотен женщин и страдал от разлуки с любимой. Однажды он тяжело заболел и, желая получить мистическое исцеление, постригся в монахи, оставаясь при этом фактически правителем Японии и безжалостным воителем.

Киэмори умирал страшно, кажется, сами духи решили наказать его за дерзость и неудержимую гордыню, которыми была овеяна вся его жизнь. Этот отважный воин и монах чудовищно мучился от нестерпимого жара, его даже поливали холодной водой, но струи, попадая на тело, тотчас испарялись, и весь дворец наполнялся удушливым черным дымом.

Конечно, было бы преувеличением считать, что именно такая смерть цель всякого самурая. Но тем не менее она содержит все черты идеального ухода из жизни воина. Например, посмотрим, какие последние слова произнес Киэмори в своих мучениях. Просил прощения, раскаивался? Может быть, как буддийский монах вспоминал о Будде? Но нет, он сожалел лишь об одном - что в этой жизни он не увидел отрубленной головы своего главного врага Минамото Еритомо! А вот и его завещание: "После моей смерти не надо никаких панихид! Не нужно ни храмов строить, ни часовен! Но сейчас же отправьте войска в Камакура, отрежьте голову у Еритомо и повесьте ее на моей могиле! Вот мое желание!" Что же, желание, мало подходящее смиренному монаху, но вполне достойное самурая. Перед смертью он помнил именно о продолжении сражения. Не случайно считалось, что самурай даже умирает непобежденным.

Уход Киэмори из жизни превратился в особую мистерию, некое вселенское, глобальное крушение всех идеалов. Как символ этого оставшиеся лидеры клана Тайра поджигают грандиозный дворец в Фукухара, поставленный самим Киэмори. Логика этого действия вполне ясна - умер не просто правитель, из жизни ушел мистический лидер, обладающий высшей харизмой. Никто больше не сравнится с ним, никто не имеет морального права жить в его дворце.

Первые испытания самурайского духа

Новые правители Японии были истинными воинами, людьми, вся жизнь которых прошла либо в сражениях, либо в подготовке к ним, и это предопределило все развитие страны на период ближайших 150 лет, который стал именоваться периодом Камакура (1185-1333).

Теперь развитие культуры и социальной жизни проходило под знаком самурайства. Военное дело постепенно превращается в профессию, появляется осознание того, что каждый удачный взмах мечом или удар копьем может принести небольшие, но стабильные деньги, а точнее, несколько мер риса в год. С XVI в. влияние воинского сословия стало настолько велико, что Японией правили сегуны, а император был лишь формальным лидером страны. Вокруг сегуна формировался его штаб, который позже стал выполнять функции правительства - бакуфу. Личное мастерство в бою здесь нередко играло едва ли не решающую роль. Первоначально понятие "бакуфу" означало всего лишь временную полевую ставку сегуна, где находились его генералы и советники, но чем больше усиливалась роль самураев в жизни Японии, тем больше функции бакуфу начинали напоминать функции правительства, в которое оно, в конце концов, и превратилось.

Начиная с XVI в., не было такой области жизни, которой бы не коснулась длань самурайской культуры. Но есть в этом и парадокс - сама каста воинов составляла в Японии к XVII в. не многим более 10% от всего населения, т.е. приблизительно 2 млн. человек, считая вместе с членами самурайских семей (для сравнения укажем, что крестьяне в те времена составляли 80- 87%). И именно эти 10% и сформировали всю средневековую цивилизацию Японии, которой полнится культура до сих пор.

Самурайство никогда не было единым, внутри него мы можем обнаружить высший богатейший слой представителей дайме ("больших имен") и простых рядовых воинов асигару - "быстроногих". И тем не менее все они стояли на голову выше любого горожанина или тем более крестьянина.

На высшей ступени самурайской лестницы находился сам сегун со своей семьей. По сути, он был богатейшим землевладельцем и командующим крупнейшей армией, хотя под началом других высших самураев также находились немалые вооруженные отряды. Сегун принадлежал к высшему самурайскому слою - дайме. Именно эти люди содержали в своих замках школы боевых искусств, посылали в далекие районы страны гонцов в поисках наиболее искушенных инструкторов боя на мечах кэн-дзюцу, финансировали школы ниндзя, что, впрочем, не мешало дайме активно бороться с ними.

Представителей дайме было немного, основную же массу составляли обычные самураи, которые жили хотя и гордо, но достаточно бедно. Их большая часть находилась в услужении дайме, а несколько десятков тысяч - в личном подчинении сегуна.

Чисто психологически каждый самурай был ориентирован на служение господину. При всей горделивости этих воинов, внутренне они никогда не были самостоятельными, находясь в плену сложной ритуальной действительности, а она предусматривала вплетенность самурая именно в отношения соподчинения. Лишь имея господина, самурай обретал психологический комфорт и равновесие и испытывал страшное потрясение, когда терял его. Он становился ронином самураем, утратившим своего господина.

Положение ронина было довольно плачевным. Своего земельного надела ронины не имели, жалованье им никто не выплачивал, по сути дела, ничего делать самураи не умели и были способны лишь воевать. Более того, самураи считали ниже своего достоинства заниматься какой-нибудь работой и хранили себя лишь для ратных подвигов. Без войны и в отсутствие господина, который своим жалованьем как-то поддерживал физическое существование самураев, ронины существовали в нищете. Не случайно, заслышав звуки боевых труб в любом княжестве, ронины с радостью бросались туда предлагать свои услуги. Критическая масса ронинов в стране была страшна именно этим - чтобы кормить их, нужна была война. Дайме с удовольствием нанимали этих умелых воинов фактически за бесценок, иногда менее чем за 30 коку (мер) риса в год, в то время как "постоянные служащие" получали в среднем 150-160 коку.

Соподчинение в самурайской среде было жестким и нарушать его никому не было позволено. Если в случае оскорбления между двумя равными самураями тотчас начинался поединок, который неизменно приводил к гибели одного из спорщиков, то простой самурай, оскорбивший дайме, сам должен был сделать себе харакири. Но дайме редко непосредственно общались с простыми асигару. Всем руководили каро - "старейшины", которые передавали простым воинам волю господина, планировали операции, управляли землями дайме.

Самым главным, что отличало сословие воинов (букэ) от аристократических домов (кугэ), был их образ жизни, ориентированный на занятия боевыми искусствами. Без знания будо самурай просто не мыслился, более того, воинские тренировки, по сути, становились его единственным занятием в жизни.

"Познать пути всех профессий"

Воинская подготовка самураев была, пожалуй, наиболее разработанной частью жизни воинов. И здесь огромное внимание обращалось не только на то, что делается, но и на то, как делается, с каким внутренним состоянием самурай пускает стрелу из лука или наносит удар мечом. А это значит, что наряду с прикладной ценностью боевого искусства царствовали ритуал и символический жест.

Сегодня уже вошло в привычку называть самурайское фехтование на мечах "кэндо", стрельбу из лука - "кюдо", а весь комплекс японских боевых искусств - "будо". При этом авторы многих специальных работ не раз обращали внимание на то, что в этих терминах присутствует иероглиф "до" - "путь", а отсюда делался вывод о неком мистическом смысле воинских искусств. Значительно менее известно, что термин "до" или в другом чтении "мити" стал использоваться для обозначения самурайских боевых искусств достаточно поздно. Вместо него практически на всем протяжении самурайской. истории использовался иероглиф "дзюцу" - "искусство", что было полной калькой с китайского языка, где точно таким же образом обозначались все воинские науки. Например, практически до середины XIX в. весь комплекс боевых искусств Японии назывался "бу-дзюцу", что дословно и означает "боевые искусства" (по-китайски - "ушу") и лишь затем под воздействием, с одной стороны, дзэнской эстетики и философии, с другой стороны, благодаря приданию боевым искусствам чисто духовного содержания стал использоваться термин "будо" - "боевой путь", или "путь воина".

Классический японский воин должен был владеть целым рядом обязательных дисциплин, и прежде всего фехтованием на различных видах оружия. Из раздела короткого оружия каждый самурай с детства учился фехтовать на различных типах мечей (кэн-дзюцу) и сражаться на коротких дубинках (дзе-дзюцу). Из раздела длинного оружия самурай изучал бой на алебардах (на-гината-дзюцу), копьях (со-дзюцу), длинных трезубцах (содэгарами-дзю-цу), боевых вилах (сасумата-дзюцу) и шестах (бо-дзюцу).

Особо выделялся раздел "тяжелого оружия", который включал бой на железных палицах или молотах (тэцубо-дзуцу), огромных алебардах или железных посохах, стальных дубинках с крюком на конце для захвата клинка соперника (дзитте-дзюцу). Последним оружием блестяще владел знаменитый клан Миямото. Великий воин Миямото Мунисай. столь прекрасно управлялся с дубинкой-дзитгэ, что не раз на полях сражения вел бой с тремя противниками сразу. Сын этого человека - Миямото Мусаси стал одним из самых известных воинов за всю историю Японии.

Отдельно от этих дисциплин изучались стрельба из лука (кю-дзюцу), вольтижировка и умение сражаться на коне (ба-дзюцу), плавание в доспехах (суэй-дзюцу).

Этими навыками обязан был владеть каждый самурай, но при этом существовали разделы, которые монополизировались высшим и средним воинскими сословиями - дайме и семе. Они проходили подготовку в таких сложных дисциплинах, как искусство фортификации, тактика ведения сражений, способы подачи знаков во время боя и раскладывания сигнальных костров, использование артиллерии.

Существовали и особые "тайные разделы" боевых искусств, доступные лишь самураям высшего уровня. Чаще всего такие методы боя и воздействия на противника назывались "отомэ-рю" или "госикиути". Эту технику не только нельзя было передавать членам другого самурайского клана, но даже демонстрировать перед чужаками. Лишь члены школы (рюха) высшего посвящения могли приобщиться к этим разделам. Здесь изучалась не только хитроумная техника, но прежде всего способы построения поединков, методы обмана, запугивания врага и даже методы выпытывания у него нужных сведений. Справедливости ради признаем, что далеко не всегда техника "отомэ-рю" действительно кардинально отличалась от обычных, "открытых" разделов самурайских боевых искусств. Нередко ряд разделов просто традиционно считался "секретным", а по сути ничем не отличался от обычной техники таким чисто формальным способом высшие самураи отделяли себя от рядовых воинов. Например, долгое время к "отомэ-рю" причисляла себя школа айки-дзюцу клана Такэда, откуда позже вышло современное айкидо. Таким же "секретным направлением" была школа боя на двух мечах знаменитого фехтовальщика Мусаси Миямото. В ряде школ также изучали дополнительные дисциплины, которыми гордились те или иные самурайские кланы, например, искусство связывания противника (ходзе-дзюцу) или методы отбивания стрел руками, оружием и металлическим веером (ядомэ-дзю-цу)

Все эти многочисленные дисциплины и методы боя объединялись под единым названием "хэйхо" - "воинское искусство", "методы боя", причем под этим названием фигурировали как способы ведения крупномасштабных сражений, так и индивидуальных поединков. Под ним же подразумевался и особый путь воспитания воина в человеке.

Путь боевых искусств к XVI-XVII вв. стал восприниматься уже как универсальный способ существования и в принципе вышел далеко за рамки собственно воинских тренировок. Обратим внимание на то, как знаменитый фехтовальщик на мечах Мусаси Миямото, всегда отличавшийся невыдержанностью и исключительной жестокостью в поединках, объяснял своему ученику истинный смысл боевого искусства:

"Вот заповеди для мужчин, которые хотят изучить мое воинское искусство:

1. Не допускай бесчестных мыслей.

2. Путь заключен в постоянных упражнениях.

3. Познакомься с каждым искусством (т.е. методом боя каждой школы).

4. Познай пути всех Профессий.

5. Ясно различай выгоду и потерю в мирских делах;

6. Развивай в себе интуитивное понимание окружающего мира.

7. Прозревай невидимое.

8. Обращай внимание даже на самое заурядное.

9. Не делай ничего бесполезного".

Принципу "Познай пути всех профессий" следовали практически все самураи, хотя эти "профессии" понимались достаточно специфично. Конечно же, для высокородного самурая не могло идти и речи о профессии, скажем, торговца или простого ремесленника - все это были занятия для низкородных людей. Самураи же в период своего расцвета занимались живописью и стихосложением, чтением древних трудов китайских стратегов и утонченными рассуждениями о "пустотном и невидимом", о "великом в малом", будучи неплохими, хотя и довольно стереотипными философами. Правда, эти занятия были доступны лишь тем, кто располагал достаточным свободным временем, в то время как простые ро-нины вынуждены были добывать себе хлеб (точнее - рис) постоянным трудом на полях сражений.

Тщательное следование чисто шаманистским ритуалам, поклонение духам, вера в их помощь и общение со сверхъестественным были обыденными чертами в жизни самураев. Духи не только помогали им, но и сам воин мог считаться существом необычным. Появились и свои герои, ставшие примерами для подражания, например, великий воин и герой-любовник Сукэроку - завсегдатай веселых кварталов, красавец, драчун и силач, готовый в любой момент обнажить свой катану. Именно такой человек, а не благородно-молчаливый воин являлся в реальности своеобразным идеалом самурайской культуры.

Одухотворенное оружие

Теперь посмотрим, чем должен быть вооружен классический японский воин. Обычный набор "гунки", т.е. оружия воина с древности включал короткое оружие (разные типы мечей), длинное оружие (копье, трезубец) и лук со стрелами.

Ритуальное отношение к оружию зародилось в Японии задолго до становления самурайской культуры. Оружие для профессионального воина - это не только предмет для ведения поединков, но это еще и "поручение". Поручение быть мужественным, непобедимым, обладать сакральной силой. Например, когда военачальник отправлялся в боевой поход, государь вручал ему "сэт-то" - ритуальный меч, после чего операция считалась начатой. Генерал уже не мог возвращаться домой даже для прощания с родными и отправлялся прямиком выполнять свой долг.

Меч же был не просто знаком власти, но символом мистического могущества, который принадлежал как бы иному миру - миру духов. В качестве иллюстраций расскажем одну историю. Как-то одному из молодых воинов, что состоял в свите главы клана Тайра Киэмори, приснился странный сон, смысл которого был раскрыт специальным толкователем. Ему приснилось, что он присутствует на важном совещании, вокруг сидят старцы и один из них говорит: "Тот меч, который я недавно передал Тайра, я у них отберу и дарую изгнаннику из Идзу - Еритомо". Как оказалось позже, эти слова произнес сам Бодисаттва Хатиман, который высоко почитался в воинской среде.

Толкование этой сцене дано было однозначное и весьма безрадостное для клана Тайра - Тайра утратят свою власть, которая перейдет к их соперникам Минамото, что, в конце концов, и случилось. Обратим внимание - мистическая передача меча стала передачей власти.

Кстати, другой знак потери власти, который получил Киэмори, также был связан с оружием, Рассказы гласили, что, входя во власть, Киэмори получил от самого бога Ицукусима небольшую серебряную алебарду и с тех пор держал ее у своего изголовья. Но однажды ночью она внезапно пропала. Жена властителя истолковала это однозначно: "Это по воле бога Ицукусима, покровителя рода, приходит к концу господство Тайра".

Священен был не только самурайский меч, но и само обучение владению катаной. Абсолютным искусством кэн-дзюцу владели отнюдь не люди, но чудесные существа - духи тэнгу. Тэнгу обычно представляли собой полулюдей, полуворон. Те тэнгу, которые стояли ближе к людям, именовались кохода-тэнгу, а те, кто был больше похож на ворон, карасу-тэнгу. Последние обладали крыльями и очень длинным носом. Рассказывают, что великий мастер меча Есицунэ был первоначально скромным монахом на горе Курама. Как-то в видениях ему явился кохода-тэнгу, который начал обучать его искусству владения мечом, после чего не было ему равных во всей Японии.

Сколько легенд и преданий ходит о самурайском мече! Его называют и "душой самурая", и "живым оружием", и "одухотворенным железным драконом". Действительно, самурай мог жить впроголодь, облачаться в поношенные одежды и побитые в боях доспехи, не иметь коня, но его меч всегда блестел начищенной сталью.

К тому же меч был символом ранга самурая, например, самураи низших рангов имели право носить лишь один большой меч и один нож, а самураи высших рангов или гвардия сегуна - два меча - тяжелый и легкий. Но самое главное, что характеризовало самурайский меч - для воина он был священным предметом, не случайно самураи приносили молитвы своему мечу. Воин не расставался с ним: ни днем, ни ночью - это было и эффективное оружие, и счастливый талисман. Утрата же меча считалась тяжелейшим позором, и известны случаи, когда самураи, утратившие в бою меч, совершали харакири. Когда в семье самурая рождался мальчик, рядом с ним тут же клали меч, призывая духов-воителей, чтобы они всю жизнь покровительствовали ему. Фактически, это было особого рода посвящение мальчика духам войны, которым он оставался верен всю жизнь.

Существовал в Японии и сложный набор предписаний о том, как следовало относиться к мечу. Поскольку самурайская катана превратилась в символ воинской чести вообще, то самурая можно было даже лично оскорбить "через меч". Например, если кто-либо даже по неосторожности прикасался к мечу, то буси рассматривал это как величайшее оскорбление, поскольку "была затронута его честь". Естественно, что за этим тотчас следовал вызов на поединок.

Как следствие такого священного отношения к оружию сложился даже особый знаковый ход, например, самураи могли выражать свое отношение к окружающим через положение своего меча. К примеру, если самурай, приходя в гости, клал катану справа от себя, значит, он выражал полное доверие к хозяину, поскольку из этой позиции было трудно воспользоваться мечом. А вот оружие с левой стороны могло привести к достаточно натянутой беседе между гостем и хозяином - дело пахло дуэлью. Еще большую угрозу демонстрировал клинок, на пару сантиметров вытащенный из ножен, - за этим практически неизбежно следовал поединок. Если во время беседы самурай прикасался к рукояти своего меча, то его собеседник мог, не мучаясь сомнениями, сразу же отсечь своему "vis-a-vie" голову.

Зачастую люди, не знакомые близко с японской воинской традицией, любой самурайский меч называют катаной. Это не совсем так. На вооружении самурая находилось по крайней мере четыре-пять видов различных мечей, все они были с односторонней заточкой, и среди них - два больших меча: тати и катана. Меч тати с длиной клинка около 80 см прикреплялся на специальных подвесках к поясу и висел горизонтально острой частью клинка вниз. В отличие от тати меч катана к поясу не прикреплялся, а просто засовывался за пояс, причем острой стороной клинка вверх. Нередко его просто носили в руках, вешали за спину, а в тяжелых переходах пешие самураи опирались на него как на посох. Именно такое ношение и обусловливало особую технику обращения с катаной. Например, в тяжелые минуты боя самурай использовал ножны меча для отражения ударов нападающего и одновременно наносил удары катаной противнику. Мечтати этого не позволял, так как ножны намертво крепились к поясу.

Основным самурайским мечом считался катана, хотя он был далеко не единственным коротким оружием самурая. Как "приложения" к катане самураи носили на поясе похожие друг на друга короткие мечи вакидзаси или танто (около 30 см). Именно такие короткие мечи, которые было удобно прятать под одеждой на спине, предпочитали, в частности, использовать ниндзя. Другой меч косигатана представлял собой нечто среднее между тати и катаной. Это короткое оружие длиной около 40-45 см (клинок 25-35 см) вешался на пояс, а узнать его можно было по характерному признаку - у косигатаны не было гарды.

Нередко к ножнам катаны или косигатаны крепились "подручные средства", в основном короткие ножи для добивания противника. В гарде меча или в его ножнах делалось дополнительное отверстие, куда вставлялся короткий нож кодзука или длинный узкий стилет, похожий на шило - когаи. Когаи использовали для того, чтобы добить противника, вонзив стилет через зазор в пластинах панциря.

Сказать, что мастеров по изготовлению мечей высоко ценили в Японии, это значит не сказать ничего. Известна история, как самурайский клан Маэда из провинции Kara (сегодня - часть префектуры Исикава) просто выкрал известного киотского оружейного мастера Горо, считая, что он никому больше не должен изготавливать катаны, кроме как их роду. Когда же Горо решил сбежать и даже предпринял неудачную попытку, ему отрубили руки.

Каждый клан оружейников хранил в своих недрах собственные хитрости, которые передавал лишь по наследству. Существовало даже особое "посвящение в оружейники-изготовители катаны", очень похожее по своему виду на буддийскую инициацию. Ученик становился на колени перед алтарем, рядом с которым сидел мастер-оружейник, возжигал благовония и произносил клятву, что никогда не раскроет клановые секреты изготовления мечей. После этого он Просил у хранителей буддийского пантеона послать ему удачу в работе, чтобы его мечи "проходили сквозь железный столб как сквозь пустую тыкву".

Что больше всего ценилось в мече? Прежде всего его качество и особый стиль изготовления.

Классическая катана изготавливалась в течение нескольких лет путем многочисленных проковок и сочетания различных типов высокоуглеродистой стали. Хороший металл для мечей был редок и обычно привозился лишь из западных районов страны. Сердцевину меча составляла жесткая сталь, верхние слои делались из более пластичных типов, благодаря чему катана не ломалась, даже ударившись о железный столб.

Первые мечи по такой технологии стали изготавливаться в начале XIII в. и в ту пору они считались величайшей редкостью. По сути, самураи стали широко использовать мечи долгой проковки лишь два века спустя, но они всегда оставались весьма дорогим оружием.

Особо "стильными" долгое время считались мечи мастера Цуды Сукэхиро (XVII в.) из Осаки, которые характеризовались мягкими плавными линиями и формой в виде листка гвоздики (седзи мидарэ). Никто не мог соперничать с ним в этом искусстве, но сам мастер, будучи уже убеленным сединами стариком, страшно переживал, что у него не останется достойного продолжателя. Силы совсем оставили его, и, отчаявшись, он взмолился перед алтарем Будды, прося, чтобы тот продлил хотя бы ненамного его года, пока не появится достойный преемник. И вот через несколько дней к нему явился юноша ученик по фамилии Этидзэн, который, всего лишь один раз взглянув на меч, мог в точности скопировать его форму и даже тончайшую инкрустацию на клинке! Старый Цуда Сукэхиро был поражен: он как бы видел самого себя в молодости. Будца услышал его молитвы!

Когда пришло время уходить в мир иной, на своем смертном одре Цуда Сукэхиро вдруг понял внутреннюю, мистическую суть событий: ведь он просил у Будды продлить его жизнь, и тот действительно сделал это. Он как бы переродил старого Цуду Сукэхиро в его ученика! С той поры ученик Цуды взял имя своего учителя, а в 1657 году высочайшим указом ему было присвоено почетное имя "чудесный", и теперь его звали Этидзэнно-ками Сукэхиро.

Свое имя или прозвище (као) мастер обычно инкрустировал золотом на той части меча, которая служила рукоятью, а, следовательно, зажималась деревянными пластинами, обматывалась кожей и не была видна. Делалось это не случайно - имя мастера должно быть всегда сокрыто от злых духов и взглядов врагов и известно лишь владельцу оружия. Только тогда оно принесет ему удачу в бою.

Естественно, что не каждый меч делался столь долго, к тому же он стоил настолько дорого, что был недоступен обычным самураям. Катаны с многослойным лезвием практически всегда изготавливались на заказ для богатых дайме и переходили из поколения в поколение. Утерять такой меч считалось равносильным "потерять лицо" и запятнать честь всего своего рода. Самураи не расставались с ним даже ночью, ставя по правую сторону от своей лежанки или кладя под соломенную подушку, причем тренировали себя таким образом, чтобы при любом непонятном звуке в ночи первым же делом схватиться за меч. Не случайно среди нинд-зя считалось особым мастерством выкрасть меч у самурая из-под головы, чтобы тот даже ничего не почувствовал, а как они делали это, мы расскажем чуть позже.

Многие знатные воины считали за честь содержать при себе оружейную мастерскую или хотя бы одного высококлассного изготовителя мечей. На это тратились порой огромные деньги, которые окупались далеко не всегда, и все же на это мало обращали внимания - речь шла прежде всего о престиже самурая. ,

Каждая деталь японского меча представляла собой отдельное произведение искусства, причем большинство их носило магический и оккультный характер. Особенно много изображений помещалось на гарде меча (цуба). Постепенно с развитием оружейного дела в Японии цуба из простого- щитка для руки весьма необычным образом превращается в символ непостоянства и эстетической легкости всей самурайской жизни.

Именно эта маленькая деталька - небольшой щиток для руки диаметром около 9 см становится священной частью самурайского меча. Японская культура утратила бы весь свой мистический символизм, если бы рассматривала цубу лишь как металлическую пластину, защищающую руку от ударов. Парадокс заключался в том, что многие гарды были столь тонко выполнены, что навряд ли смогли сдержать мощный удар катаны по руке. Самураи нередко использовали именно такую тактику: "скользящим" движением вдоль клинка противника своим мечом отрубали ему кисть руки. Естественно предположить, что в этом случае цуба должна была быть выполнена в виде толстого металлического щитка, как, например, это на китайских мечах.

Но, нет - у цубы на могучей самурайской катане мы видим удивительную утонченность форм, сложный орнамент, изощренную работу резцом. Это скорее произведение искусства, нежели деталь оружия.

В этом характере цубы - сама суть самурайского видения войны, жизни как вечного поединка, вне которого настоящий воин чувствует себя не очень хорошо. И гарда меча или ножа, сколь тонка она бы ни была, выполняет свою защитную функцию, но защищает самурая именно магически. Практически всякая цуба была авторской работой, выполненной в единственном экземпляре. Если богато декорированный меч был не доступен большинству самураев, то цубу мог приобрести каждый, и она зачастую становилась визитной карточкой самурая.

Великие мастера изготовления цуб занимались только этими предметами и сознательно не прикасались к другим заказам, отказываясь делать даже дорогие катаны.

Однажды мастеру Нара Тосинага (1667-1736 гг.) из г.Эдо кто-то заказал цубу с "героическим сюжетом" из истории войны домов Минамото и Тайра, потребовав отразить нелегкую, но славную победу первого над последним. Как делать это, как передать всю полноту тех событий? А тут еще и новое требование: изобразить преследование войск Тайры и победную переправу на другой берег большого озера!

Да какой, даже самый искусный, мастер справится с этим? Небольшой размер цубы не позволял изображать масштабные сражения или даже более мелкие батальные сцены. Никто не решался браться за такой заказ, не зная, как подступиться к изображению.

Но фантазия Тосинаги подсказала ему оригинальный выход. На одной стороне цубы он изобразил известного воина и лидера клана Минамото Есицунэ (1159-1189), стоящего под сосной в полном боевом облачении с копьем. Воин явно готов к бою, а взгляд его устремлен на озеро, что находится у его ног. Причем и в этом случае Тосинага нашел неординарное решение - фактически вместо озера в гарде проделано отверстие с неровными краями, и свет, проникающий через него, дает по контрасту с темной цубой впечатление светлой глади воды. Отверстие, т.е. "озеро", расположено справа от воина, и именно на этой детали решил сыграть мастер по изготовлению гард. Есицуне явно прячется за сосной, выжидая врага, а рядом с ним нет даже лошади - все должно произойти неожиданно. Не сложно понять, что перед нами преддверие тяжелого сражения. А окончание этой истории можно увидеть на другой стороне пластины.

Здесь горделиво и открыто гарцует на могучем коне самурай с победным флажком в руках. Присутствует здесь и отверстие-озеро, но теперь благодаря тому, что мы перевернули гарду, оно переместилось по левую сторону от воина. А это значит, что он победно переправился через озеро!

Кэндо: истинный удар из пустоты

Не сложно догадаться, чем занималась большая часть самураев с рассвета до заката. Боевые искусства превратились для них едва ли не в способ жизни. Напрасно полагать, что воины в равной степени сочетали в себе "любовь к мечу и кисти", как предписывали многочисленные самурайские уложения. Изящными искусствами увлекались немногие, к тому же расцвет самурайского стихосложения, живописи, дзэнских искусств начинается не раньше XVII в. и захватывает далеко не всю часть воинского сословия. Основным же занятием самураев всегда оставались тренировки бу-дзюцу, большая часть времени которых уходила на отработку боя с мечом - кэн-дзюцу.

Содержать специальную школу кэн-дзюцу было выгодно и престижно, не случайно многие состоятельные дайме с удовольствием приглашали к себе именитых фехтовальщиков в качестве инструкторов (кэнси) и назначали им весьма неплохое ежегодное довольствие в 300-400 коку риса. Удовольствие иметь такую школу было недешевым:

дайме стремились, чтобы все их самураи, что учились кэн-дзюцу, имели достойное оружие, желательно несколько тренировочных мечей, новые, не помятые в сражениях доспехи, а все это стоило немалых денег. По тому, как содержалась школа кэн-дзюцу и кто преподавал в ней, можно было судить о состоятельности дайме.

Самые первые школы кэн-дзюцу стали открываться при синтоистских храмах, причем эта традиция сохранилась вплоть до XX в. Практически все известные фехтовальщики служили инструкторами кэн-дзюцу у богатых дайме или семе, реже имели собственные школы. Правда, самостоятельность таких школ была относительной. Дело в том, что инструктора готовили воинов для местных армий, а, следовательно, их труд оплачивал тот, кому эти воины были нужны, - все тот же дайме.

Великие мастера кэн-дзюцу, которые не могли в силу своей психологии находиться у кого-то в услужении, пускались в далекие странствия по Японии. Их сопровождала огромная свита из слуг и учеников, которые жадно ловили каждое слово мастера, а остановившись в какой-нибудь деревушке, тотчас приступали к тренировкам. Одной из самых больших свит, в которой состояло больше сотни человек, обладал знаменитый фехтовальщик Бокудэн Цукахара (XVI в.), который еще не раз станет героем нашего повествования. Его люди, впрочем, равно как и он сам, нередко нанимались в армии местных дайме для конкретных заданий, а выполнив их и получив вознаграждение, отправлялись дальше. По сути, даже великие фехтовальщики, типа Бокудэна, существовали на положении небогатых ронинов.

И лишь немногие отваживались пускаться в путь в одиночку - за ними тянулась череда поединков, убийств, легенд о непобедимости. Странствия в одиночку практически наверняка заканчивались через пару месяцев гибелью самурая, и возможность именно такого исхода ни для кого не была секретом. Но сама по себе природа самурайской души, как ни странно, стремилась к гибели - смерти в одиночку, когда воин оставался со смертью один на один.

Пожалуй, история знает лишь одного человека, который, годами странствуя в одиночестве, так и не был никем побежден, а его имя внушало страх даже именитым воинам. Еще бы - рассказывали, что ни один его поединок не продолжался больше трех взмахов мечом! Этим человеком был знаменитый Мусаси Миямото - о нем у нас впереди еще отдельный разговор. Но Мусаси в данном случае - лишь исключение, подтверждающее общее правило: одинокие воины быстро расставались с жизнью.

Большинство школ кэн-дзюцу были похожи друг на друга. Записей о себе они не оставляли, и о внутренней жизни таких школ нам известно не очень много. Тем не менее сохранился интереснейший обзор методов кэн-дзюцу XVI в. Его мы встречаем в одной из книг Миямото Мусаси, название которой можно условно перевести как "Книга нравов" или "Книга поветрий", которая вошла в его знаменитый компендиум "Книга пяти колец" ("Горин-но се"). Речь здесь идет о традициях и способах ведения боя десятков школ кэн-дзюцу, сформировавшихся в Японии к XVI в. Хотя Мусаси - человек весьма заносчивый и горделивый - обвиняет их в утрате "истинного Пути", тем не менее отдает должное их мастерству и потенциальной опасности в бою. Следует заметить, что Мусаси вообще не церемонился с представителями других направлений боя с мечом и не замедлил всех их обвинить в "ложности" традиции - кажется, они провинились уже хотя бы тем, что отказывались признавать единоличное лидерство за школой самого Мусаси, называемой Ити-рю.

За вежливым изложением методов боя чужих школ кэн-дзюцу у Мусаси сквозит явная издевка. Он даже не удосужился упомянуть ни одного названия таких школ, считая это, вероятно, не столь уж важным и излишним оставлять их названия в анналах истории, поскольку, как он писал, "истинный Путь в этих школах давно утрачен".

Итак, посмотрим, какие же методы боя с мечом существовали в то время в школах кэн-дзюцу. Наиболее предпочтительным у многих самураев оказывался длинный, а точнее очень длинный меч - танто. Школы сверхдлинного меча существовали в основном на северо-востоке Японии, а сам танто был удобен в индивидуальной схватке один на один. На первый взгляд, такой меч весьма удобен в схватке, не случайно ходила поговорка: "Один сантиметр меча дает преимущество в руку". Скорость работы мечом у самураев достигала такого уровня, что исход поединка решали действительно сантиметры. Уже не было возможности "играть" с катаной или танто, красиво вращая его, как, например, это делалось с прямым мечом в Китае. "И-ти" ("один удар мечом") вот в чем заключалась истина поединка в XV-XVI вв. И тут, казалось бы, как нельзя лучше мог сыграть свою роль длинный меч с его преимуществом "в один сантиметр".

И все же нашлись противники у такой концепции, среди них сам Миямото Мусаси, который заявил, что "это глупые слова человека, ничего не смыслящего в воинском искусстве. Это - примитивное воинское искусство людей со слабым духом, ибо воин не должен зависеть от длины своего меча".

Постепенно боевая практика боя с мечом перерастает в мистический путь просветления. Возникает осознание того, что высшая ценность фехтования на мечах лежит далеко за пределами собственно поединка, а Путь Воина становится равносилен Пути Просветления. В этой ситуации рождается новый термин для обозначения боя с мечом - кэндо ("Путь меча"), который пришел на смену кэн-дзюцу, - "Искусству Меча". Впервые этот термин стал активно использоваться в начале XVIII в. в элитной школе Абататэ-рю.

Тренировки в школах кэн-дзюцу были максимально приближены к реальному бою. На начальных этапах самураи должны были обучаться бою с мечом и копьем не меньше семи-восьми часов в день. В ранний период становления самурайского корпуса воины тренировались на настоящих боевых мечах катанах и танто, которые лишь изредка затуплялись, дабы воины не нанесли друг другу тяжелых ран. Многие инструктора при этом запрещали своим ученикам надевать любое защитное снаряжение, дабы те не позволяли клинку даже прикасаться к их телу. К тому же они требовали от учеников, чтобы хотя бы раз в день те легко ранили своего противника. Не сложно представить, сколь кровавы были эти тренировки! Именно в таком духе воспитывались первые самураи - жестокость тренировки должна быть приближена к жестокости самой жизни.

Школы кэн-дзюцу быстро росли, но далеко не все ученики находили в себе мужество с первых же дней тренировки подвергать свою жизнь опасности - всем было хорошо известно, что после такой "дружеской" отработки приемов в живых порой остается меньше половины воинов! Все это вызвало к жизни некоторые реформы, например, Миямото Мусаси одним из первых вводит в тренировку меч из твердой древесины (бокэн). При этом Мусаси требовал сражаться на бокэнах с такой силой, "будто стремишься снести голову своему партнеру". Не случайно он сам в середине своей воинской карьеры вообще стал игнорировать настоящие мечи из стали и расправлялся со своими противниками ударами деревянного меча в глаза, по голове и по кистям рук.

Но даже бой на деревянных мечах заключал в себе немало опасного для самураев - они рисковали быть тяжело травмированными еще до реального сражения. И вот, наконец, к середине XVII в. в двух известных школах мастеров Тораниси Кансина и Оно Тадакэ впервые вводится защитное снаряжение для тренировки фехтовальщиков. В первое время ученикам разрешали надевать часть самурайского боевого доспеха, но затем сочли это не очень рациональным и к тому же весьма дорогим удовольствием - ведь такие доспехи обходились в немалую сумму денег. Именно в ту эпоху сформировался тот вид защитного тренировочного комплекта, который мы можем видеть сегодня на фехтовальщиках кэндо. Он состоял из шлема с защитной маской, облегченной кирасы и щитков на предплечьях. В школе Ито-рю мастер Наканиси позволяет своим ученикам надевать на тренировках легкую кольчужную рукавицу, так как в его стиле боя много ударов наносилось именно по кистям рук. Техника на тренировках стала более яркой, агрессивной, что в немалой степени способствовало росту самурайского мастерства.

Но все же, такие щитки не могли сдержать не только острой стали катаны, но даже могучего удара деревянным бокэном. Поэтому Оно Тадакэ впервые вводит в тренировочную практику бой на легких бамбуковых палках, создавая тем самым некое подобие бамбукового меча - синай. Теперь можно было свободно фехтовать, не боясь травмировать партнера или даже сильно ушибить его. И все же бамбуковая палка значительно отличалась и по весу и по своей структуре от катан, и тогда в 50-х гг. XVin века последователь Оно Тадакэ, известный воин Наканиси Тюта разрабатывает более совершенный вид синая. Он связывает воедино несколько бамбуковых палок, перетягивая их прочными кожаными ремнями. Концы палок закругляются, к ним приделывается щиток для рук и благодаря этому синай приобретает вид настоящего меча. До сих пор в современных клубах кэндо используется именно такой синай, который употреблялся самураями на тренировках более двух веков назад. Но не только стальные мечи были заменены бамбуковыми, но даже во время боя на копьях их навершием вместо острых наконечников служили тряпичные шарики, что, правда, не уберегало воинов от кровоподтеков и ссадин.

Как известно, катана обычно держалась двумя руками - это вошло в канон самурайской воинской науки. Но вот Мусаси разрабатывает стиль боя с двумя мечами - по одному в каждой руке. Кажется, долгое время ценность такого хвата меча никто не решался оспаривать, ибо лишь ударом с двух рук можно было пробить тяжелый доспех противника. Поэтому теория, которую предложил Мусаси, могла в то время многим показаться поистине революционной. Он восстал против древнего "канона двух рук"! Причем свой метод боя одной рукой Мусаси обосновывал вполне разумно и изящно: "Тяжело держать меч двумя руками, сидя в седле или когда бежишь по неровной дороге, болотистой местности, топкому рисовому полю, каменистой почве, или когда сражаешься в толпе. Длинный меч, который ты держишь обеими руками, - отнюдь не истинный Путь, ибо такая позиция мешает тебе пустить в дело лук, копье или другое оружие".

Но как приучить воина, который годами действовал- в бою двумя руками, к бою одной рукой? И здесь Мусаси находит оригинальный способ: он предписывает своим ученикам во время тренировок в левой руке держать более легкий меч вакидзаси, чтобы не было соблазна схватиться за катану обеими руками. А когда воин овладевал боем с парными катаной и вакидзаси, в левую руку он должен был взять такую же тяжелую катану, учась действовать левой столь же умело, как и правой рукой. Многие спорили с Мусаси, а некоторые даже отважились назвать его шарлатаном в кэн-дзюцу. С последними он не замедлил расправиться, демонстративно держа меч исключительно одной рукой. А затем записал в своем дневнике: "Можно в бою направлять клинок одной рукой. И метод научиться этому - тренироваться с двумя длинными мечами". Это и был секрет его школы: обучаясь сражаться двумя мечами сразу, воин приучал себя не только держать меч одной рукой, но и действовать обеими руками асинхронно, несвязанно между собой. Таким образом, перед противником оказывался не один, а сразу два бойца!

Сам Мусаси же действовал двумя мечами с такой скоростью, что, стоя под проливным ливнем, оставался сухим.

На основе этих принципов сложилась группа школ кэн-дзюцу, которая рассматривала все позиции с мечом как нечто постоянно текущее, изменяющееся. "На каждый шаг приходится новое положение меча", - гласил их базовый принцип. Оборонительный стиль или выжидание начисто отвергались следует лишь нападать, подавлять противника своим напором, не давать ему сделать ни одного активного действия. Все это формулировалось в достаточно сложной теории, называемой "дати-мудати" или "син-мусин" - "позиция вне позиций" и "форма вне форм". Все доселе известные позиции с мечом отвергались, и требовалось, чтобы клинок "порхал как бабочка".

Конкретика боя подсказывала самураям самые неожиданные приемы и уловки. Вместо того чтобы, как предписывала "благородная" традиция, открыто атаковать противника в голову, воины сначала наносили удары по кистям рук, старались полоснуть по глазам, наносили неожиданный удар в подъем стопы соперника, практически "прикалывая" его к земле. А великому фехтовальщику Цунэмону (XVII в.), когда он, измученный долгой медитацией, заснул в горной пещере, явилось некое божество, которое подсказало ему самый эффективный способ боя:

"Прежде всего подрубай колени". С тех пор Цунэмон неизменно пользовался этим советом и ни разу не был побежден.

Но существует и высшее мастерство. Оно заключено в особом взгляде самурая, который проникает в сам "дух" соперника. Это не имеет ничего общего с остротой зрения. "Надо видеть не глядя; слышать не слушая", советовали мастера кэн-дзюцу. Существует внутренний взор, который "подобен остро отточенному клинку", и этот внутренний взгляд должен пронзать соперника раньше, чем меч коснется его тела, подавляя желание врага защищаться. Здесь возникает особое понятие высшего "восприятия", "сверхчувствования" или "слышания" противника, которое "заключается в мощной концентрации внешнего и внутреннего зрения на состоянии духа противника".

Все это позволит нам понять, почему порой у самурая даже не было необходимости начинать поединок, чтобы доказать свою силу. Из рассказа в рассказ кочует история о сверхъестественном чувствовании своего соперника, когда победа как бы предрешалась, т.е. существовала еще до того момента, когда воины скрестят мечи. Иногда самураи принимали боевую позицию друг перед другом, пристально смотрели один другому в глаза, а затем один из воинов опускал меч и приносил своему противнику извинения со словами:

"Господин, простите меня, я проиграл". Люди, которые десятилетия проводили на полях сражений, для которых бой становился обыденностью, а истинная смерть высочайшим из устремлений, безусловно, могли почувствовать свое поражение еще до начала схватки. Для самурая в таком сверхощущении, предугадывании ситуации не было ничего удивительного, вспомним, .что на самом деле в самурайском сознании бой вели между собой не столько люди, сколько их духи-покровители, и значит, один из духов-защитников на этот раз оказался слабее.

Самурайские наставления рассматривали несколько способов опережения своего врага. Первый способ "кэн-но сэн" ("нападение") заключался в том, чтобы опередить врага атакой, рванувшись вперед раньше него и внезапно взломав оборону противника. Более сложный способ - "тай-но сэн" базировался на том, чтобы, дождавшись, когда противник бросится в атаку, опередить его своей контратакой. Здесь необходимо было особым образом заманить соперника, для чего Миямото Мусаси советовал "оставаться невозмутимым, но изобразить слабость", а "когда противник ринется на тебя, ответь ему еще более мощно и используй преимущество неожиданности".

Но обычно два первых способа невозможно было использовать против искушенных воинов - большинство профессиональных самураев обладали отменной реакцией и столь простыми методами их вряд' ли можно было бы опередить. И тогда прибегали к третьему, самому сложному, но хитроумному методу. Когда противники сшибались в обоюдной атаке, один из самураев начинал как бы повторять движения своего соперника, следуя за каждым взмахом его меча и поворотом тела, словно "приклеиваясь" к нему. И как только противник увязал в этих движениях, самурай на долю секунды опережал его и наносил смертельный удар. Этот последний способ опережения назывался "тайтай-но сэн" - "присоединиться и опередить".

Существовали еще десятки способов, чтобы достичь преимущества перед противником в схватке. Можно было стать, например, против солнца, дабы ослепить врага, встать на более высокое место и смотреть на противника сверху вниз, что дает, помимо всего прочего, и немалое психологическое преимущество. Во время боя самурай теснил своего врага на пни и кочки, заставляя его спотыкаться, на скользкую и вязкую глинистую почву. Мусаси советовал во время поединка в закрытом помещении гнать противника на пороги, косяки, колонны, не давая ему ни оглядеться, ни оценить ситуацию. Эту тактику, кстати, широко использовали ниндзя, которые делали больший упор не столько на технику меча, сколько на особенности пространства, в котором он сражался. В этом заключалась целая наука об использовании места и ландшафта в бою.

Стратегия построения боя нередко понималась японцами в терминах обыденной жизни. Это не случайно - бой для самурая становится обыденностью, воина надо было приучить к мысли, что сражение отнюдь не является, экстремальной ситуацией, но вполне" нормальное состояние.

Например, объясняя, что надо, прежде всего, обнаружить слабое место противника и лишь затем туда атаковать, мастера кэн-дзюцу сравнивали это с переходом реки вброд. Воды реки бурлят и таят в себе опасность, но в мелком месте можно пересечь даже самый стремительный поток. Также и в поединке даже сильного соперника можно без труда одолеть, узнав его слабое место.

Прежде всего, следовало выяснить манеру боя и замыслы противника, например, сделав ложный выпад, что называлось "двинуть тенью". И ни в коем случае не следует показывать, что ты понял замыслы нападающего (это называлось "придержать свою тень"), дабы нападающий, испугавшись резкого отпора, не переменил планы. Наоборот, надо сделать максимум возможного, чтобы противник начал осуществлять задуманную атаку, и в этот момент самурай и действовал на опережение.

Для этого необходимо, как говорили мастера кэн-дзюцу, "стать противником", проникнуть в его сознание, представить образ его действий, направление его мыслей, пережить его страхи и даже силу духа. Мусаси предостерегал воинов от того, чтобы они не "заражались" состоянием своего противника, например, его возбужденностью, поспешностью, суетливостью. При всех ситуациях следовало сохранять не просто полное спокойствие, но даже некую расслабленность, полную отстраненность от происходящего. В этом и заключалась хитроумная уловка: "Когда ты увидишь, что твое настроение передалось противнику, накинься на него, мощно атакуй, опираясь на дух пустоты... Это то, что порой называется "заставить другого опьянеть" и это подобно способу "передачи" собственного состояния. Ты можешь даже заразить противника духом раздражения, небрежности или слабости".

Вот еще одна примечательная черта боя на мечах, характерная вообще для сознания самураев. Считалось, что никогда не следует жестко стремиться осуществить задуманное, а при необходимости можно вообще отказаться от своих планов и излюбленной тактики боя, если поединок длится уже долго, а исход схватки так и не ясен. Самураи отнюдь не считали, что в бою следует быть предельно принципиальными и до конца придерживаться традиций фехтования своей школы: главное все же - убить врага, что и будет лучшим доказательством преданности своему мастеру или господину. "Немедленно отбрось прежние привычки и побеждай иной техникой, которую противник от тебя не ждет... Мы добиваемся победы, изменяя свою технику в соответствии с состоянием нашего противника".

Как видим, истинный самурайский поединок, будь то бой на мечах или копьях, далеко выходил за рамки собственно столкновения клинков. Это была сложная психологическая схватка, в которой каждому удару предшествовали десятки уловок и мощное психологическое давление на врага.

Особо ценился сильный удар мечом, который должен был разрубить противника от головы на две части. Конечно, в реальности это встречалось крайне редко, хотя настоящие кэнси показывали чудеса мощного удара. Практически во всех школах кэн-дзюцу было введено испытание на силу удара катаной - тамэси-гэри. Самурай должен был перерубить на две части небольшое деревце, причем сделать это столь стремительно, чтобы верхняя часть не упала на землю, а осталась бы стоять на нижней. Даже в современное японское будо пришел тест из тех далеких времен - проверка особого чувствования меча, которым самурай должен был владеть как собственными пальцами. Самураю завязывали глаза, и он разрубал на две части тыкву, лежащую на животе у партнера, не коснувшись его клинком. Таким же образом с завязанными глазами разрубалось яблоко, лежащее на голове у партнера. В школе Итто-рю проводилось другое испытание: с завязанными глазами за три взмаха мечом надо было перерубить вертикально стоящую палку, причем последний взмах должен быть сделан раньше, нежели первый кусок палки упадет на землю.

Победить бабочку

Со временем самурайская культура утончается до типовых форм, становиться предельно лапидарной, краткой по своему внешнему виду. Чтобы понять это, достаточно хотя бы взглянуть на умение владеть мечом кэн-дзюцу. Здесь мастерство определялось количеством взмахов мечом - чем их было меньше, тем выше считалось умение самурая. Логическим завершением этого стало рождение "искусства одного удара" - иай-дзюцу, создание которого приписывается самураю XVII в. Ходзе Дзинсукэ, основателю школы боя с мечом Син Мусо Хаясидзакэ-рю. Иай-дзюцу заключалось в том, что самурай резко вытаскивал меч из ножен и в продолжение этого движения без дополнительного замаха наносил смертельный удар. В реальной жизни это умение трудно было чем-нибудь заменить, зачастую именно от одного первого движения зависела жизнь воина. Надо было уметь наносить удар не только стоя, но и из положения сидя на коленях. Зачастую во время праздных бесед, когда воины сидели друг перед другом на коленях, один из них мог, резко вскочив, броситься на другого. В этом случае исход поединка решали доли секунды и необходимо было опередить нападающего в одном движении мечом. Не случайно в самурайском ритуале обращалось столь много внимания на то, находится ли меч "целиком в ножнах или вынут на три-четыре сантиметра порой даже столь незначительная длина могла решить исход поединка.

Искусство иай-дзюцу превратилось в особый дзэнский ритуал и одновременно способ тренировки сознания. Проводились даже особые турниры в "искусстве одного удара". Суть их заключалась в старом самурайском правиле, которое сегодня еще можно встретить в айкидо, дзюдо и каратэ:

"Проигрывает тот, кто первым начал бой". Два воина садились друг перед другом на коленях, вперив взгляд друг в друга, их мечи находились в ножнах с левой стороны. Начиналась психологическая схватка, самураи должны были "поразить противника взглядом еще до того, как взмахнешь мечом". По мельчайшим движениям зрачков, кадыка, грудной клетки они могли понять, сломлен соперник или нет, нерв*-ничает или готовится к атаке. Тот, кто, ошибочно решив, что противник устал от психологического напряжения, выхватит меч и рванется вперед, или у него просто сдадут нервы, оказывался убитым благодаря "искусству одного удара". Здесь выигрывал не тот, кто двигался быстрее - победителем оказывался тот самурай, который сумел сохранить чистоту и незамутненность сознания. Таким образом, для воинов иай-дзюцу было сравнимо с методом боевой медитации, успокоения сознания перед решающим поединком, когда сознание уподоблялось "гладкой поверхности озера" (мидзу-но кокоро).

Японские мастера учили, что иай-дзюцу - это не столько способ боя, сколько высшее, предельное состояние сознания, которое завершило свои поиски в мистическом пространстве боевых искусств. Чтобы пояснить эту мысль, приведем историю самого Ходзе Дзинсукэ, которому и приписывается создание иай-дзюцу. Дзинсукэ был 12-летним юношей и только-только начал учиться кэн-дзюцу, когда потерял отца. Его отец, доселе считавшийся непобедимым в бое на мечах, погиб от руки блестящего мастера Хатиносукэ. Юноша поклялся отомстить убийце и теперь долгими часами проводил на тренировочном дворе, упражняясь с катаной. Шло время, его руки наливались силой, меч стремительно разил листки бумаги, которые Дзинсукэ подбрасывал десятками в воздух, а затем разрубал все их своим оружием на четыре части прежде, чем они коснутся земли. Через несколько лет он считал, что полностью готов к решающему поединку. Теперь он отправился на поиски Хатиносукэ. Найти его оказалось несложно, легенды об этом воине быстро распространялись по окрестным деревням. Радостное возбуждение охватило Дзинсукэ: наконец он сможет отомстить за честь своего отца. Но встреча с Хатиносукэ, которого до этого он никогда не видел, поразила его и за одно мгновение разрушила все его планы - перед ним стоял гигант и силач, который вращал меч столь стремительно, что вряд ли бы Дзинсукэ успел сделать хотя бы пару движений своей катаной.

Может быть, броситься в бой и погибнуть под ударами этого гиганта? Но тогда честь его семьи так и останется поруганной. В глубоком разочаровании он удалился в горы. Долгие часы он проводил в тренировках и медитации, отказывал себе во сне и пище, но по-прежнему видел, что его умение не сравнится с мастерством врага. Он был уже на пределе, даже сон не приносил ему отдохновения - даже в своих снах он видел себя сражающимся с ненавистным Хатиносукэ. И каждый раз он проигрывал! Выход был один, традиционный и благородный - сделать себе харакири. Ну что ж, утром он поступит как честный воин, а последнюю ночь он проведет, как и положено воину, с улыбкой и покоем на лице. И именно в эту последнюю ночь к нему пришло озарение. Перед ним предстало грозное буддийское божество, покровитель воинов Фудо Мие, который и раскрыл измученному, морально истощенному Дзинсукэ секрет победы: если нельзя одолеть врага, когда у него в руках меч, надо поразить его еще до того, как он выхватит оружие из ножен! А значит, необходимо научиться самому стремительно обнажать катану и в одно движение наносить удар.

Постепенно Дзинсукэ понял секрет "одного удара": холодное сознание, "сознание пустоты", дух, свободно и непредвзято странствующий в небытие! Не думать о противнике, не бояться за свою Жизнь, не размышлять над ударом и не намечать точку атаки - просто расслабиться. Твой чистый дух сам найдет тот промежуток, ту щель в сознании противника, через которую разрушит весь его организм. Надо стать частью сознания противника, понять, о чем он думает, завладеть его сознанием и замедлить его ток, сделать не столь быстрыми его движения. И все это не сходя с места, просто сидя в позиции дзадзэн! Сначала надо победить сознанием и лишь затем добить мечом.

Дзинсукэ тренировался на бабочках, что летали вокруг него, - он обнажал меч и бил столь стремительно, что насекомое даже не успевало отлететь в сторону. На первых порах это оказалось куда сложнее, чем сосредоточить свое сознание, сидя в медитации. Яркие летние краски мира отвлекали внимание Дзинсукэ, бабочка терялась в многоцветий листвы и травы. Насекомые порхали, выписывая самые неожиданные фигуры, суть которых понять, казалось бы, было невозможно. Необходимо было отрешиться от всего внешнего, ненужного в настоящий момент, видеть бабочку как бы отдельно - одну в огромном пустом пространстве! И тогда ей некуда будет деться, негде будет укрыться - не случайно известная поговорка гласила: "В пустоте нет места, там можно спрятаться - нападай из пустоты". Именно на бабочках отрабатывал Дзинсукэ свой прием "одного удара мечом", который потом принес ему славу как величайшему фехтовальщику Японии.

Теперь Дзинсукэ сам искал встречи со своим врагом, и вскоре она ему предоставилась. Дзинсукэ подошел к Хатиносукэ и вежливо произнес: "Уважаемый господин! Я пришел отомстить вам за смерть моего отца из клана Ходзе". Могучий Хатиносукэ сначала недоуменно уставился на хрупкого юношу он уже и забыл о том, что когда-то убил какого-то Ходзе, но боевой опыт заставил его приготовиться к поединку - мало ли что можно ожидать от этого странного юноши!.. Каково же было его удивление, когда юноша вдруг сел перед ним на колени и спокойно положил меч слева от себя, казалось бы, даже не собираясь сражаться. Но Хатиносукэ было недосуг разбираться во всех этих тонкостях: убить еще одного человека, пускай даже сидящего на коленях, какая в этом разница. Ведь он же сам вызвал его - могучего и славного воина - на поединок. Хатиносукэ явно недооценил своего противника, его сбило с толку то, что перед ним был слабый юнец, сидящий к тому же в беззащитной позиции. Опытный самурай забыл канонический принцип: "Смотри на самого слабого противника как на десяток опытных воинов". На это и рассчитывал Дзинсукэ. Он внезапно резко поднялся на одно колено и стремительно в одно движение нанес два удара мечом - первым отсек правую руку своему врагу, а другим поразил его в горло. Хатиносукэ рухнул на землю - наконец честь клана Ходзе была отомщена.

Так по легенде и возникла первая школа "одного удара мечом" иай-дзюцу, где побеждает не сила удара, а чистота сознания воина, и через пару столетий таких школ насчитывалось более сотни. Самураи сумели по достоинству оценить эффективность этого искусства как для боя, так и для совершенствования своего сознания.

В поисках идеального самурая

"Не опоздай встать на путь воина"

Как-то раз к известному воину Хо-сокаве Сансаю (XVII в.), прославившемуся своим утонченным и безошибочным вкусом в изготовлении доспехов, один из богатых дайме прислал посыльного. Посланник должен был заказать у Хосокавы особо изящный боевой шлем, причем такой, чтобы поражал даже искушенных в этих тонкостях самураев. Каково же было удивление приехавшего, когда Хосокава порекомендовал ему сделать традиционный "рогатый" шлем, изготовив рога из дерева! Приехавший самурай был поражен хрупкостью материала - ведь рога должны выдерживать тяжелые удары меча, а в случае необходимости и пробивать грудной доспех врага... В ответ на его недоуменные вопросы Сансай спокойно объяснил, что пусть скорее сломаются рога - лишь бы они не отвлекали внимание воина.

Но неужели каждый раз после сражения придется долго чинить такой шлем, чтобы на следующий день вновь выйти в нем на бой? И тут Сансай, отвечая на этот вопрос, по сути, изложил квинтэссенцию жизни самурая:

воин не должен надеяться прожить еще один день - в этом высший закон существования самурая. "Если мысли воина заняты лишь тем, как бы не повредить орнамент на шлеме, как же он может сохранить свою жизнь, живя только один раз? К тому же навершие шлема, сломанное в бою, выглядит поистине великолепно. А вот если потеряешь жизнь, ее уже никогда не вернешь".

Услышав это объяснение, посланник не задал больше ни одного вопроса и удалился.

Здесь речь идет об особом нравственном идеале воинской традиции Японии - знаменитом кодексе самурайской чести "Бусидо" или "Пути воина". Сколько книг и статей написано о Бусидо, сколько копий сломано в спорах о его сути! Вероятно, не найдется ни одной книги о японских боевых искусствах древности и современности,, где бы ни упоминался этот во многом загадочный и тем самым еще более влекущий к себе "Путь воина". Сколь ни разнились между собой трактовки Бусвдо, все они сходятся в одном - именно здесь заключена внутренняя суть, сама истина самурайской души.

Нередко Бусидо именуют "кодексом самурайской чести", хотя это не совсем верно. Как такового кодекса не существовало (точнее - существовали десятки независимых друг от друга сборников правил самурайского поведения), а речь можно вести лишь о неком глобальном идеале самурайской жизни, особом душевном настрое воина. А сам этот идеал - во многом непостоянный и переменчивый - формировался столетиями.

Когда же можно говорить о начале складывания этого "Пути воина" - в ту пору еще не особого "кодекса самурайской чести", но специфического подхода к жизни, когда профессия воина не только давала сомнительное право на регулярное участие в битвах в качестве наемника или вассала, но и позволяла возвыситься своим статусом над другими категориями населения? Естественно, что точной даты назвать невозможно, ведь осознание воинами своей особой роли в этом мире было растянуто на столетия. И все же некоторые отправные точки нам известны. В 792 г. в Японии была официально введена система воинского воспитания юношей, названная "Кондэй" ("Надежная молодежь"). В специальные школы отбирали выходцев из благородных семей, где их в равной степени учили действовать мечом и кистью, то есть пытались претворить в жизнь извечный идеал японской культуры - "Военное и гражданское единятся воедино" ("бунбо ити"). Идея эта обсуждалась давно, еще при императоре Камму в 782 г., а при императорской резиденции в Киото началось грандиозное строительство здания специальной школы для подготовки профессиональных воинов из числа молодых кугэ, т.е. аристократов; Так возник знаменитый Бутокудэн - "Зал воинских добродетелей", который сохранился (естественно, в реконструированном виде) и по сей день. Само понятие "воинская мораль" или "воинская добродетель" (бутоку) пришло из Китая (удэ), где оно обозначало целый комплекс моральных и этических норм, которым должен был следовать каждый воин.

Пройдя полный курс воинских наук, прекрасно образованные юноши посылались офицерами в войска, а сама эта мера была призвана укрепить дисциплину и боевую подготовку армии.

Постепенно воинское искусство, постоянные тренировки в бое на мечах, копьях, в стрельбе из лука становятся, по сути, единственным занятием, которому воины посвящали свое время. А вслед за этим приходит и осознание особого статуса воина уже благодаря лишь ощущению того, что он обладает высшей истиной воинских искусств. Как следствие возникает и своя идеология отдельности, отличности от других, выражавшая переживание своей почти мистической исключительности на этой земле. Буси оказывались не просто суперменами своего времени, но уже начинали претендовать на то, чтобы решать вопросы, далеко выходящие за рамки боевых искусств, - управление территориями, земледелие, власть в стране. Им казалось, что один лишь меч в сильной руке да горячий боевой скакун позволяют разрешить все земные проблемы. На первый взгляд, могло показаться, что наследственная аристократия, которая вела свои роды едва ли не от священных богов и духов, вряд ли так легко отдаст власть отчаянным, но неученым воинам. Однако дальнейшие события повернули историю Японии совсем в иную сторону.

Страшные битвы, развернувшиеся в Японии в XII-XIII вв., показали всю силу влияния, в сущности, малообразованного, но удивительно активного слоя воинов (буси), логически противостоявшего наследственной аристократии куга. Политическая и культурная ситуация оказалась критической, кугэ, столетиями управляющие страной, в этот момент показали себя просто неприспособленными к активной жизни в эпоху сражений и жестокостей. Стране нужен был Воин - со своими нормами морали, своим пониманием нравственности, своим образом жизни. И рождение особого слоя профессиональных буси со своей культурой, ритуалами и взаимоотношениями явилось естественным откликом на это настойчивое требование времени.

Устанавливается чисто военное правление, которое сначала осуществляет Минамото Еритомо вместе с дружественным кланом Ходзе, а позже постепенно начинает формироваться особое "военное правительство" - бакуфу.

Самое главное, чем оказался пронизан этот ранний период существования самурайства, было отнюдь не складывание разветвленной системы воинской подготовки, но формирование особого типа боевой морали, которая позже и нашла свое воплощение в неписаном кодексе Бусидо. По сути, эта мораль, произрастая из аристократической культуры кугэ, начисто отвергла ее утонченность и определенную изысканность нравов. Возвращение к этой изысканности произойдет еще не скоро - почти через пять столетий, пока же Японию ожидало опрощение нравов, при-митивизация культурных форм и расцвет боевых искусств - одним словом, все то, что столь характерно для воинской среды во всех странах мира. В сущности, Бусидо стало универсальным регулятором поведения японцев, причем многие его предписания сохранились в сознании японцев и по сей день.

Что же в реальности представлял собой этот знаменитый самурайский кодекс чести? Прежде всего, отметим, что он формировался не просто как свод правил поведения, но как своеобразный противовес морали старой аристократии, и таким образом, самураи чисто психологически оформляли себя как некий единый институт или социальную группу, связанную общим императивом поведения и даже мышления.

Еще раз обратим внимание на то, что собственно единой книги или сборника под названием "Бусидо" не существовало, под этим названием фигурировало довольно много правил поведения самурая, и понятие "Бусидо" было скорее символическим воплощением мистического единства самураев, нежели сводом конкретных предписаний. Равно как и истинный "Путь" (до) не может быть описан словами, но лишь может переживаться на высшем уровне сознания, так и "Путь воина" мог даваться в виде мистического откровения, подобно буддийскому просветлению, хотя на низших этапах он существовал в виде вполне конкретных указаний на то, как надо себя вести в той или иной ситуации. Возникновению Бусидо предшествовал целый ряд канонов самурайской морали, которые создавались внутри некоторых кланов, например, "Кюба-но миги" ("Путь лука и скакуна"), "Сюъя-но мити" или "Оюмия-но миги" ("Путь лука и стрелы").

Ключевым принципом жизни самурая было выполнение его долга перед своим господином, что требовало от него бесстрашия, преданности и немалого воинского мастерства. Этот принцип был сформулирован в известных четырех заповедях, следование которым должно полностью исключить провал жизненной миссии самурая. Миямото Мусаси перечислял их в таком порядке: "Не опоздай встать на Путь воина; Стремись быть полезным господину; Чти своих предков; Поднимись над личными привязаннос-тями и собственными горестями - существуй для других".

В этих предписаниях мы встретим и синтоистские верования ("чти предков") и конфуцианские правила ("стремись быть полезным господину"). Но, пожалуй, самое главное в этих принципах - это мысль о почитании, об абсолютной лояльности своему господину, мастеру, которая в буквальном смысле, продолжалась до смерти. И даже свою гибель самурай должен был посвятить своему господину, уходя из жизни с чувством выполненного долга и не опозорив предков. Всякое себялюбие, эгоизм считались страшными грехами.

Поскольку отдельной книги с названием "Бусидо" никогда не существовало, то "Путь воина" всегда был неписаным кодексом чести самурая, собранным из многих конфуцианских, синтоистских и дзенбуддийских нравственных норм. Например, понятие долга как высшего мистического ритуала и понятие преданности как главной черты взаимоотношения между господином и подданным пришло из учения Конфуция.

Многие правила Бусидо представляли собой просто распространенные высказывания или поговорки, большая часть из которых была взята из китайских воинских трактатов или конфуцианских сочинений. Объединяться в компендиумы эти высказывания стали достаточно поздно - не раньше XVII в., а это значит, что идеальный образ благородного, мужественного и преданного самурая, столь привычный нашему сознанию, возник лишь в поздний период военной истории Японии. Большинство кодексов в определенном смысле копировали китайскую воинскую традицию составления "правил боевой морали" (удэ) и представляли собой в основном предписания известных дайме своим подданным.

В XVII-XVIII вв. возникло несколько сборников, в которых были записаны правила поведения идеального самурая, причем самым известным из них стал компендиум "Хагакурэ" - "Сокрытое в листве", созданный в 1716 г. Само название этого произведения призвано было намекнуть именно на тайную, "сокрытую" сущность Пути воина, в то время как образ листвы - в японской традиции всегда опадающей и пожелтевшей - напоминал о мимолетности человеческой жизни. Существовало и другое название этого сборника "Набасима ронго" - "Высказывания Набасима". Набасима был лидером крупнейшего клана, главенствовавшего в провинции Хидзэн. Он прославился своим неординарным умом, скромностью и мужеством, и в отличие от многих других дайме вел достаточно умеренный образ жизни. Традиция считает, что Набасима наставлял своих самураев краткими афористическими высказываниями, которые потом и записали его последователи.

Но это - легенда. Скорее всего "Хагакурэ" был создан самураем Ямамото Цунэтомо. Всю жизнь Ямамото преданно служил своему господину, не щадил жизни, терпел с ним опалу и переживал взлет славы, но однажды его господин умер. Боль утраты была столь сильна у Ямамото, что он удалился в небольшой горный храм и решил отдать последние почести тому, кому он был так сильно предан. Но как выразить искренность, всю полноту своих чувств? Как передать все величие пути служения Пути воина? И вот тогда Ямамото Цунэтомо решает написать краткие наставления всем последующим поколениям самураев, чтобы те были столь же великими воинами, как его господин. Так рождается "Сокрытое в листве". А чуть позже к названию этого произведения стали прибавлять слово "Бусидо", и так в самурайской среде появилось "Хагакурэ Бусидо" - "Путь воина, сокрытого в листве".

Вероятно, Ямамото не столько сам писал текст, сколько компилировал его из высказываний и наставлений, которые бродили в то время среди самураев. Таким образом, перед нами - не авторское произведение, но отражения особой идеологии и мироощущения, ставшие идеалом воинской традиции. Идеалом, которому никогда не суждено было осуществиться.

Идеал преданного воина

Влиятельный и блестяще образованный дайме Хосокава Сансай (1536- 1646) считался одним из самых известных коллекционеров оружия. Он сам не раз составлял рисунки, на основе которых декорировались латы самураев, и такое снаряжение стоило баснословные деньги. И тем не менее поток богатых дайме, которые обращались к нему с просьбой' составить проект разрисовки шлема или нагрудного щитка, выложив за это немалые средства, не иссякал. Хосокава также прослыл большим знатоком чайной церемонии и держал у себя дома богатую коллекцию принадлежностей для приготовления чая, состоявшую из самых утонченных и дорогих предметов.

Однажды к Хосокаве пришел в гости не менее известный самурай Хотта Масамори (1608-1651) и обратился к нему с просьбой показать коллекцию предметов для чайной церемонии. Но Хосокава в течение нескольких часов демонстрировал ему лишь оружие и латы, давая при этом подробные объяснения и отпуская остроумные замечания о технике работы старых мастеров. И ни разу не показал ни одного предмета чайной церемонии! Откуда такая невежливость, ведь его гость пришел посмотреть именно на них? Но позже сам Хосокава Сан-сай так объяснил свое поведение: когда один воин посещает другого, они не должны говорить нио чем другом, кроме как об оружии и ратных делах.

Воин всегда должен думать лишь о воинском начале, которому подчинена вся его жизнь, каждый его поступок и помысел. И случай с Хосокавой Сансаем весьма показателен - настоящий самурай принципиально отказывается рассуждать о предметах, непосредственно не относящихся к воинскому ремеслу.

Итак, речь идет о Бусидо как об идеале всей самурайской традиции, о ее нравственном ориентире. Мы пока не говорим, насколько последовательно претворялся этот идеал в жизнь, да и претворялся ли вообще - об этом разговор особый. Здесь же посмотрим, что входило в комплекс идеальных представлений об "истинном воине".

Те нравственные вершины, которые устанавливали кодексы "Бусидо" для самураев, покоряли современников, впрочем, как и нас - современных людей, ритуальной сообразованностью и даже изяществом. Как не восхититься, например, следующей историей.

Однажды князь Кацусигэ во время охоты по какой-то причине рассердился на одного из своих слуг. В гневе дайме поднял свой меч и, не вынимая его из ножен, ударил своего слугу. Но в этот момент меч выскользнул из ножен и упал в узкое ущелье.

Подданный, на которого был направлен гнев князя, не раздумывая, бросился вниз, спускаясь по крутому обрыву. В конце концов, он достал меч, заткнул его за кимоно на спине так, чтобы рукоять торчала из воротника. На четвереньках он выкарабкался из ущелья и, подбежав к князю, так низко склонился перед ним, что рукоять меча пришлась как раз в руку его господина.

Здесь - "все вовремя и к месту", как и полагается для самурая, который должен уметь "вовремя жить и вовремя умереть за своего господина". Знаменитым стало высказывание принца из княжества Мито, вошедшее во многие кодексы Бусидо: "Истинная храбрость - жить тогда, когда нужно жить, и умереть тогда, когда нужно умереть". Именно на рассказы об этих самурайских идеалах долга перед господином, чести и отваге воинов опирались долгое время наши европейские представления о нравах японской традиции. Но насколько все это соотносилось с действительностью? Как раз это и предстоит нам рассмотреть.

Во всех популярных, а иногда и научных книгах априорно считается, что принципы Бусидо считались священными заповедями, этакой своеобразной "самурайской 'Библией", за нарушение которых ожидал позор, а то и смерть. В принципе сами кодексы Бусидо (напомним, их было несколько десятков) требовали для нарушителей именно таких жестких наказаний. А поэтому зачастую полагается, что все самурайские заповеди выполнялись как бы автоматически, на уровне подсознания.

Действительность же средневековой Японии показывает нам совсем другую, порой диаметрально противоположную картину. И если мы разберемся в этой реальности, то мы многое поймем в тех нравах, которые господствуют в современных японских боевых искусствах, например в каратэ. И, прежде всего, обратим внимание, на что же ориентировало самураев большинство кодексов Бусидо. Одно из таких описаний идеального самурая дает Ямага Соко (1682-1785) - знаменитый наставник в боевых искусствах и конфуцианских науках:

"Занятие самурая заключается в том, чтобы придаваться размышлениям над своим местом в этой жизни; в том, чтобы верно нести службу своему господину, если он имеет такового; в том, чтобы углублять свою преданность к друзьям и, с должным вниманием относясь к собственному положению, посвящать себя, прежде всего, исполнению своего долга. Но в своей жизни самурай неизбежно вовлечен в исполнение обязанностей, связанных с взаимоотношениями между отцом и сыном, старшим и младшим братьями, мужем и женой. Конечно, это является основной моральной обязанностью каждого на этой земле, но крестьяне, ремесленники и торговцы не располагают свободным временем для досуга, а поэтому они и не могут постоянно действовать в соответствии с этими обязанностями и целиком служить примером Пути (до). Лишь самурай избавлен от тех хлопот, которыми занимаются крестьяне, ремесленники и торговцы, и должен занимать себя лишь следованием Пути. И если среди вышеперечисленных трех групп людей найдется тот, кто будет выступать против этих моральных принципов, дисциплинированный самурай должен наказать его и тем самым поддержать истинную мораль на земле. Самураю нельзя, зная о военном и гражданском началах, не проявлять их. И для этого случая самурай внешне всегда поддерживает себя в состоянии полной готовности выступить на службу по первому зову, а внутренне он стремится осуществить Путь (т.е. моральный принцип. - А.М.), что существует между господином и слугой, двумя друзьями, отцом и сыном, старшим и младшим братьями, мужем и женой. В своем сердце он придерживается пути мира, но снаружи он всегда хранит свое оружие готовым к действию. Три класса обычных людей делают его своим наставником и уважают его. Следуя своему наставнику, они становятся способны понять, что является главным, а что второстепенным.

В этом и заключается Путь воина - Бусидо, благодаря которому он зарабатывает себе на еду, одежду и жилье и благодаря которому его сердце приходит в умиротворение, и он становится способным до конца отплатить по всем своим обязательствам своему господину и воздать должное, своим родителям".

Во многом самурайская культура стремилась копировать идеал конфуцианского "благородного мужа", который "без гнева строг", "мало обещает, но много делает", "благороден внешностью и строг нравом". В частности, особо высоко ценилась твердость самурайского слова, а нарушение своего обещания было равносильно величайшему позору - в Японии широко распространялись рассказы о том, как самураи, не сумев по каким-то причинам выполнить обещанное, не задумываясь, делали себе харакири. Даже само произнесение клятвы считалось чем-то недостойным истинного воина, ведь самурай должен выполнять все, что он говорит, без всяких дополнительных и тем более письменных клятв.

Чувство собственного достоинства воспитывалось у самураев с детства, уже с пяти-шести лет будущим воинам подробно объясняли, как себя вести, как выполнять свой долг перед господином и даже как правильно одеваться. Многие жесты, движения входили в сознание самурая на уровне рефлексов - отсюда столь характерная "горделивая осанка" воинов.

Даже внешность самурая должна быть подчинена все тому же принципу служению господину вплоть до своей смерти и готовность в любой момент вступить в бой. Тщательно ухоженное лицо и даже маникюр ногтей (!) имели в своей основе не стремление' к "красивости" (показные жесты вообще осуждались Бусидо), а чисто практическое назначение. Да, да, даже внешность была разделом боевого искусства! "Хагакурэ Бусидо" приводит пример некого идеального самурая, который "каждое утро принимал ванну, брился, душил волосы, стриг ногти, аккуратно шлифовал их пемзой и полировал токуса (хвощом). Также тщательно следил он за своим оружием, которое всегда содержал в чистоте, старательно очищая от ржавчины. Все это делалось не ради лишь внешнего блеска, но потому, что самурай хотел быть всегда таким чистым, каким он должен быть после смерти, ибо призыв к оружию мог раздаться в любой момент. Воин, чьи бренные останки находили в неряшливом состоянии, выставлялся на посмешище, если его труп попадал в руки неприятеля. Самурай, ежечасно готовясь к смерти, готовил себя и к тому, чтобы не стать посмешищем врага".

По сути, Бусидо регулировал не столько поступки, сколько саму суть мыслей самурая. И основным помыслом воина всегда оставалось желание смерти за своего господина. Вот характерный пассаж из кодекса "Хагакурэ": "Где бы я ни был - далеко в горном ските или даже похороненным под землей, везде моим долгом является соблюдение интересов моего господина. В этом - долг каждого человека из Набасимы. Это - позвоночный столб нашей веры, неизменная и вечная истина. Каждое утро настраивай свой разум на то, как правильно умереть. Каждый вечер освежай свой разум мыслями о смерти... Путь воина (Бусидо) - это путь смерти".

Бусидо во всех его вариантах был не философским трактатом или неким сборником дидактических наставлений, а носил вполне конкретный характер практических наставлений. Он учил воина реагировать на ту или иную ситуацию в соответствии с традиционными представлениями о долге. Например, чувство мести считалось вполне отвечающим традиционной морали. Один из кодексов Бусидо давал такое наставление: "Самурай, имя которого осталось неизвестным, был однажды оскорблен. Не сумев оружием защитить свою честь, он был лично опозорен. Если случается такое, что требует отмщения, действуйте, не теряя времени, даже если бы это стоило вам жизни. Вы можете потерять жизнь, но честь - никогда. Если вы задержитесь, чтобы обдумать, как лучше отомстить, вы можете не дождаться другого шанса. Считая врагов, вы можете навсегда упустить удобный шанс. Будь против вас хоть тысячи, решительно бросайтесь вперед, разите каждого, и вы достигнете того, к чему стремитесь".

Бусидо стал воплощением культа верности и преданности именно своему господину и как следствие - "долгу" вообще. В самурайских кодексах даже не допускалась мысль о перемене хозяина или тем более об измене ему.

Но посмотрим, когда в основном составлялись такие кодексы - это весьма важно для понимания самого характера Бусидо. Как уже упоминалось выше, знаменитый кодекс "Хагакурэ" был написан в начале XVIII в., приблизительно тогда же создан фундаментальный воинский кодекс токугавского режима "Букэ сехатто". Так или иначе, все самые знаменитые сборники воинских правил были написаны именно в тот период, когда время битв, заговоров и предательств давно минуло!

Когда читаешь многие японские произведения того времени, создается впечатление, что практически каждый самурай был одинаково образован в военных и гражданских дисциплинах. Да и западное представление об этих воинах, сильно идеализированное, отвечает все тому же образу некого универсального человека, способного в равной степени прекрасно фехтовать на мечах, управлять горячим боевым скакуном, слагать изящные строфы, составлять аранжировки из цветов и находить философскую глубину в чайной церемонии. В реальности же самурайские правила, сам дух Бусидо устанавливали примат именно военного, а не культурного начала. Важнейший воинский кодекс периода Токугавы "Букэ сехатго" ("Уложения о боевых лошадях, или Княжеский кодекс"), являвшийся стандартом de facto поведения самураев, однозначно требовал совершенствоваться в боевых искусствах даже в период мира.

"Необходимо постоянно упражняться в искусстве мира и войны, включая стрельбу из лука и вольтижировку на лошади. С глубокой древности правилом было "практиковать искусство мира левой рукой и искусство войны - правой", и в обоих следует совершенствоваться. Стрельба из лука и вольтижировка являются важнейшими для воина. И хотя оружие зовется инструментом зла, бывает время, когда все же следует прибегнуть к нему. И в мирное время мы не должны забывать об опасности войны. И разве не должны мы готовиться к ней?"

Чтобы стал ясен внутренний подтекст этого пассажа, напомним, что во времена написания "Букэ сехатто" Япония, объединенная мощной рукой Токугавы Иэясу, пребывала в мире, никаких крупных войн не только не велось, но даже и не намечалось. Самураи, лишенные своего единственного занятия, предавались обычным человеческим слабостям, воздавая должное вину, женщинам и азартным играм. Те, кому удалось получить сравнительно систематическое образование, действительно, обратили взоры к изящным искусствам, но таких было меньшинство. Резко падала дисциплина в армиях местных дайме, уменьшалось количество школ кэн-дзюцу, по сути, рушилась основная идея, на которой веками держалась самурайская культура. А, следовательно, возникла необходимость напомнить воинам об их основном занятии - не случайно требования "готовиться к войне" зазвучали настойчивее всего именно в самый мирный период за всю историю Японии, продолжавшийся почти более трехсот лет.

Действительно, идеал "одновременного достижения мастерства в военном и гражданском", "единства меча и кисти" существовал среди самураев испокон веков, но это было именно идеалом. Обратим внимание на то, что воин, мастерски владеющий мечом, и аристократически утонченный самурай, слагающий поэтические строфы и в тихом восхищении взирающий на горы и водные потоки, принадлежат к разным эпохам. "Универсальный самурай" не существовал никогда, если не считать редких исключений, обязанных своим происхождением легендам. .Впрочем, наряду с легендами об идеальных самураях мы можем встретить в японской литературе того времени и вещи абсолютно противоположные.

Например, в конце периода Эдо особую популярность приобретают романы-пародии о подвигах самураев, созданные по мотивам знаменитых произведений. Так, на мотив знаменитого эпоса "Гэндзи моноготари" (X в.) самураем Рютэем Танэхико (1783-1843) была написана повесть "Нисэ Мураса-ки Инака Гэндзи", которая разошлась небывалым для Японии тиражом в 10 тысяч экземпляров. Основной герой повести принц Мицудзи действует как настоящий ниндзя - хитрый, безжалостный и подлый (впрочем, последнее определение может показаться весьма спорным, ибо в Японии были свои представления о нравственности). Самое главное в этой истории - ненавязчивое подчеркивание особого изящества души Мицудзи, которое, впрочем, не мешает карать врагов направо и налево. Как-то к Мицудзи был подослан ниндзя с приказом убить сына сегуна. В тот момент Мицудзи сидел в уединении и упоенно играл на струнном инструменте кото. Свет луны делал его игру еще более Прекрасной и романтичной, и, казалось, Мицудзи не замечал ничего вокруг, унесенный звуками музыки в непроглядную даль космических сфер. И именно в этот момент у него за спиной тихо появился убийца. Далее произошло нечто, что должно было вызвать у японского читателя восхищение не только самообладанием Мицудзи, но, прежде всего, его соответствием всем ритуальным нормам: "Не сказав ни слова, загадочный человек, чье лицо было целиком закрыто, немного вытащил свой меч. Мицудзи же, без малейшего промедления, протянул к нему левую руку, в то время как правой продолжал играть на кото. Вошедший, будучи несколько смущен его поведением,

вложил свой меч обратно". Великий мастер боя Мицудзи сумел остановить своего убийцу лишь жестом руки, даже не прекратив свою волшебную игру на инструменте! Это был поистине "жест, подобный величию Неба", о котором говорили дзэн-буддисты. И тем самым Мицудзи проявил не только колоссальную внутреннюю мощь, но соответствующую ритуальную сдержанность и строгость, абсолютную достаточность действия, что так высоко ценилась в самурайской культуре.

Токугавский сегунат, придя в XVII в. к власти, сразу же занялся строгой регламентацией жизни каждого сословия в обществе, особенно выделяя роль самураев, делая упор на их поведение в период мира. В 1615 г. сегун Токугава Иэясу специально для самураев выпускает "Княжеский кодекс" ("Букэ сехат-то"), который содержал в себе 13 статей и точно определял занятия и формы жизни военной верхушки Японии. Фактически "Кодекс" повторял большинство неписаных положений "Бусидо", и поэтому "Путь воина" вошел в законодательство страны. К этой эпохе самураи уже чувствовали себя полными хозяевами страны, причем вели себя не всегда достойно и благородно, разврат и пьянство входили в привычку многих известных воинов. Положение оказалось столь критическим, что "Кодекс" уже напрямую требовал от самураев соблюдения умеренности в вине и женщинах, ибо, как оказалось, "главной причиной разорения княжеств служат чрезмерная приверженность женщинам и азартным иг рам". Увы, реальные правила Бусидо в отличие от наших представлений о них не столько говорили о поведении воина в бою, сколько о том, как ему "сохранить лицо" в условиях мира.

Но каким образом самурай мог сочетать конфуцианские идеалы гуманности, буддийскую концепцию милосердия ко всему живому с психологией вечного боя и смерти? Оказывается, у японской культуры выработался достаточно четкий ответ на этот вопрос - надо проявлять гибкость и раздавать каждому "по заслугам".

Миф о самурайском милосердии

Но как же быть с известными рассуждениями о самурайском благородстве и милосердии? Какое же может быть милосердие, пока противник не повержен?! Для психологии самурая это вообще немыслимо - можно простить лишь того, кто признал себя побежденным, кто безоружным лежит на земле и не может больше продолжать схватку. Милосердию нет места, пока твой соперник стоит в боевой стойке - здесь есть лишь место расчетливости и хитрости. Не благородству, как порой принято считать, а именно вероломству и обману. Кстати, даже великие воины не считали зазорным добить противника, беспомощно лежащего на земле.

В голове самурая должна жить лишь одна мысль: убить врага. А для этого нужны расчетливость, особая мудрость боя. Нельзя ударить мечом слишком сильно или слишком слабо - надо ударить "истинно"; Нередко молодые и еще неопытные самураи слишком много размышляли над силой удара, боясь, например, что при сильном взмахе мечом оружие может увлечь их за собой. Но для опытного воина все эти умственные экзерсисы казались надуманными и излишними. Мусаси, который не любил лукавить, говорил о смысле боя просто: "Скрещивая свой меч с мечом противника, не думай о том, рубишь ли ты сильно или слабо, - просто руби и убей врага. Не пытайся рубить сильно и, конечно же, даже не думай о том, чтобы рубить слабо. Твои мысли должны быть заняты лишь тем, как убить врага".

Вот она - истинная забота самурая. "Убить врага"!

Более того, идеальный самурай должен быть начисто лишен каких-то внутренних рассуждении и переживаний. Он обязан действовать чисто интуитивно, не вдаваясь в размышления над тем, хорошо или плохо он поступает. А поэтому в самурайской культуре не могло возникнуть ни понятия милосердия, ни понятия благородства, схожего с теми, что мы встречаем в западной культуре. Естественно, нет здесь и сострадания к противнику. Благородство сводится лишь к преданности своему господину и долгу.

"Хагакурэ Бусидо" содержит по этому поводу примечательный рассказ. Как-то третий сегун из рода Токугава - Иэмицу пригласил к себе двух вассалов, прославленных в боевых искусствах, и потребовал от них изложить секрет победы в бою. Первый подданный изложил свои мысли на трех листах бумаги, а второй начертал лишь несколько фраз: "Никогда не следует задумываться над тем, что хорошо и что нехорошо. Спрашивать, что нехорошо, так же плохо, как спрашивать, что хорошо. Вся суть в том, чтобы человек никогда не вдавался в рассуждения".

Прочтя эти строки, Токугава Иэми-цу сказал: "Вот то, чего я хотел".

Итак, суть поведения самурая заключена не в том, чтобы давать оценку происходящему, но именно "не вдаваться в рассуждения", то есть действовать так, как предписывают ритуальные нормы.

Именно отсутствие рассуждении должно характеризовать истинного воина. По сути, это право - рассуждать - в рамках японской культуры дано лишь высшим дайме, в то время как рядовой самурай и вассал обязаны следовать лишь предписаниям долга. В другом пассаже из "Хагакурэ" так напрямую и говорится: "Бусидо запрещает увлекаться рассуждениями. Рассуждающий воин не может принести пользы в бою".

Как видим, о том утонченном благородстве и манерности, которые Запад привык приписывать самураям, говорить не приходится. Здесь существует лишь особая мудрость боя - мудро все то, что ведет к победе над соперником, причем к победе любыми средствами. Конечно, нас не удивят рассказы о том, как шпионы ниндзя нападали из засады и всаживали свой короткий меч в спину жертве, которая умирала, даже не увидев лица своего палача. Но, что самое поразительное, ничуть не реже такими способами пользовались сами самураи: вызывали противника на дуэль и до поединка подсыпали ему в вино яд, наносили удар в спину, душили спящего. В кинофильмах мы привыкли видеть двух благородных самураев с открытыми лицами, которые вежливо предупреждают друг друга о нападении, долго стоят один перед другим, подняв мечи, а после сражения победитель лично хоронит побежденного, воздавая ему почести как достойному сопернику.

Что ж, такое тоже встречалось, хотя чаще можно было наблюдать картину прямо противоположную. Главное, "убить врага", и ни в одном каноне не сказано, что это необходимо сделать в открытом поединке. Лучший пример тому - истории о том, как самый великий фехтовальщик средневековой Японии Миямото Мусаси побеждал своих врагов. Посмотрим, как конкретно славное "самурайское благородство" проявлялось в реальной жизни одного из самых умелых воинов за всю историю Японии.

В двадцать один год молодой Мусаси приезжает в императорскую столицу Японии город Эдо. Здесь разворачивается его конфликт со знатным семейством Есиоки, о котором еще долго рассказывали истории. Большинство членов клана Есиоки были отменными бойцами и служили инструкторами воинских искусств в доме сегуна Асикага, что было весьма высокой честью, которой удостаивались немногие мастера фехтования.

Причиной конфликта стал давний спор между родами Мусаси и Есиоки. Несколько лет назад сам сегун пригласил Мусаси Мунисая - отца Миямото в Киото для показа боевой техники и обучения гвардии. Дело в том, что Мунисай отлично владел стальной дубинкой дзитэ с крюком на конце для захвата меча соперника. Приглашение "заезжей" знаменитости вызвало естественное недовольство у Есиоки, которые в течение многих лет монополизировали в Киото преподавание боевых искусств среди высших самураев и аристократий. Пришлось Мусаси-старшему сразиться с представителями Есиоки, и он выиграл два поединка из трех, последний же провести не успел. Таким образом, спор между двумя семействами остался незаконченным, Есиоки считали, что выиграть им помешала досадная случайность, и окончательно разрешить эту ситуацию мог лишь Мусаси-младший. И вот решено было провести, как и раньше, три поединка между Мусаси и представителями Есиоки.

За городской чертой состоялся первый поединок Миямото Мусаси с главой рода Есиоки Сэйдзиро. Сэйдзиро был вооружен дорогим длинным мечом, Мусаси же бросился на него с простым деревянным мечом, несколько раз огрел по голове, опрокинул на землю и стал немилосердно избивать и топтать ногами лежащего. Слуги отнесли Есиоки в дом, где от позора тот срезал у себя с головы волосы, закрученные в пучок (темафгэ), - символ самурайской чести. На второй поединок с братом опозоренного Сэйдзиро - Дэнситиро Мусаси вообще изрядно опоздал. Йаконец, явившись на бой, Мусаси за несколько взмахов деревянным мечом (как видим, "благородную" катану он вообще не очень любил использовать) раскроил череп своему противнику, отчего тот и скончался.

Честь знатного самурайского рода Есиоки была сильно задета, и этот клан вновь послал Мусаси вызов на бой. На этот раз его соперником должен был стать лучший фехтовальщик этого дома, средний сын Сэйдзиро - Ханситиро, молодой воин, которому не исполнилось еще и двадцати лет, но одержавший уже несколько побед в открытых поединках. Бой решено было проводить на опушке соснового бора, что прилегал к рисовой роще. Как же решил сражаться с этим почти юношей многоопытный Мусаси? На этот раз он избрал тактику, ничем не отличающуюся от тайных методов ниндзя. Мусаси, вооружившись своими любимыми парными мечами, заранее спрятался в рощице и стал поджидать Сэйдзиро с его свитой. Кортеж прибыл, и самураи стали с нетерпением ожидать Мусаси. Наконец, терпение всех иссякло и было решено, что грубиян на этот раз убоялся встречи с молодым, но именитым воином и скрылся из Киото. Все стали собираться в обратный путь. И в это мгновение, отлично рассчитав момент, когда все расслабятся, Мусаси выскочил из засады, одним ударом отсек голову Сэйдзиро и, ловко орудуя двумя мечами, пробился сквозь толпу слуг, скрывшись из виду.

Позже произошел еще один примечательный случай, который может служить отличной иллюстрацией к мифу о "благородном отношении к мечу". В 1612 году противником Мусаси оказался знаменитый воин Сасаки Кодзиро. Дело происходило в городке Огуре, что в провинции Бунзэн, славившейся своими кузнецами, изготовителями мечей и искусными фехтовальщиками. Но, даже на фоне этих мастеров талант Сасаки Кодзиро считался выдающимся. Этот еще молодой и полный сил воин разработал школу, названную "Цубамэ-гаеси" ("Кувырок ласточки") за изумительные движения мечом, чем-то напоминающие трепетание хвоста ласточки в полете. Прибыв в город, Мусаси, чей задиристый нрав был уже всем хорошо известен, первым делом обратился к местному дайме Хосокаве Тадаоки, на чьи деньги и содержалась школа Цуба-мэ-гаеси, с просьбой разрешить сразиться с Сасаки. Высочайшее разрешение было получено, вызов на поединок принят, и бой назначен на восемь часов утра следующего дня. Было определено и место - небольшой островок в нескольких километрах от Огуре.

Мусаси же тем временем спокойно отправился пировать в дом своего старого друга Кобаяси Таро Дзаэмона, где пропьянствовал всю ночь. По Огуре же поползли слухи, что Мусаси, напуганный рассказами о мастерстве своего противника, просто сбежал из города.

Наступило утро боя. Сасаки Кодзиро вместе со своими слугами и секундантами прибыл на место поединка. Он уже ждал почти час, а Мусаси все не было. Все уже решили, что Мусаси действительно просто испугался, а Сасаки, потеряв терпение, послал гонца за своим противником. Гонцом вызвался быть некий Сато Окинага, который когда-то учился фехтованию у отца Мусаси. Именно он вел предварительные переговоры по поводу дуэли двух мастеров и не мог поверить, что великий Миямото Мусаси испугался. И действительно, Мусаси, оказывается, просто крепко спал после бурной ночи, и Сато Окинаге потребовалось немало усилий, чтобы разбудить его.

Пробудившись, Мусаси невозмутимо выпил воду из тазика для умывания и неторопливо перешел в лодку. Сато сел на весла, а Мусаси, наспех подвязав волосы грязным полотенцем, бумажными лентами перехватив рукава кимоно, чтобы не мешались в бою, принялся обстругивать обломок старого весла, пытаясь превратить его в некое подобие меча - свой меч он где-то позабыл. Так и не завершив работы и решив, что обструганной рукояти будет вполне достаточно, он вновь заснул в мерно покачивающейся лодке.

Лодка причалила, и великий Мусаси с обломком весла в руках сошел на берег. Кодзиро и его свита, пораженные, взирали на встрепанного и неопрятно одетого Мусаси, у которого даже не было меча. Сам же Мусаси, нимало не смутившись, ринулся с деревяшкой на Кодзиро. Тот едва успел выхватить свой меч и отбросить ножны в сторону. Этот жест был встречен колким замечанием Мусаси: "Правильно, они тебе больше не понадобятся!"

Бой между двумя великими фехтовальщиками начался, все приготовились к долгому поединку, и никто не ожидал, что исход дуэли будет столь быстротечен. Кодзиро сделал стремительный выпад, которым он поразил немало врагов, но Мусаси моментально отпрыгнул в сторону и огрел противника обломком весла по голове. Удар был страшен, Кодзиро, не издав ни звука, замертво повалился в траву. Однако, падая, этот великий воин продолжал крепко сжимать меч в руках, клинок которого сначала задел полотенце, которым была повязана голова Мусаси, а затем рассек пояс у его штанов-хакама. Хакама сползли вниз, открыв изумленным секундантам и ученикам некоторые интимные части тела великого Мусаси Миямото. Тот же невозмутимо поклонился присутствующим (самурайский ритуал обязывает!), развернулся и направился обратно к лодке.

Обратим внимание - Мусаси здесь использовал даже не тренировочный деревянный меч бокэн, которым самураи нередко отрабатывали приемы, а простой обломок грязного весла. Вряд ли здесь приходится говорить и о благородном отношении к противнику, которое якобы предписывает Бусидо, - не сложно понять, сколь оскорбительно для самурая, когда его соперник выходит на бой с куском деревяшки.

Но откуда же возник этот миф о "благородном воине"? Здесь мы должны осознать, что западная и японская традиции могут подразумевать под благородством и честью совсем разные понятия. Для самурая благородство, в частности, заключалось в том, чтобы любой ценой не уронить честь своего рода и господина, а отнюдь не в любезностях и мушкетерской куртуазности по отношению к противнику. Здесь важна малейшая уловка, например, Мусаси, конечно же, не случайно регулярно опаздывал на бои, заставляя противников нервничать, терять самообладание, сам же демонстрируя презрение к своему сопернику. Подчеркнем еще раз - не уважение, а именно презрение. Презирая противника, он топтал ногами лежащего на земле Есиоки, убивал из засады юношу, который ожидал открытого боя, убивал даже тех, кто заведомо слабее него. Что это - жестокость? Нет, это самурайская культура в чистом виде, без мифов и побасенок.

Не стоит забывать, что существует здесь и момент наигранности, и есть различия между книжным идеалом "благородного воина" и реальным поведением самураев. Примечательно, что народные рассказы наполнены историями из жизни Мусаси, похожими на те, которые мы привели выше. Поступками Мусаси Миямото восхищались, им стремились подражать, а значит, шли на хитрость и обман, нападали из засады, дезинформировали противника, распуская о себе слухи.

Нравственный идеал любезного милосердия и благородства к врагу так и оставался идеалом, он существовал в основном оторванно от реальной самурайской жизни. И в то же время составлял ее весьма важную часть именно из идеалов, мифов и преданий ткалась материя самурайской культуры.

Жестокое благородство

Но почему? Откуда такая негуманность в самурайской культуре? Разве все эти многочисленные и достаточно жестокие убийства не противоречат самому благородному духу Бусидо?

В японской культуре выше гуманности стоит практицизм. Скажем, намного практичнее именно добить упавшего и даже сдающегося противника, нежели помиловать его, дабы он не успел прийти в себя и броситься опять в бой.

Отношение к человеческой жизни в традиционной Японии было утилитарным, и все поступки определялись именно практическим результатом, а не отвлеченными нормами морали. Например, в японских деревнях в XVIII- XIX вв. существовал обычай регулярного детоубийства, который именовался "прореживанием" ирезко сдерживал прирост населения. Происходило это отнюдь не из патологической жестокости, а из чисто практических соображений урожай был небогатым, а крестьянский труд малопроизводительным. Поэтому считалось, что намного гуманнее убить детей еще в колыбели, нежели заставлять их жить на грани голодной смерти.

Жестокость считалась на государственном уровне признаком могучей власти, которая карает того, кто "утратил облик человека". Казни были чрезвычайно жестоки и проходили обычно при большом стечении народа. Людей зарывали по пояс в землю и убивали, пронзая бамбуковыми палками, четвертовали, медленно варили. Шанс стать "преступником" и подвергнуться мучительной пытке и столь же чудовищной смерти был даже у самураев. Нередко ниндзя из числа низкоранговых самураев умирали в котлах с кипящей водой.

Самураи рождались и умирали в обстановке чрезвычайной жестокости и умаления ценности человеческой жизни. Да и что есть жизнь? "Лишь отблеск предутреннего луча в капле росы на листке". За нее не стоит держаться и о ней не надо сожалеть, ценности сама по себе жизнь не представляет. Для самурая намного важнее были мысли не о том, как избежать смерти, но как правильно умереть.

Нередко трупы казненных преступников отдавали самураям на опробование мечей. Впрочем, не только преступников. Например, свод самурайских законов XVII в. недвусмысленно предписывал: "Если же лицо низшего сословия, такое как горожанин или крестьянин, будет виновно в оскорблении самурая речью или грубым поведением, его можно тут же зарубить". Это самурайское право распоряжаться чужой жизнью вошло в историю под названием "кирисутэ гомэн" "разрешение зарубить или оставить". Печально знаменитым стало и разрешение "на пробу меча", по которому самурай мог опробовать клинок своей новой катаны на любом прохожем.

Прежде чем показать весьма характерные примеры того, каким героям поклонялись эти отчаянные японские воины, приведем отрывок из кодекса "Хагакурэ Бусидо" - самого почитаемого кодекса самурайской чести.

"Где бы я ни находился - в глухих местах или под землей, - в любое время и везде мой долг обязывает меня охранять интересы моего господина... Никогда в течение всей своей жизни я не должен иметь собственных суждений о замыслах моего владыки и господина. Не поступать иначе во всю свою жизнь! Даже после смерти я воскресну семь раз, чтобы оградить от несчастий дом моего господина.

Я даю клятву исполнить четыре задачи:

1. Ни перед кем не отступать при выполнении долга.

2. Быть полезным своему владыке.

3. Быть почтительным к родителям.

4. Быть великим и милосердным".

Общая мысль этого отрывка, весьма характерного для многих кодексов Бусидо, предельно ясна - максимальная преданность своему господину, верность ему в течение всей своей жизни и даже после смерти. Не трудно заметить, что самурай связывал себя со своим господином священной клятвой, нарушение которой теоретически было бы для него страшным позором.

Посмотрим теперь, какими чертами характера в действительности восхищались японцы во времена расцвета самурайской культуры. В одном из небольших анонимных повествований, которые широко распространялись в народной среде, рассказывается о любимом народном герое Минамото-но Есицунэ. Есицунэ - в принципе реальная персона, принадлежащая роду Гэндзи, считается в японской традиции отчаянным и мужественным воином, владеющим многими чудесными приемами бу-дзюцу. Отдельная история повествует о том, как Есицунэ узнал об этих секретах.

Как-то Есицунэ захотел стать полновластным правителем Японии, а его вассал и советник Фудзивара Хидэхара заметил, что для этого следует овладеть всеми секретами боевого ремесла. В далекой земле Эдзогасима ("Остров айнов") или Тисима ("Тысяча островов") в замке короля Канэхира хранится тайная рукопись "Закон будды Дайнити", где изложены самые великие секреты боевых искусств. Есицунэ тотчас загорелся идеей заполучить эту рукопись, купил корабль и после долгих приключений причалил к берегам Острова айнов.

Есицунэ блестяще играл на флейте, и звуки его музыки так очаровали правителя местных земель Канэхиру, что тот решил посвятить Есицунэ в тайную рукопись о боевых искусствах. Но предварительно, как то и предписывала воинская традиция, он потребовал от Есицунэ заключить "клятву учителя и ученика на семь жизней", то есть на вечные времена. Бсицунэ также должен был проходить очищение в реке каждый день по триста тридцать три раза утром и вечером, усердно совершенствоваться три года и три месяца, чтобы затем "познать великую истину".

Казалось бы, здесь все происходит по классической самурайской схеме приобщения ученика к истине через абсолютную верность своему учителю. К тому же правитель Канэхира слыл блестящим наставником воинских искусств, и в его учениках ходили даже чудесные существа тэнгу ("небесные собаки"). Эти тэнгу и должны были -передать Есицунэ чудесную книгу об искусстве боя после прошествия положенного срока. После чего Канэхиру хотел побеседовать со своим учеником с глазу на глаз, дабы "передать важное".

Но, к нашему удивлению, герой самурайской традиции Есицунэ и не думал учиться и соблюдать "клятву ученика и учителя на семь жизней". Он очаровал дочь правителя - прекрасную принцессу Асахи, которая выкрала для него священную рукопись. Примечательно, что женщине нельзя было входить в пещеру, где хранились свитки, но Есицунэ настоял на том, чтобы принцесса проникла в склеп, чем осквернила рукопись и нарушила многие ритуальные предписания. Но это очередное прегрешение особенно после клятвопреступления ничуть не смутило нашего героя, равно как и страдания девушки.

Как только Есицунэ прочел рукопись, все иероглифы исчезли с бумаги, а значит, вернуть трактат на место было уже невозможно, правитель сразу бы догадался о поступке Есицунэ. Мужественный воин тут же решил спастись бегством, бросив свою возлюбленную, которой грозила смерть. Так как Есицунэ уже знал множество чудесных методов боевого искусства, то уйти от преследователей не составило труда: он воспользовался "секретом соляных гор" - и горы заслонили его от соперников, применил "секрет быстрого ветра" - и быстро достиг родной гавани. А правитель Канэхира тем временем безжалостно разорвал принцессу, оказавшуюся Небесной феей, на восемь кусков и выбросил вон.

Несколько странно выглядят поступки Есицунэ по отношению к заповедям "Хагакурэ Бусидо". Перед нами человек, предавший своего учителя, вор, соблазнитель и в общем-то трус, не решившийся ни разу сразиться со своими преследователями. И тем не менее - это герой, поскольку именно так относится к нему фольклорная традиция. Он победитель - и это оправдывает все, при этом рассуждения о том, какими средствами это достигнуто, отходят на задний план.

В сущности, японские воины поступали точно так, как полулегендарные герои японской культуры, например, знаменитый Ямато. Не случайно всю Японию нередко именуют "страной Ямато", а японцев - "народом Ямато" (первоначально "народ Ямато" был лишь одним из племенных образований). Само прозвище Такэру ("смельчак", "богатырь", "силач") говорит о крайне уважительном отношении традиции к этому человеку.

Как же поступал в критических ситуациях Ямато Такэру, как он относился к своим родственникам и долгу?

Как-то раз, когда Ямато был еще юношей, его отец царь Кэйко разгневался на старшего сына. Кэйко попросил его привести из далеких земель себе двух красавиц в наложницы, сын же сам женился на них. И вот младший сын - Ямато Такэру решил научить старшего брата "сыновней почтительности" и сам поведал о своих приемах воспитания: "Когда рано утром брат зашел в отхожее место, я поджидал его. Я напал на него, схватил, убил его, руки-ноги повыдергал, завернул тело в циновку и выкинул".

После этого отец царь Кэйко решил отослать буйного сына на переговоры с вождями соседних племен, но и их Ямато подлым образом убил. Однажды, встретившись с силачом Идзумо, Ямато поклялся ему в дружественных чувствах и предложил в качестве символа дружбы обменяться мечами. Идзумо согласился, не зная, что Ямато заранее сделал деревянный меч и повесил его у пояса. Именно эту деревяшку он и вручил Идзумо, а затем вызвал его на дуэль и без труда убил.

Практически ни одного своего подвига Ямато не совершил "по самурайским правилам", которые через тысячелетие были оформлены в концепции Бусидо. Скорее, наоборот, Ямато, будучи ярким воплощением японского героического мифа, вел себя обычно крайне неблагородно и бесчестно. Но именно этот герой и считается прародителем всего японского народа. Не случайно в японский лексикон вошел термин "дух Ямато" как выражение чисто национальных, самурайских традиций, а порой и патриотических идеалов.

Посмотрим же, какой образ существования осуждался самураями в ту эпоху, когда они еще не успели накопить достаточно богатств для того, чтобы их блеск целиком изменил бы их сознание и желание вступать в поединки. В повести "Обусума Сабуро экотоба" ("Повесть об Обусуме Сабуро"), созданной в самом начале XVI в., рассказывается о двух самураях восточной провинции Мусаси - мастере фехтования Обусуме Сабуро и его старшем брате Есими Дзиро. Есими Дзиро предстает перед нами интеллектуалом и эстетом, который восхищался жизнью императорского двора в Киото и преклонялся перед его обитателями. Стремясь во всем подражать "благородному люду", он даже построил себе жилище в виде уменьшенной копии дворца императора, хотя и было оно расположено в самом захолустье на восточной границе страны. Его желание породниться с кугэ дошло до того, что он взял себе в жены прелестную девушку из аристократической семьи, которая подарила ему дочь, выросшую настоящей красавицей. В конце концов, Дзиро прекратил заниматься боевыми искусствами, не выказывал ни малейшего интереса к традиционной самурайской воинской практике и вместо этого предался игре на флейте, дни и ночи слагая изящные стихи.

По контрасту с ним его брат Обосума Сабуро оказался умелым воином, ведущим простой и скромный образ жизни, - идеальное существование буси того времени. Все свое время он посвящал тренировкам в боевом искусстве, так рассуждая о смысле своей жизни: "Поскольку я родился в доме воина, что может быть для меня более естественным, чем совершенствоваться в воинском ремесле? Какова практическая ценность в том, чтобы занимать свою душу думами о луне и цветах, слагать стихи или бренчать на лютне? Умение перебирать струны или играть на флейте не высоко ценится на полях сражений. Все в моем доме, включая женщин и детей, должны учиться скакать на диких лошадях и днями совершенствоваться в стрельбе из большого лука".

По сути, Есими Дзиро предстает перед нами как карикатура на некоего псевдовоина, изменившего самурайским идеалам той эпохи. Вероятно, составители этой повести немало удивились бы, доведись им узнать, что через несколько веков самураи будут поклоняться именно тем вещам, которые так осуждаются здесь, например, игре на лютне и стихосложению, а "любование вещами" (аварэ). будет возведено в основополагающий принцип японской эстетики.

Пока же ценились простота и подчеркнутое отличие буси от аристократического сословия. Итак, "истинный" воин Сабуро взял себе в жены безобразную на вид, но крепкую девушку из бедных восточных земель, у них родились три сына и две дочери, которым Сабуро предписал дни и ночи проводить за тренировками в боевых искусствах.

Но вот однажды осенним днем оба брата были призваны в Киото для несения военной службы в качестве охранников императорского дворца. Первым, конечно же, успел собраться закаленный Сабуро со своей свитой. Но дорога к императорской столице оказалась далеко не безопасной, на пути небольшой отряд встретил банду отлично вооруженных грабителей. Не сложно догадаться, что Сабуро и его путникам, всю жизнь проведшим в боевых упражнениях, не составило труда обратить бандитов в бегство.

Через несколько дней по той же дороге отправился и изнеженный Дзиро, и, конечно же, на него напали те же разбойники. Познания в боевых искусствах вежливого и утонченного Дзиро не произвели на нападавших ни малейшего впечатления, бедняга Дзиро был убит, а вся его свита обратилась в бегство.

Как же должен в этой ситуации поступить благородный и мужественный воин Сабуро? Логика подсказывает нам, что он обязан отомстить за старшего брата, восстановив поруганную честь своего рода. Но, увы, здесь наша логика, находящаяся под влиянием идеального образа самурая, дает нам неправильную подсказку. Посмотрим, как в реальности поступил "идеальный воин" Сабуро. А он поступил практично.

Прежде всего Сабуро поклялся позаботиться о делах своего погибшего брата, как того и требовала честь воина. На этом его морально-нравственная функция, превращенная в своего рода ритуал, оказалась завершенной. Затем, вернувшись из столицы, Сабуро присоединил к себе все земли Дзиро, превратил. его красавицу жену и прелестную дочь в своих прислужниц, расторг договоренность о свадьбе между дочерью Дзиро и местным правителем и даже попытался женить его на одной из своих безобразных дочерей.

Обратим внимание, что поступки Сабуро полностью оправдываются в этой богато иллюстрированной повести, причем в последней части истории в дело вмешивается даже буддийское божество, помогающее достойному воину. Так что идеал воина порой был весьма далек от столь привычного нам образа "рыцаря без страха и упрека".

Идеальный воин в понятиях самурайской культуры должен быть скромен и ненавязчив. Влиятельный самурай из знаменитого рода Ходзе Сигэтоки, который являлся официальным представителем сегунской ставки (бакуфу) при императорском дворе в Киото, строго предостерегал воинов от увлечения "гражданскими науками". В одном из его весьма примечательных наставлений мы читаем недвусмысленное и очень подробно описанное требование того, как скромно держать себя:

"[Если тебя попросят продемонстрировать] свое умение в изящных искусствах, то даже если ты и можешь без труда сделать это, лучше всего сказать, что ты не способен на это из-за недостатка мастерства, и согласись лишь после того, как начнут настаивать. Но даже в этом случае не допускай того, чтобы твой успех доходил до аплодисментов или роста личной популярности. Ты, воин, [напротив] должен выделяться сдержанностью как в общественных делах, так и в выражении одобрения и обязан, прежде всего, совершенствоваться и выделяться на Пути лука и стрелы. То, что лежит за пределами этого, - второстепенно. Никогда не погружайся в погоню за знаниями в изящных искусствах! И еще - когда ты занят беседой с хорошими друзьями и они намереваются весело Провести вместе время, расслабившись, ты не должен отказываться слишком упорно, в противном случае они перестанут любить тебя как какого-нибудь не в меру сдержанного человека. Помни, что при каждой возможности ты должен стремиться к тому, чтобы другие думали о тебе только хорошо".

И хотя в представлениях западных людей самурай предстает в облике высококультурного интеллектуала и утонченного эстета, почти вплоть до XVII в. все увлечения изящными искусствами с воинской прямолинейностью именовались "глупейшими и никчемными занятиями".

"Святой меч" Миямото Мусаси

...Об этом человеке слагались легенды, его образ вдохновлял многих писателей и поэтов, ему посвящали стихи и живописные свитки. Это воплощенный Герой, живой символ Воина. Самурай, не проигравший в жизни ни одного поединка, никогда не изменивший своему слову. Речь идет о великом мастере Мусаси Миямото (1584-1645).

Постараемся более пристально вглядеться в облик этого человека, ибо он стал живым отражением идеалов и традиций японского самурайства. Он считался "великим и благородным Воином" - и нападал из засады, регулярно сторонясь открытого поединка. Он стал идеалом для тысяч самураев средневековья - и советовал "лучше ударить в спину и убить противника сразу, чем подходить к нему с лица и долго фехтовать". Он выступал как живое воплощение строгости и дисциплины Бу-сидо - и ходил грязным, был неравнодушен к спиртному, выходя на по-единки с глубокого похмелья.

Первые уроки боевого искусства он взял у своего отца, блестящего воина Мунисая, прославившегося своим мастерством в искусстве меча и железной дубины.

Но однажды бесстрашный Мунисай исчез, одни говорили, что он был убит наемниками-ниндзя, другие утверждали, что он просто покинул свою семью и стал бродячим воином. Так или иначе, юный Миямото остался сначала на руках своей матери, а после ее скорой смерти стал жить со своим дядей по матери степенным буддийским монахом.

"С самого начала своей жизни мое сердце прикипело к Пути Боя. Тринадцати лет от роду я вступил в свою первую схватку и побил некого Ариму Кихэя, последователя школы воинских искусств Синто-рю, что была при синтоистском храме. Когда мне исполнилось шестнадцать лет, я победил еще одного способного бойца - Тадасиму Акияма. В возрасте двадцати одного года я отправился в столицу и сражался там с различными мастерами клинка, ни разу не испытав поражения". Так Миямото Мусаси сам описал свое вступление на воинский путь.

Слова великого мастера скупы - всего лишь перечисление нескольких фактов биографии, но хотя бы на мгновение задумаемся над психологией тогда еще юного мастера боя. В тринадцать лет, т.е. совсем мальчиком, он убил своего первого противника, бросив беднягу на землю и огрев палкой по голове. Вся его остальная жизнь наполнена постоянными схватками, в которых Мусаси проявляет беспримерную жестокость и хитрость.

Для него не было авторитетов, он критиковал всех, причем свою правоту доказывал ударами меча. Мусаси ругал практически все школы кэн-дзюцу за приверженность строгим правилам и ритуалам, которые лишь затрудняют ведение поединка. Для себя же он отмел все правила.

К нему обращались многие известные дайме с просьбой открыть в их владениях официальные школы, но Мусаси практически всем решительно отказывал. Его угнетало падение нравов, упадок воинского духа (и это в период расцвета самурайской культуры в конце XVI в.!), непонимание Пути воина. Большинство школ кэн-дзюцу он считал просто шарлатанством и их инструкторов - не воинами, а "жонглерами меча", лишь стремящимися заработать себе побольше денег.

"Взглянем на мир, - рассуждал Мусаси. - Мы увидим, что творчество зачастую становится предметом торговли. Люди изощряются в изобретательстве, стремясь получить скорую выгоду, продавая свои навыки, находясь в действительности лишь на самых начальных этапах постижения, искажая тем самым суть происходящих с ними изменений. На Путь воинских искусств становятся люди - и ученики, и инструкторы боевых искусств, - ведомые лишь стремлением поразить окружающих блеском мастерства, похваляясь совершенством техники фехтования. Проще говоря, это подобно тому, как ускорять расцвет цветка и формирование завязи, что никому не под силу. Эти люди, рассуждая о преимуществах того или иного додзе (школы боевых искусств. - А.М.), на самом деле лишь ищут выгоды для себя".

Мусаси превратился в странствующего воина, по сути ронина, который, однако, не особо стремился найти себе постоянного господина. Он всю жизнь прожил наемником, причем превыше всего он ставил именно саму возможность поучаствовать в поединках, нежели придерживался какой-то стороны. Именно поэтому судьба заставляла его многократно менять того, кто платил ему жалование, нередко изменяя свои идеалы на прямо противоположные. Но и в этом выразилась концепция Мусаси - "не иметь принципов, не иметь методов", а быть адекватным ситуации.

Первым местом, куда Мусаси направил свои стопы, была императорская столица Киото. Именно здесь воины могли снискать

себе славу знаменитых фехтовальщиков и бесстрашных бойцов. В ту пору ему был всего лишь двадцать один год, и немногие воспринимали всерьез его появление в Киото. Но Мусаси сумел за пару месяцев заставить круто изменить мнение о себе. Он жесточайшим образом расправился над кланом профессиональных воинских инструкторов Есиоки, убив на поединках двух из них и тяжело ранив третьего. Правда, пошли слухи о том, что он не всегда придерживается честных правил поединка, например, вызвав на дуэль одного из Есиоки, он просто-напросто убил его из засады. Но все, кто попытался оспорить "истинность" методов боя Мусаси, был отправлен "на встречу с предками".

Сам же фехтовальщик, о котором стали поговаривать, что он побеждает не столько воинским ремеслом, сколько силой чудесных духов, отправился в сегунскую столицу Эдо, заезжал на север на Хоккайдо и бывал на южной оконечности Кюсю. Его привлекал сам дух сражений, тот уникальный опыт переживания порога жизни, который обретает воин в поединке. В мастерстве уже никто не мог сравниться с Мусаси, к двадцати девяти годам он провел более шестидесяти поединков, убив большинство своих противников, других же - тяжело ранив. Постепенно он разработал свою тактику боя, во многом отличавшуюся от той, которая преподавалась в большинстве школ кэн-дзюцу. Он метился острием меча в лицо сопернику, стремясь выколоть глаз и заставляя своего -врага закрывать глаза. Он подрубал подколенные сухожилия и отрубал кисти рук. Он полностью отказался от показных статичных позиций и нападал столь внезапно, столь яростно, что просто сминал противника.

Как-то, путешествуя в провинции Идзумо, Мусаси испросил разрешение у местного дайме Мацудайра сразиться с его лучшим самураем, который прославился своим искусством боя на тяжелом восьмигранном шесте. Мусаси решил использовать против него свое излюбленное оружие - парные мечи, точнее, их деревянную имитацию (бокэн). Противники сошлись в саду библиотеки, а за схваткой наблюдал сам дайме.

В этом бою Мусаси блестяще применил все свои практические изыскания:

сначала, использовав особенности местности, загнал противника на ступени веранды, затем сделал несколько колющих ударов деревяшкой в лицо и заставил врага отшатнуться и прикрыть глаза, а после этого моментально короткими ударами раздробил ему обе кисти.

Дайме, считавший себя отменным воином, немало подивился мастерству Мусаси и решил лично выйти на поединок - как видим, в ту эпоху дайме 'были не только богатыми людьми, но и мужественными воинами. Мусаси и здесь тонко построил схватку: убить или даже ранить дайме было нельзя, но и проиграть Мусаси тоже не мог. Сначала он заставил дайме активизировать свои действия, создав ему иллюзию того, что он одолевает Мусаси, и как только Мацудайра бросился в атаку, применил излюбленный прием "огня и камня". От такого мощного удара меч дайме разлетелся на две части, и тому пришлось признать себя побежденным. На некоторое время Мусаси задержался в Идзумо у дайме Мацудайры, преподавая искусство боя, но спокойная жизнь воинского инструктора не привлекала его - душа Мусаси требовала странствий и поединков. И он, презрев небедную и, в общем-то, спокойную жизнь, вновь отправляется в скитания, "взяв в спутники лишь собственный меч". Он был готов сражаться с кем угодно и когда угодно. В Эдо к нему явился известный боец Мусо Гоносукэ и застал Мусаси за тем, что тот строгал деревяшку, собираясь изготовить из нее деревянный меч. Гоносукэ предложил Мусаси сразиться с ним, тот согласился, причем заявил, что драться будет деревянной заготовкой. После чего вскочил, бросился в яростную атаку на соперника и нанес ему сильнейший удар по голове, от которого Гоносукэ и скончался.

Мусаси, который превратился едва ли не в нравственный идеал самурая последующих эпох, часто поступал совсем не так, как должен был поступать воин. В период своих странствий он почти не следил за собой, ходил в рваных одеждах, нечесанный и нестриженный, с диким взглядом. Его не интересовали женщины и веселые пирушки, он не любил роскоши и бежал от оседлости - все его мысли были заняты оттачиванием своего боевого мастерства. Рассказывают, что прохожие, которым он встречался на пути, немало пугались вида Мусаси, принимая его за безумца или бандита.

Уже не каждый дайме рисковал пригласить его в инструкторы воинского искусства - Мусаси был крайне несдержан и практически не управляем. Он никогда не ранил своих соперников, он всегда их убивал, он добивал упавшего, он придумывал десятки хитроумных способов, заставляя противника потерять силу духа, стремясь полностью сломить его, "затоптать его дух ногами", как про это говорил сам Мусаси.

Никто уже не решался выйти на открытый поединок с этим удивительным самураем. Жесткий, расчетливый ум Мусаси никому не давал ни малейшего шанса не то что на победу, но даже на то, чтобы просто остаться в живых. Он никого не берет в ученики и бродит по провинциям с юношей Иори, которого подобрал в провинции Дэва и назвал своим приемным сыном. Для него уже нет "правил боя", как не существует и никаких ритуальных уложений - он целиком слился с естественностью бытия, достигнув дзэнского идеала "проживания своей жизни легко, словно листок, падающий с дерева". В этот момент Мусаси записал: "С тех пор я живу, не следуя никаким особенным правилам. Обладая пониманием Пути Боя, я совершенствуюсь во всех искусствах и ремеслах, но всюду отказываюсь от помощи наставников".

Постепенно что-то менялось в душе Мусаси. Произошло нечто странное его уже не привлекали постоянные поединки и привычные боевые уловки. Может быть, время брало свое, Мусаси уже было под шестьдесят, хотя по-прежнему никто не рисковал скрестить с ним меч. А может, это был приход высшей мудрости боевого искусства, ведь, как он сам заметил, "мудрость воинского искусства отлична от обыденных вещей". В 1634 году он оседает в Огуре на острове Кюсю.

В самом конце 30-х годов, проведя шесть лет в Огуре, Миямото постепенно отходит от активной жизни. Этого вечного странника привлекли занятия изящными искусствами, живописью, литературой. Его пригласил к себе один из известных дайме из рода Хосокава - Тюри, который владел огромным замком Кумамото. Здесь он продолжил свои гражданские занятия, обучал местных самураев и фактически впервые завел себе постоянную самурайскую школу, находящуюся под покровительством самого дайме. Но такая спокойная жизнь продлилась недолго, Мусаси уже пересек какой-то барьер внутри себя и не мог оставаться в мире людей, который, кажется, был глубоко противен ему.

И он уходит. Великий Мусаси, "кудесник меча", неутомимый и хитроумный фехтовальщик стал отшельником. В 1643 году Мусаси удалился в высокогорную пещеру Рэйгэндо, где чередовал тренировки в фехтовании с долгими сеансами буддийской медитации. Он предчувствовал близкую кончину, понимал и то, что в своей бурной и непостоянной жизни он накопил немало мудрости. Мусаси стремился рассказать о Пути воина как о действительно священном искусстве, как об особом воплощении мудрости жизни. Но он практически никого не обучал, не оставил после себя школы, как это делали другие фехтовальщики. По сути, он всю жизнь был одиноким странником, сторонящимся милостей сильных мира сего, не боящийся вступать в схватку не только с людьми, но и со всем миром. Он оглядывался на свою жизнь как на живое воплощение Пути Пути воина, который, увы, он никому так и не захотел передать до конца. Просветление - столь ожидаемое и все равно вечно неожиданное - пришло к нему внезапно. Он должен оставить после себя в этом мире саму суть того Пути, которому он следовал, рассказать об особом мистическом переживании, благодаря которому он сумел совместить в себе воина и мудреца.

И вот в десятый день десятого месяца, в "час тигра", то есть между тремя и пятью часами ночи, в свое излюбленное время для медитаций, он вывел на листе бумаги первые иероглифы: "В течение многих лет я следовал воинскому искусству, называемому мною "Ни тэн Итирю" - "Школа Единого двух Небес". И вот сейчас я впервые задумал изложить мой опыт на бумаге. В первые десять дней десятого месяца двадцатого года Канэй (1645) я поднялся на гору Ивато в Хиго, что на острове Кюсю, чтобы вознести молитвы Небу. Здесь я хочу помолиться богине Канон (буддийскому божеству милосердия Авалокитешваре. - А.М.) и преклонить колени перед Буддой. Я воин из провинции Харима. И мне шестьдесят шесть лет"..

Так Мусаси начинает писать фактически свое духовное завещание, которому суждено было стать настольной книгой многих поколений самураев в течение нескольких столетий.

Через два года исканий и духовных откровений, наконец, написан последний иероглиф в ставшей ныне знаменитой "Книге пяти колец". Знание о сакральном истоке боевых искусств оказалось переданным. Книга жизни Воина завершена - миссия была выполнена. И через несколько дней 19 мая 1645 года "святого меча" Мусаси Миямото не стало.

Острие меча против чайной церемонии

Расскажем еще одну историю о легендарном самурае. В пожилом возрасте Миямото Мусаси проводил долгие часы в самоуглубленных размышлениях. Внешне он был нетороплив и как будто не замечал никаких предметов вокруг - многие даже поговаривали, что великий мастер утратил былую подвижность и скорость мышления. Но на самом деле его сознание всегда бодрствовало. Как-то один из его учеников решил проверить, действительно ли мастер все замечает. Мусаси сидел уже несколько часов на низенькой скамейке, поджав под себя ноги, и по обыкновению размышлял. В саду пели птицы, надвигались сумерки - в природе царствовал покой, и душа Мусаси была также умиротворена. В этот момент ученик подкрался к нему со спины, замахнулся бамбуковым мечом... Его удар пришелся по пустой скамейке! Мусаси будто растворился в воздухе! Оглядевшись, ученик заметил, что Мусаси сидит в другом конце сада и продолжает спокойно медитировать. Его мастерство было столь высоко, что ему не надо было даже использовать свой меч, дабы защититься от нападения.

Откуда такая чистота сознания и способность мгновенно, мистическим образом реагировать на любое нападение? Сам Мусаси учил, что настоящий воин однажды должен представить себя мертвым. Тогда он избавится, от страха смерти и желания жить. Его разум станет чистым, как зеркало, которое чутко откликается на любые изменения во внешнем мире, но само при этом не меняется. Поэтому самое главное в искусстве меча не техника и даже не скорость удара, а внутренний духовный покой, непоколебимость, равная всей Вселенной. Великий Воин не тот, кто лучше всех умеет сражаться, а тот, кто лучше всех владеет своим сознанием. В качестве иллюстрации этой мысли расскажем еще одну старую историю.

...В тот день Сандзюро вышел на прогулку, лишь только взошло солнце. Ему хотелось успокоить свои мысли, подготовиться к большой чайной церемонии, которую он должен был проводить вечером. К нему в гости должен был пожаловать известный аристократ, не случайно Сандзюро прославился как первый мастер чайной церемонии в Эдо, хотя и был сравнительно молод.

Сандзюро думал о смысле чайной церемонии. Какое это простое и одновременно сложное искусство! Казалось, какая в этом сложность: выпить с гостем пиалу ароматного чая? Но все следует делать с чистым сознанием и радостным покоем в душе, без спешки и суеты,

Дорога вывела его на окраины и потянулась вдоль бурлящей реки. Ее мерный шум умиротворил Сандзюро, заставил устремиться мыслями в какую-то высь за пределами этого мира. В этот момент он почувствовал сильный толчок в плечо... Перед ним стоял самурай огромного роста, глаза его налились кровью, усы свирепо топорщились. Невысокий Сандзюро казался карликом перед этой грудой мышц и гнева. Мускулистая рука самурая потянулась к катане.

- Ты толкнул меня, ты осмелился дотронуться до меня! Ты, наверное, даже не представляешь, кого осмелился оскорбить! - Громогласный голос великана-самурая разносился на несколько километров по пустынной дороге.

- Господин, - в голосе Сандзюро звучало смущение, но не было страха, покорно прошу прощения за свою неосмотрительность, я не хотел ни толкнуть вас, ни тем более оскорбить. Еще раз прошу принять мои извинения.

- Здесь не может быть извинений. Посмотри вокруг - знатная дама, с которой я дружен, видела, как ты грубо толкнул меня. Неужели ты думаешь, что тебе все сойдет с рук? Если бы ты был простолюдином, я убил бы тебя не задумываясь, но я вижу, ты человек благородного происхождения. Мы будем сражаться.

- Господин, вы же видите, что я не воин. У меня с собой нет меча, и честно говоря, я даже не очень хорошо умею держать его. Вы же человек, закаленный в боях и, по-видимому, благородный. Неужели к вашей чести будет убить безоружного?! Остановитесь, давайте помиримся.

- Так ты просто трус! Хочешь, толкнув самурая, просто убежать, отделавшись извинениями! Иди и раздобудь себе меч. Завтра утром на этом месте я буду ждать тебя. Если ты не придешь - значит, ты не смелее зайца, что улепетывает от стрел умелого охотника. Ты опозоришь себя и свою семью. Итак, завтра я жду тебя!

Сандзюро вежливо поклонился и зашагал обратно в город. Что делать? Он действительно никогда не держал в руках меч, хотя с большим восхищением взирал на тренировки самураев. Может быть, не явиться на поединок? Но такую мысль Сандзюро даже не допускал - нравы той эпохи предписывали принимать вызов, даже зная, что ты проиграешь. Потеря чести была страшнее смерти, и позор мог упасть на всю семью. Сандзюро даже не заметил, как ноги сами привели его к дому, где жил один из самых известных в столице мастеров фехтования на мечах. Мастер хорошо знал Сандзюро и взялся ему помочь. Но лишь увидев, как Сандзюро неумело держит меч в руках, как тяжелое оружие готово упасть на землю, он с сомнением покачал головой: "Дорогой мой господин Сандзюро! Я хочу сказать вам правду, зная вас как исключительно мужественного человека. За один день вы не научитесь сражаться на мечах. Вы даже не сумеете правильно выполнить ни одного удара. Но ваш разум умеет становиться чистым и светлым - не случайно вы считаетесь одним из лучших мастеров чайной церемонии. Поэтому я дам вам один совет, который является истинным секретом нашей школы, хотя его мало кто понимает. Когда разум чист и спокоен, нет необходимости в мече. Накрепко запомните это".

Сандзюро поблагодарил за совет, но был сильно смущен практической ценностью этой традиционной мудрости. А завтра предстоял бой.

Лишь только забрезжил рассвет, противники сошлись на мосту. Самурай презрительно усмехнулся, глядя на Сандзюро, который неловко доставал меч из-за пояса. Зато катана самурая, которой он выиграл десятки поединков, казалось, сама легла ему в руку. Неожиданностей самурай не ждал - большой опыт подсказывал ему, что перед ним находится далеко не самый сильный соперник.

Сандзюро, держа тяжелую катану двумя руками, медленно, очень медленно поднял ее над головой. Он даже не знал, что принимает позицию агэ-но-камаэ - "позицию верхней готовности", которую могли позволить себе только самые опытные и быстрые бойцы. Ведь весь корпус оставался в этом случае открытым, лишь блестящая реакция могла помочь воину. К тому же позиция была не защитной, но наступательной, а уж наступать Сандзюро явно не собирался.

Он знал, что такое чистота разума, но не представлял себе, как она может защитить его от острого меча самурая. Может быть, эта чистота позволит ему интуитивно отражать его удары, а может быть, подскажет, куда нанести удар? Но на это надежд мало - трудно представить себе, что этим можно победить самурая, который в течение долгих лет проводил до десятка часов в день, оттачивая искусство боя на мечах.

Мастер чайной церемонии закрыл глаза. Умирать не хотелось, но японец с детства приучался к переживанию смерти как торжественного акта ухода из жизни. "Надо вовремя жить и вовремя умирать. Поэтому умей умирать достойно", - учили самураи. Жить достойно Сандзюро умел. Представ перед вратами смерти, он внезапно успокоился, все мысли, которые так волновали его еще минуту назад, вдруг куда-то улетели. Он слышал стрекотание цикад и пение птиц. Он даже слышал, как цветет сакура, он даже чувствовал, как она готовится, умереть. Ведь цветы сакуры облетают, так и не дав плодов, - вот она высшая эстетика жизни: умереть в самом расцвете красоты, не состарившись.

Сандзюро вдруг слился с этим чувством облетающей сакуры и тут же вспомнил, как обычно готовился к чайной церемонии. Самое главное в "Пути чая" - истинное умиротворение души. Спокойно, не торопясь, набрать воду из чистейшего источника - настолько чистого, чтобы он символизировал саму незамутненность души человека. Налить эту чистейшую, до серебряного блеска светлую воду в особый чайничек, который использовался только для чайной церемонии.

Сандзюро весь ушел в чайную церемонию, которую он выполнял у себя в сознании. Это было единственное, что он умел делать в жизни, но в этом деле он был Великим Мастером. Он забыл о самурае, готовом в любой момент пронзить его мечом, забыл даже о цветении природы. Он приобщался к священному началу мира, следуя мирным "Путем чая".

Сандзюро не видел, что происходило с могучим воином. Зато прохожие, следовавшие в этот ранний час мимо моста, на котором стояли два человека, были поражены. Сначала один из них - невысокий и субтильный, но с удивительно спокойным лицом - неумело поднял меч над головой. Другой человек - могучий самурай - усмехнулся, затем лицо его окаменело. Он подвел меч к груди противника и намеревался одним резким уколом в сердце закончить поединок. Но внезапно что-то остановило его. Будто он споткнулся, словно какая-то сила не давала ему двинуться вперед. "Этот слабак поднял меч над головой - лишь большой мастер позволит себе это, даже я не рискую принимать верхнюю позицию, - пронеслось в голове у самурая. - Он закрыл глаза! Каким удивительным покоем веет от него, кажется, он не только не боится меня, но вообще не замечает!" Через несколько мгновений воин почувствовал, что сама фигура Сандзюро теряет четкие очертания, расплывается, будто подрагивает в жарком мареве, хотя жара еще не началась. Он словно уходил в другой мир! Исчезал из мира нашего, обычного. Перед ним стоял уже не маленький мастер чайной церемонии, но находился какой-то светящийся круг, от которого веяло блаженством, удивительной, мудростью и необоримым могуществом.

Самурай был великим воином, и он умел ценить мастерство. Более того, он вдруг понял, что впервые столкнулся с таким мастерством, которое просто выходит за рамки его понимания, которое вообще не принадлежит этому миру. Он резко развернулся и первый раз в жизни бросился бежать.

Когда Сандзюро довел внутри себя чайную церемонию до конца, он открыл глаза и удивился: никого не заметил перед собой. Неумело вложил меч в ножны и зашагал домой. Он так и не понял, что произошло.

ПУТЬ ВОИНА -ПУТЬ СМЕРТИ?

"Под Путем воина понимается смерть"

Часто ли мы задумываемся над тем днем, когда уйдем, когда покинем этот суетный мир? Самурай думал над этим всегда, он всегда готовился к уходу и фактически был готов к нему с самого раннего возраста. Но надо было еще уметь покинуть этот мир, а этому следовало тщательно и долго обучаться, готовя свой дух к "истинному уходу".

Самурай при жизни учился умирать, учился постоянно и напряженно. Он знал, и как умереть, и когда умереть. Еще мальчиком он узнавал, какую боль испытывает человек, вспарывая себе живот, и он десятилетиями готовился пережить ее - пережить с легкой улыбкой на лице. "Хагакурэ Бусидо" учило: "Смерть посещает нас всех: великих и малых. Смерть настигает вас, не считаясь с тем, подготовились вы к ней или нет. Но все же люди готовы к самому факту смерти. Однако вы склонны думать, что переживете всех. Эта мысль вводит в заблуждение и вас, и других. Смерть подкрадывается к вам, прежде чем вы об этом узнаете. Встречая смерть, будьте уверены в том, что вы встречаете ее в полной готовности".

Вот она - основная суть закалки духа самурая: "встретить смерть в полной готовности". Самурай тщательно ухаживал за своей внешностью, чтобы после смерти его одежды не были в беспорядке, и он не подвергся бы насмешкам врагов. Самурай не начинал никогда больших дел, которые не мог закончить до заката дня, - иначе после его гибели какое-то предприятие окажется незавершенным, и тем самым он нарушит свое слово.

Бусидо начиналось именно с осознания себя мертвым. Пусть не покажется нам это диким и необычным, но каждый воин должен был представить себя уже мертвым, ушедшим в небытие, дабы уже ничего не связывало его с этим миром, дабы ни красивые женщины и пьянящие вина, ни утонченные красоты изящных искусств, ни утехи, ни тяга к наслаждениям не могли остановить его на Пути воина. И в этом контексте Бусидо приобретает совсем иной характер характер Кодекса Смерти. В этом отношении весьма показательно наставление Мусаси Ми"-мото своим последователям:

"Путь воина есть решительное, окончательное и абсолютное принятие смерти, тщательное соблюдение кодекса Бусидо. Самурай обязан следовать Пути воина. Я нахожу, что сегодня многие пренебрегают этим. Кто же ответит сейчас: "Что есть- Путь воина?" Никто. Потому что людские сердца закрыты перед истиной. Под Путем воина понимается смерть".

Для великого Мусаси, равно как и для сотен самураев той эпохи, понятия "истина", "Путь воина" и "смерть" были абсолютно равноценны. Смерть как высшая истина...

Самураю нужно научиться "умереть истинно", то есть уйти из жизни, следуя предписаниям и ритуалам. Как ни странно, в самой смерти - не много чести, здесь важно именно то, как самурай уходит в небытие. Умереть во славу своего господина, во славу своего рода. Но это еще не все. Здесь важно именно само внутреннее переживание смерти воином. Миямото Мусаси в своих рассуждениях о связи "истинной смерти" с Путем воина заметил: "Конечно, не только самураи, но и монахи, и женщины и крестьяне, и даже совсем низкородные люди порой с готовностью умирают во имя долга или чтобы избежать позора. Но это все не то. Воин отличается от этих людей, потому что изучение воинского искусства основано именно на одолении соперника. Добиваясь победы, скрещивая свои мечи с противниками-одиночками или участвуя в битвах, самурай добывает славу не для себя, а для дайме. И в этом - высшая добродетель воинского искусства".

Итак, даже самим фактом своей смерти истинный воин должен побеждать соперника. И в этом высший, мистический смысл японского воинского искусства.

Абсолютная преданность мастеру и господину становилась принципом жизни и, самое главное, смерти всякого самурая. "Хроники дома Тэрао" ("Тэрао-ка ки") рассказывают историю, произошедшую с великим Миямото Мусаси. Как-то обычно немногословный Мусаси пытался объяснить некому дайме один из принципов своего воинского искусства, который назывался "тело камня". Сам Мусаси так объяснял его: "Когда ты, наконец, овладеешь воинским искусством, ты сумеешь уподобить свое тело камню, мириады вещей не сумеют коснуться тебя". Дайме никак не мог уяснить, где же исток этой неуязвимости и когда, наконец, можно считать, что ты достиг такого "тела камня". И тогда Мусаси пригласил своего ученика Тэрао Риума Сукэ и приказал ему без всяких объяснений сделать себе харакири. Ученик, не медля ни секунды, вытащил меч, встал на колени и уже поднес острие к животу. Но в последний момент Мусаси остановил его руку и сказал, обращаясь к князю: "Вот оно - тело камня".

Полная готовность умереть оказывается здесь равной высшему овладению воинским искусством. Экзистенциальное переживание смерти еще при жизни равносильно вечности существования даже после смерти. Тот же Мусаси объяснял это достаточно просто и недвусмысленно:

"Под Путем воина понимается смерть. Он означает стремление к гибели всегда, когда есть выбор между жизнью и смертью. И ничего более. Это значит прозревать вещи, зная, на что идешь... В смерти нет стыда. Смерть - самое важное обстоятельство в жизни воина. Если ты живешь, свыкнувшись с мыслью о возможности гибели и решившись на нее, если думаешь о себе как о мертвом, слившись с идеей Пути воина, то можешь быть уверен, что сумеешь пройти по жизни так, что любая неудача станет невозможной, и ты исполнишь свои обязанности, как должно".

Только так - "думать о себе как о мертвом". Надо умереть еще при жизни, стать "горсткой серого пепла", и тогда исчезнет страх за жизнь Каждый день самурай проживает как свой последний день, каждый его поступок должен стать эпохальным, как заключительный, торжествующий аккорд в общей симфонии жизни.

Самурай не только должен презирать факт собственной смерти, но столь же легко относиться и к жизни других. Классической стала история о том, как самураи испытывали новый меч на простых прохожих. Сам сегун Тоэтоми Хидэеси лично подписал эдикт о "тамэяоси гири" - праве самурая "на пробу меча". Конечно, до нас не дошло точных сведений о том, сколько невинных простых прохожих, горожан и крестьян пострадало от новоприобретенной катаны. Но ясно, что самураи наносили свой удар ловко и точно, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести.

Самурая с детства приучали осознавать жизнь как нечто временное, не абсолютное, некий случайный всполох в вечности. Это миросозерцание в равной степени может вести и к восхищению мельчайшей подробностью существования, например, предутренней дымкой в полях, которая растает через несколько минут, каплей росы, облетающим лепестком, и к пренебрежению жизнью человека - все равно ей суждено осыпаться как цветку сакуры. Психика самурая закаливалась с малых лет. Его учили сохранять хладнокровие в любой ситуации, даже оказавшись тяжело раненым, он не должен измениться в лице. Известно, что самураи в жизни редко улыбались, а тем более смеялись - сама роль мужественного воина не позволяла им делать это. Зато самурай умирал с легкой улыбкой на лице, радуясь, что выполнил свой долг на этой земле и уходит в сатори.

Уйти с улыбкой

В западной литературе широко распространилось слово "харакири" в качестве обозначения ритуального самоубийства, но все же правильнее употреблять его синоним "сэппуку". Самурай совершал сэппуку, если его господин выражал сомнение в искренности своего подданного, если сам считал себя не выполнившим свой долг или нарушившим ритуал. Классической стала история о том, когда два самурая совершили сэппуку лишь потому, что по неосторожности их мечи задели друг друга.

С формальной точки зрения, сэппуку связано с осознанием "потери лица" - собственного несоответствия ритуальным нормам "гири". Но сам акт сэппуку связан не столько с искуплением чувства вины, сколько с абсолютным очищением, возвращением в лоно Нормы поведения.

Японское понятие "хара" дословно обозначает "живот", но имеет при этом и более глубокое значение - "внутреннее начало", "душа", т.е. изначально данные природные свойства человека, которые в данном случае противопоставлены внешнему, физическому, искусственному. "Хара" - это также вместилище внутренней энергии "ки", где расположено "киноварное поле" (тандэн), поэтому, например, считается, что во время гнева "хара расширяется", а "покой в хара" равносилен полному умиротворению души.

"Харакири" в своем первом, поверхностном значении переводится как "вскрытие живота", но, учитывая все вышесказанное, в японской традиции под ним подразумевается более сложное понятие: "раскрытие внутренних свойств", "выражение душевной искренности". Не случайно считалось, что самурай после харакири, которое он делал, стоя на коленях, должен был упасть обязательно навзничь, чтобы видны были его внутренности, и это символизировало искренность поступка. Падение на живот ничком понималось как недопустимая скрытность и нарушение самой эстетической стороны ритуала.

Сэппуку как особый тип самурайского ритуала возник в эпоху Хэйан (898-1185), т.е. в период формирования самурайского корпуса, и долгое время ритуальное самоубийство было исключительной привилегией буси. К XIV в. сэппуку превратился в сложный ритуал, логически вытекающий из всей самурайской идеологии и эстетики. Сэппуку нередко выполняли воины высокого роста на полях сражений, не желая попадать в плен. Известны даже случаи, когда самурайские командиры предварительно обезображивали себе лицо, дабы враги не могли узнать их и насладиться победой. Преданные юноши-самураи вспарывали себе ритуальным образом живот, если не могли отомстить за смерть своего отца. И, естественно, самурай был готов в любой момент совершить сэппуку, если его господин высказывал недовольство или недоверие в его преданности.

По существу, сэппуку выполнялось не столько ради своего господина, сколько ради глобального Ритуала в стремлении сохранить космическую гармонию, которая базировалась именно на конфуцианских понятиях "долга", "справедливости", "искренности". Здесь же берет свое начало и обычай совершать сэппуку вслед за своим господином (дзюнси, ойбара), который либо умер, либо был убит в бою, либо сам совершил сэппуку.

Сэппуку, а точнее, весь ритуал, связанный с этим действием, как нельзя полно воплощает восточную идею абсолютной неповторимости самого акта жизни. В сущности, все здесь сводимо к знаменитой эстетической концепции простоты ощущения мира (ваби), внутреннего, легкого очарования вещами и неприукрашенными действиями (суки). Присутствуют здесь и обязательная скромность, самоумаление, нежелание выставлять себя (хадзи), чем была пронизана психология японцев на протяжении всей истории. Сэппуку следовало совершать легко и в соответствии с принципами "гири". Если канун перед ритуалом самоубийства самурай проводил в веселой пирушке, в легких беседах о непостоянстве и суетности жизни, восхищаясь этим "текучим миром" - укие, то в день харакири самурай вел себя скромно и тихо, воплощая собой простоту как высший жизненный принцип.

Сэппуку совершалось обычно либо в доме господина, либо на своем дворе. В первом случае разыгрывалось целое ритуальное представление, внутренняя суть которого символизировала непостоянный, ненастоящий характер всей нашей видимой жизни. Двор застилался циновками, на них клалось большое атласное покрывало красного цвета, дабы на нем не видна была кровь. Посредине двора стелилась еще одна небольшая циновка, на которую на колени опускался самурай, позади него становились два "секунданта", обычно ближайшие друзья самурая, держащие за спиной меч. По углам двора рассаживались родственники, приглашенные гости, нередко императорские цензоры, проверяющие. Самурай спускал с плеч легкое кимоно, надеваемое специально для этого случая, и после недолгой молитвы вонзал себе небольшой ритуальный меч в живот, делая разрез. В тот же момент один из помощников, что стоял у него за спиной, тотчас резким ударом меча сносил ему голову, прекращая мучения.

Акт сэппуку был наполнен десятком ритуальных мелочей. Например, помощник так должен был снести голову самурая, чтобы она повисла на лоскутке кожи, а не откатилась в сторону, что считалось весьма неэстетичным. Сам самурай обязан умереть с легкой улыбкой на устах, без сожаления расставаясь с жизнью.

Особое внимание обращалось на тип удара мечом, который наносил себе самурай. Всего насчитывалось около десятка различных надрезов, некоторые из них были весьма сложны и болезненны, например, по диагонали снизу вверх или в форме "Z" или в два удара в форме "+". Как самый простой рассматривался разрез слева направо и сверху вниз. Был и особо изощренный способ - удар себе в живот тупым бамбуковым мечом, что еще больше подчеркивало абсолютное презрение самурая к жизни.

Описание такого идеального ухода из жизни самурая в соответствии со всеми ритуальными правилами можно встретить в знаменитом произведении "Хэйкэ моноготари" ("Повесть о Хэйкэ"). Еримаса подталкивает принца Мосихито к восстанию против клана Тайра в 1180 г., принимая самое деятельное участие в его организации. Но восстание оказывается разгромленным, и Еримаса считает своим долгом уйти из жизни. Он решает обставить это со всеми необходимыми церемониями.

"Еримаса призвал к себе Витанабэ Седзицу Тонау и приказал: "Отруби мне голову!". Но Тонау не мог заставить себя сделать это, пока его господин был жив. Он, горько зарыдал.

- Да как же я могу сделать это? - ответил он. - Я могу сделать это лишь после того, как вы совершите сэппуку.

- Я понял, - ответил Еримаса. Он повернулся лицом к западу, сложив ладони перед грудью, и пропел слова Будде Амиде десять раз громким голосом. Затем он сложил следующее стихотворение:

Словно засохшее дерево, Что не подарило ни одного цветения, Печальна была моя жизнь. Печально стоит до конца моих дней Не оставив плодов после себя.

Произнеся эти строфы, он вонзил острие меча себе в живот и уткнулся лицом в землю, как только клинок пронзил его, и умер. Обычный человек не смог бы сложить стихотворение в такой момент. Однако для Еримасы стихосложение превратилось в истинное наслаждение еще со времен его молодости. И поэтому даже в момент своей смерти он не забыл о нем. Тонау взял одной рукой своего господина за голову, отсек ее и привязал к камню. Затем, скрываясь от врагов, он направился к реке и погрузил голову своего господина в самом глубоком месте".

Но, естественно, далеко не все могли столь изящно излагать овои мысли в стихах перед уходом из жизни. Перед нами вновь предстает образ "идеального воина" в том виде, в каком он складывался в эпоху Камакура.

Классическим примером смерти за своего господина стала история о 47 верных ронинах. Однажды в 1702 г. во время подготовки к приему императорского посла знаменитый самурай Наганори Асано был оскорблен другим не менее знатным и известным самураем Кодзу-кэноскэ Кира. Честь Наганори Асано была столь сильно задета, что он выхватил меч и, не раздумывая, бросился на обидчика. Это был неслыханный по своей дерзости поступок обнажить меч в сегунских покоях! И Наганори Асано приговаривают к харакири, в то время как Кодзукэноскэ Кира избежал наказания. А 47 верных подданных Асано были распущены, превратившись таким образом в ронинов. Но они поклялись отомстить за смерть своего господина.

Долго ронины выслеживали расчетливого и хитроумного Кира и в конце концов, ворвавшись ночью в дом своего врага и проявив немалые способности ниндзя, убили его. А затем все 47 ронинов совершили акт харакири, исполнив тем самым свой самурайский долг и оставшись преданными своему господину даже после его смерти.

Сэппуку всегда так или иначе связано с окончательным выполнением норм "гири", в частности "почитания старших" (он), высшего морального долга (ги) перед своим господином. Поскольку японская культура в принципе ориентировала человека на реализацию "гири" как на высшую цель в жизни, то тем самым она определяла и момент его смерти тотчас после высшего проявления "гири".

Естественно, что сэппуку делалось не только после мести ронинов за своего господина или после указа правителя. По сути, харакири стало частью обыденной, бытовой культуры, возводя ее на уровень возвышенных самурайских отношений.

Посредством смерти через сэппуку решались практически все жизненно важные вопросы человеческого бытия, причем некоторые истории поражали даже современников. Например, пятый сегун из клана Токугава - Цунаеси, прославившийся тем, что под страхом смерти запрещал причинять вред животным, тем не менее постоянно ссорился со своей женой. Бедная женщина убила своего мужа, после чего совершила харакири.

Самурай обязан был уходить из этого мира с легкой, немного грустной улыбкой на устах. Он должен быть благодарен этой жизни, что она позволила ему "истинно умереть", не нарушая воинского долга.








Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Наверх