Михаил Дмитриев  

Политика российской имперской бюрократии в отношении украинского национального движения во годы правления Александра II и отражение этой проблемы в русском общественном мнении, как и поставленные в связи с этим вопросы, имеют принципиальное — не только научное, но и обще­ственное значение.

Доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института научной информации по об­щественным наукам РАН А.И. Миллер, наряду с большим массивом опубликованных источников привлек в своей, посвященной этой теме книге (1), широкий круг архивных материалов. Беспристрастность автора, как в отношении «русской», так и «украинской» и любой иной точки зрения, позволи­ла объективно рассмотреть данную проблематику, да к тому же в сравнении с тем, как аналогичные вопросы («шотландский» и «провансальский») решались в Великобритании и Франции. Подробно­му анализу подвергнуты знаменитые Валуевский циркуляр 1863 г., запрещавший печатать на укра­инском языке учебные и научно-популярные книги, и Эмский указ 1876 г., прекративший ввоз укра­инских книг из-за границы, и театральные постановки на украинском языке. Вопрос о русском и украинском национализме XIX в. поставлен автором на солидную научно-объективную основу, что делает продуктивными дискуссии об «украинском вопросе» в Российской империи.

В исследовании как бы два фокуса — родившийся в середине XIX в. украинский национализм (идея особого, украинского народа) и противостоящий ему национализм русский, на развитие которого повлиял «украинский сепаратизм» (руководящая его идея — «большая русская нация», вклю­чающая в себя в качестве органических составляющих русских, украинцев и белорусов). Предста­вители украинского национализма хорошо известны. Это — историк и публицист Н.И. Костомаров, П.А. Кулиш, Н.М. Белозерский, В.Б. Антонович, М.П. Драгоманов, П.П. Чубинский, Т.Г Шевченко. Их деятельность неразрывно ассоциируется с Кирилло-Мефодиевским обществом, петербургским жур­налом «Основа», киевским отделением Русского географического общества, «Громадой», рождени­ем современной украинской литературы и историографии, собиранием и публикацией украинского фольклора, интенсивно способствовавших формированию идеи «украинской нации». С русской стороны выступают сам Александр II, министр внутренних дел П.А. Валуев, министр народного просвещения А.В. Головнин, киевский губернатор А.М. Дондуков-Корсаков, В.А. Долгоруков, А.Л. Потапов, Д.А. Толстой, А.А. Половцов, Д.А. Милютин, Н.В. Мезенцов, М.Т Лорис-Меликов, А.Е. Тимашев, издатель «Московских ведомостей» М.Н. Катков, М.В. Юзефович, С.С. Гогоцкий, А.Ю. Сама­рин, а также В.Г. Белинский, А.И. Герцен, Н.Г Чернышевский, Н.А. Добролюбов, М.П. Погодин, С.Т. и И.С. Аксаковы. Разумеется, по логике и цели исследования, тайное внимание при рассмотрении этого конфронтационного диалога уделено русской стороне.

Миллер, опираясь на солидный опыт теоретического и прикладного исследования многих разновидностей национализма, присоединяется к тем авторам, которые считают, что единая модель национализма, способная объяснить как его природу, так и все формы проявления, в принципе невозможна. Сам он отталкивается от разработанной Б. Андерсоном теории нации как «воображенного сообщества», а также от представлений о дискурсивной природе национализмов. Национализ­му нельзя дать исключительно положительную, либо негативную оценку; но это понятие можно использовать как инструмент, без которого историку никак не обойтись при изучении этого феноме­на. Автор называет националистами «всех, кто участвует в националистическом дискурсе, то есть принимает и стремится так или иначе интерпретировать категории национальных интересов и на­ций как символические ценности» (с. 17).

Российская ситуация, констатирует Миллер, имела много сходного с британской или французской, и, соответственно, могла эволюционировать так же, как это произошло на западе Европы, то есть привести к ассимиляции украинцев (малороссов) в «большой русской нации». Собственно, в этом и состоит главный вопрос его книги — почему эта ассимиляция в конечном итоге так и не состоялась?

В середине XIX в. «украинский» или «украинофильский» националистический проект столкнулся с проектом «большой русской нации». В случае осуществления последнего украинцы растворились бы в русской нации примерно так же, как бретонцы или шотландцы были ассимилированы французами и англичанами. Соответственно свою задачу автор видит в том, чтобы «рассказать», что удалось и что не удалось российскому правительству в осуществлении «общерусского проекта».

Рождение этого проекта Миллер связывает с публикацией И. Гизелем в 1674 г. «Синопсиса», где киевский эрудит предложил историческое обоснование теории, позже превратившейся в советский концепт «трех братских народов», подчеркивая, что шансы на успех у «общерусского проекта» были очень велики, потому что дворянские элиты Малороссии и России к XIX в. практически слились, языки и религиозные традиции были очень близки, никакой дискриминации украинцев на индивиду­альном уровне не было, политика правительства в национальном вопросе была весьма гибкой и пр. Поэтому, как подчеркивает Миллер, «в XVIII и XIX вв. процессы формирования идентичности у вос­точных славян могли протекать по существенно различным сценариям и дать существенно различ­ные результаты» (с. 48). Этим утверждением и многими другими высказываниями автор оттеняет свой принципиальный отказ рассмотреть «украинский вопрос» в России XIX в. как историю угнете­ния украинцев русскими и борьбы угнетенного народа за национальное освобождение, что вовсе, однако, не значит, что Миллер отрицает репрессивный характер политики имперских властей в от­ношении украинского движения.

Рассматривая рождение «украинофильства» в России в первой половине XIX в. и реакцию на него властей и общественного мнения, автор касается влияния идей И.-Г. Гердера и Французской революции, собирания украинского фольклора, деятельности и высказываний профессора Киевс­кого университета М.А. Максимовича о польских хлопоманах и превращения «украинофильства в националистическую идеологию» (с. 55) членами Кирилло-Мефодиевского общества и Т.Г. Шевченко. В русском общественном мнении выделяются сторонники агрессивной и мягкой ассимиляции (соответственно, В.Г Белинский и Ю. Венелин), и защитники идеи сохранения культурной и языко­вой самобытности Украины (Малороссии) в составе Российской империи. При этом Н.В. Гоголь — фигура в высшей степени характерная и важная для проблематики русско-украинских отношений — только однажды или дважды упомянут в книге, а его имя даже не попало в именной указатель.

Первые годы правления Александра II охарактеризованы как скрытая стадия «активизации ук­раинофильства». В это время Костомаров (как и Шевченко) с триумфом вернулся в Петербург, чтобы стать профессором университета, Кулиш имел в северной столице свою типографию, симпатии к украинофилам стали очень характерны для высшего общества и столичной интеллигенции, влас­ти готовы допустить украинский язык в начальных школах, цензура практически никак не мешала печатанию книг на украинском языке, в Москве и Петербурге можно было купить 6 украинских букварей разных авторов. Синод не исключал возможности перевода Св. Писания на украинский, но одновременно наметился конфликт между украинофилами и теми малороссами, которым была дорога идея триединой русской нации. Если украинский националистический дискурс в эти годы уже в значительной степени сформировался, а Кулиш выступал как «убежденный украинский националист именно сепаратистского толка» (с. 73), то русская политика в украинском вопросе, еще не стала националистической, и в этом отношении Россия отставала от Запада (см. с. 69). Этот тезис очень характерен для аналитической манеры автора, с которым в данном случае мож­но и не согласиться. В этом контексте Миллер характеризует известную полемику Погодина и Максимовича, у кого — великороссов или малороссов, больше прав на киевское наследие, как «национализацию патриотизма».

Охарактеризовав реакцию русской прессы на публицистику «Основы» и выступления украинофилов в начале 1860-х годов, автор переходит к генезису Валуевского циркуляра, требовавше­го резко ограничить сферу использования и преподавания украинского языка. Рассмотрены реак­ция властей и общественного мнения на Валуевский циркуляр и политика государства в «украин­ском вопросе» в 1863-1872 годах. Затем разбираются украинское движение в Киеве в 1872-1876 гг., подготовка, исполнение и последствия Эмского указа. Наконец, описаны попытки Петербурга поддержать «москвофилов» Галиции и ситуация, сложившаяся в 1880-1881 гг., а также рассмат­ривается вопрос о степени результативности российской политики в «украинском вопросе» и упу­щенных царизмом альтернативах.

Автор не только показал механизмы выработки русской политики, флуктуацию и разноречивость русского общественного мнения, но и сделал ряд констатации, касающихся времени Алексан­дра II, результаты русской политики в отношении украинофильства и малороссов, которая была мягче, чем в Англии и Франции, не использовала всего набора возможных инструментов ассимиля­ции и не была жесткой. Среди вдохновителей «общерусского проекта» было много малороссов, а в русском общественном мнении — много сторонников «украинофильства». Валуевский циркуляр рассматривался как временная мера. Синод не играл большой роли в выработке русской украинс­кой политики, а Эмский указ был малоэффективен, контрпродуктивен, тем более что многие рус­ские бюрократы противодействовали ему, как и валуевскому циркуляру. Политика русификации в эти годы была очень непоследовательной. До Александра III развитие по французскому или англо­шотландскому варианту было одной из вполне возможных альтернатив. Такова часть юго ряда конкретных и ясно обозначенных результатов, к которым привело проделанное исследование.

Некоторые положения Миллера вызывают несогласие. Хотя в названии книги говорится о всей второй половине XIX в., фактически речь идет (в исследовательской части) только о времени прав­ления Александра II. Однако из вводной и заключительной частей книги видно, что, по мнению автора, опыт этой сравнительно краткой эпохи позволяет понять, чем был и как решался «украинс­кий вопрос» на протяжении всей истории Российской империи. В XIX же веке столкнулись два национальных (националистических) проекта — «украинский» и «проект большой русской нации». Вто­рой уже перед первой мировой войной и Октябрьской революцией потерпел поражение в противо­борстве с первым.

Выбранный Миллером временной масштаб французские историки школы «Анналов» назвали бы исторической «конъюнктурой», лежащей между «событийным» ритмом и ритмом «структур», остаю­щихся относительно малоподвижными на протяжении веков. Применительно к предмету книги Милле­ра дело не просто в том, что историю «украинского вопроса» можно было бы рассмотреть в ином хронологическом измерении — от, скажем, середины XVII в. до 1917 или даже 1939 года. В масштабе «конъюнктуры» вряд ли можно вполне увидеть то, что обнаруживается только в перспективе «боль­шой длительности»; к тому же, даже происходившее в годы правления Александра II вряд ли может быть вполне понято без адекватного представления о том, что было до и после этой эпохи.

И тут появляется два неотступных сомнения, к которым особенно восприимчив будет всякий медиевист, читающий книгу Миллера. Во-первых, в самом ли деле «русский проект» решения украинского вопроса в эпоху александровских реформ может быть поставлен рядом с «украинским» — в том смысле, что и тот и другой были лишь «проектами», и возраст их и, так сказать, степень реализованности, были приблизительно одинаковы? Во-вторых, не оказывается ли историк конца XX века, констатируя, что «проект большой русской нации» потерпел «неудачу» еще до революции 1917 г., в положении «пророка, предсказывающего назад»? Эти два сомнения порождены обстоятельствами, относящимися, соответственно, к предыстории «украинского» и «русского» вопросов александровской поры, и к его социалистическому эндшпилю.

Что касается первого сомнения (относительно возраста и степени осуществленности «проекта большой русской нации»), то в принятой Миллером системе координат отправной точкой в траектории «общерусского проекта» выступает упомянутая выше книга Иннокентия Гизеля «Синопсис». Кроме того, дело излагается так, что у читателя складывается впечатление, будто и через 200 лет после присоединения Левобережной Украины к России «большая русская нация» существовала по-прежнему лишь «в проекте». Оба этих тезиса очень уязвимы.

Книга Гизеля предстает вехой в эволюции историографических, историософских и идеологичес­ких (в смысле целеполагания и обозначения ценностных ориентиров) концепций восточного сла­вянства. Но, во-первых, она никак не может быть признана конструкцией ad hoc, то есть сознатель­ным сотворением некой востребованной временем и политиками идеологемы; во-вторых, это не стартовая, а промежуточная и сравнительно поздняя веха в формировании «проектов большой рус­ской нации».

Как уже давно установлено, строительство «общерусского проекта» началось уже в Средние века, и с двух сторон — в Московской Руси и в будущих украинских и белорусских землях. В Москов­ской Руси этим занялись монахи и придворные летописцы, и задача их, нужно признать, не была головоломной, как только они вооружились знанием церковной истории и древнерусских летопи­сей. В последних, как хорошо известно, слово «Русь» и «Русская земля» употреблялось в несколь­ких смыслах. По первому из них, слово «Русь» относилась к Киевской, Галицкой и Волынской зем­лям; по второму — к Северо-Восточной Руси; по третьему — к Новгородско-Псковским, Смоленс­ким землям и части белорусских земель (в современном понимании их пределов). Наконец, Русью могла называться или вся территория восточных славян, или ее большая часть, или все простран­ство, где жили православные славяне и употреблялся «русский» язык.

Скорее всего авторам литературных и публицистических текстов, составителям хроник и юри­дических документов доводилось слышать и исполнение исторических песен и былин, сохранившихся как раз в северорусском фольклоре. Тот же механизм работал в противоположном направле­нии, и понятия, выкованные и пущенные в оборот книжниками, нисходили в более широкие слои общественного сознания и становились частью фольклора. Как показывают источники западного происхождения, через призму именно такого «проекта» на Русь смотрели и из Европы. В целом, в Северо-Восточной и Северо-Западной Руси будущий «общерусский» политико-идеологический проект вырастал из довольно органичных оснований. Во времена Ивана III этот проект, как тоже хорошо известно, увенчался государственно-династическими претензиями на «отчину» в объеме всех вос­точнославянских земель и на титулование московских правителей государями «всей Руси».

В XVI в. эти представления и соответствующий протонациональный проект получили дальнейшее развитие в так называемой Никоновской летописи, Степенной книге, Сказании о князьях Владимирс­ких, в дипломатических документах и т.д. Вопреки умозрительной концепции Э. Кинана, на которую ссылается Миллер, огромный фонд документов и практика связей с украинско-белорусскими землями свидетельствует о присущей русским церковным и светским элитам (едва ли не ставшей спонтанной) убежденности, что за литовско-польским рубежом лежит в известном смысле «наша», православная земля, заселенная то ли «нашим» народом, то ли «нашими» родственниками.

Каковы были представления и «проекты» с украинско-белорусской стороны в средневековье и в XVI в., мы знаем плохо, прежде всего из-за крайней скудости источников. Но уже в конце XVI в. во Львове оформляется теория о московском православном царе-заступнике, возглавляющим «российский народ», частью которого являются и рутены, не перешедшие в «ляшскую веру», и этот мотив получает развитие в украинско-белорусской публицистике первой половины XVII века.

Эволюция этих представлений и «проектов» в XVII—XVIII вв. (как с русской, так и с украинско-белорусской стороны) широко отражена в источниках и достаточно хорошо изучена. Важно, что образ «большого русского народа» принимается как нечто само собой разумеющееся в фольклор­ных источниках. В частности, они несколько парадоксальным образом преломлены в фольклорных текстах о Святой Руси (2). Одновременно в XVII в. формируются проекты «руськой» (то есть украинс­ко-белорусской, «рутенской») нации.

Может быть, у них была бы более завидная судьба, если бы борьба Польши и России за Белоруссию и Украину в 1650-1660-е годы приобрела другой оборот. Но в годы Руины (ее можно датировать 1667-1686 гг.) концепция «единой Руси» и «малороссийства» одерживает бесспорную победу в высших церковных и светских русско-украинских кругах. Какими путями шло развитие этнического самосознания на правобережной Украине, в Галичине и Белоруссии во второй поло­вине XVII-XVIII вв. мы практически не знаем. «Проекты», рождавшиеся в кругу Мазепы, Орлика и, возможно, в некоторых кружках малороссийского дворянства на Лебобережье, и предшествовав­шие «Истории Русов», от которой, видимо, по праву можно отсчитывать родословную украинско­го национализма в Российской империи (3), никак не составляли конкуренции торжествующей тео­рии «малороссийской» идентичности.

Таким образом, историческая схема Гизеля и его «проект» имеют весьма глубокие корни и составляют лишь элемент (пусть и очень важный) в концепциях «русской нации», утвердившихся уже в XVIII веке. Гизель — Гоголь XVII века, не столько конструировавший проекты «общерусской» иден­тичности, сколько выражавший уже прочно и широко утвердившиеся представления.

Гоголь же — как Гизель XIX в. — еще более характерный и репрезентативный пример, и непо­нятно, как он почти полностью ускользнул из книги Миллера. Даже беглое прочтение литературных текстов и писем Гоголя ярко подтверждает естественный для всякого читателя «Вечеров на хуторе близь Диканьки» и «Мертвых душ» взгляд на него как на украинско-великорусского, и в этом смысле русского писателя. Письма Гоголя (в том числе и знаменитое письмо к Смирновой-Россет в 1842 г., где он говорит о русском и «хохлацком» в своей душе) — законченное выражение ставшего частью ментальности убеждения, что быть русским – вовсе не значит быть великороссом и что образованному малороссу ничто не мешало чувствовать себя русским. Для историка пример Гоголя имеет три достоинства: во-первых, мимо него нельзя пройти, потому что более известное выражение обще­русской идентичности трудно подыскать; во-вторых, Гоголь оказал мощнейшее воздействие на скла­дывание субъективной (и, скорее всего, даже объективной) идентичности многих поколений рус­ских (великорусов и малорусов вместе взятых), сколько-нибудь приобщенных к образованию; в-третьих, эпистолярные, художественные и публицистические тексты бесспорно репрезентативны, и поэтому аргумент «от Гоголя» в спорах о русской, великорусской и украинской идентичности имеет совершенно исключительную силу. Уже один этот аргумент едва ли не разрушает тезис о «большой русской нации» как всего лишь проекте, которым русский национализм вооружился в середине XIX в. и который к тому же в книге Миллера как бы равноположен «украинскому проекту». Сверх того, по строгому счету, между «Историей русов», «Книгами бытия украинского народа» и другими построе­ниями Костомарова, Кулиша и Драгоманова, с одной стороны, и представлениями Гоголя о взаимо­отношениях «малорусского» и «русского», с другой, не существует острого противоречия, и поэтому столь трудна была задача, стоявшая перед украинским национализмом XX века и столь беспечны были русские националисты.

Вообще, показанная Миллером непоследовательность русской политики в украинском вопросе, своего рода легкомыслие и безответственность в ее осуществлении, найдут свое объяснение, воз­можно, не только в неповоротливости, неуклюжести, неэффективности российской бюрократии, но и в том, что «украинский проект» казался, в целом, утопичным, и социальные и «польские» аспекты «украинофильства» вызывали больше озабоченности, чем собственно национальные. В этом отно­шении показательны данные, приводимые Миллером в главе о последствиях Змского указа. Из них видно, что даже избыточность, несвоевременность и контрпродуктивность этого шага не задержа­ли быстрых темпов русификации (а точнее формирования общерусской идентичности, потому что термин русификация предполагает скорее борьбу с иной, украинской идентичностью основной мас­сы населения, а таковая в XIX веке в крестьянской среде Украины еще, как признано, не сложи­лась). Трудно допустить, как правильно констатирует Миллер, что мягкая политика, предлагавшая­ся Дондуковым-Корсаковым, помогла бы украинскому движению.

И тут мы подходим к другому серьезному поводу усомниться в тезисе Миллера о поражении «общерусского проекта» уже в XIX веке. Теперь стоит взглянуть на ту же проблему с противоположного полюса той «структуры», то есть «реальности большой длительности», которую представляет собой «украинский вопрос» — а именно с точки зрения советского опыта. В самом ли деле спор «русского» и «украинского» проектов был решен еще до 1917 года? В этом по меньшей мере трудно быть уверенным, тем более что история украинского вопроса после 1881 г. находится за пределами монографии, а существующие исследования, как кажется, пока не доказали, что в момент прихода к власти большевиков альтернатив уже не существовало.

Русификаторская политика Александра III, непоследовательность Николая II с его привычкой делать «шаг вперед и два шага назад», насилия, творившиеся русскими оккупационными властями в Западной Украине (Восточной Галиции) в 1914-1915 гг. — все это больше помогало украинскому национализму, чем препятствовало ему. И все же трудно не признать, что поражение «русского» проекта и невозможность его возобновления стали очевидны в годы Октябрьской революции и гражданской войны.

Была ли «украинизация» тактическим отступлением большевиков или исполнением принципи­альных программных замыслов, в данном случае не имеет значения. Украинский национальный проект (среди прочих аналогичных проектов) был осуществлен в 1920-е годы интернационалиста­ми-большевиками, и в этом, конечно, есть немалая толика исторической иронии. В период стали­низма, и позднее успехи «украинизации», несмотря на все попятные движения, репрессии, систе­матическую борьбу с «буржуазным национализмом», были закреплены, Малороссия окончательно стала Украиной и декабрьский референдум 1991 г. поставил точку во многовековом политическом процессе, хотя сопутствующие этнические и культурные противоречия, органические связи Украины с Россией и всем русским и великорусским скорее всего еще надолго (или даже навсегда) сохранят­ся. Все это, в целом, очевидно, и вряд ли может быть оспорено с научных позиций, да это было бы малоинтересно. Однако, самый факт, что «украинизация» своей предпосылкой имела радикальный слом прежних российских институтов и традиций, без которого она вряд ли бы вообще началась, и что русские и украинцы (в большинстве, как кажется) до сих пор осознают свою связь совсем не так, как они осознают свои связи, скажем, с татарами, армянами или поляками, а многие русские и украинцы, однажды задумавшись, не готовы увидеть в себе лишь великорусов и лишь украинцев — дает почувствовать и увидеть (а доказать тут, в области сослагательности, ничего не возможно), что и после 1917 г., не случись революции, дела могли бы пойти иначе. Собственно, это признается и Миллером, хотя он, не раз, подчеркнув наличие вполне осязаемых альтернатив в XIX в., жертвует осторожностью ради придания остроты и эффектности тезису о проигранной уже к 1917 г. русской партии.

Чтобы быть правильно понятым, хочу лишний раз отметить, что не считаю искусственным «со­творение» украинской нации в XX в., не отрицаю того, как представляется, очевидного к сегодняш­нему дню факта, что всякая нация и всякий национализм (в том числе русская нация и русский национализм) рождаются на 9/10 из соответствующих «проектов», и потому они есть творение, а не субстанция исторического процесса (а из этого вытекает, кстати, и очень вероятное «отмирание» наций, о котором так долго говорили коммунисты). Речь идет лишь о том, что хронологический диа­пазон, в котором и «украинская» и «большая русская нация» оставались потенцией, а не реально­стью был шире, чем предполагает Миллер, а, с другой стороны, запас прочности, набранный второй из этих двух альтернатив к середине XIX века был много больше, чем у «украинского проекта», и этим, повторим, можно объяснять известную «нерадивость» (с. 235) русского правительства и близ­ких к нему интеллектуалов в решении «украинского вопроса».

 Примечания


1. Миллер А.И. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX в.). СПб. 2000 (далее указания на страницы книги — в тексте статьи).

2. Соловьев А.В. «Святая Русь» (очерк развития религиозно-общественной идеи).—Сборник русского археоло­гического общества в Королевстве СХС (1927), с. 77—113. Англ, перевод (с изменениями): Holy Russia. The History of a Religious-Social Idea. Mouton, 1959 (Musagetes. Contribution to the History of Slavic Literature and Culture. Ed. By D. Cizevsky. XII)

3. Лучшая работа об «Истории русов»: Borschak E. La legende historique de l’Ukraine «Istorija rusov». Paris. 1949


(Дмитриев Михаил Владимирович—доктор исторических наук, доцент Исторического факультета Московского государственного университета).


«Вопросы истории», № 8/2002. Текст отсканирован автором сайта.








Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Наверх