• [Февральская] революция в России*
  • Русские проблемы*
  • Русская трагедия*[98]
  • Рукопись о русской революции*
  • Из писем 1917–1918 гг
  • Раздел пятый

    Февраль и октябрь 1917 г. в России

    И я пишу это послание, уступая желанию, неоднократно исходившему из кругов группы «Интернационал», чтобы сказать нашим русским друзьям и единомышленникам, что мы связаны с ними всеми узами страстной и глубокой симпатии и что мы видим в них, а не в призраках «старой, испытанной тактики», сильнейших передовых борцов нового Интернационала.

    (Франц Меринг, 1918 г.*)

    [Февральская] революция в России*

    Война отодвинула на несколько лет, но не смогла помешать тому, что ощутимо надвигалось еще до ее начала: новая вспышка революции. Русский пролетариат уже после 1911 г. стал преодолевать свинцовый груз периода контрреволюции и год от года все чаще вновь подымал в экономических и политических забастовках революционное знамя 1905 г. Русский пролетариат позволил лишь два с половиной года дезорганизовывать себя империалистической войной, порабощать диктатурой сабли, сбивать с толку национализмом. Он снова восстал, чтобы сбросить ярмо абсолютизма, и заставил сейчас русскую буржуазию шагать вперед.

    Если ныне революция в России победила так быстро, в течение нескольких дней, то это единственно и целиком потому, что она по своей исторической сути только продолжение великой революции 1905–1907 гг. Контрреволюции удалось подавить ее лишь на короткое время, но нерешенные задачи революции требовали решения, а неисчерпаемая классовая энергия вспыхнула вновь в самых трудных условиях. Свежесть воспоминаний о 1905–1906 гг., о почти неограниченном политическом господстве пролетариата в России, о его смелых атаках, о его крайне революционной программе — вот что побудило русскую буржуазию так поразительно быстро принять решение встать во главе движения. То был страх перед необузданным размахом народной революции, которая показала буржуазному классовому господству в 1905–1907 гг. свою голову Медузы. Он побудил Родзянко, Милюкова и Гучкова сразу встать на сторону революции и со своей стороны выдвинуть решительную либеральную программу. Это — попытка одураченной десять лет назад имущей буржуазной России овладеть революцией и, выполнив ее задачи в буржуазно-либеральной форме, исключить этим ее решительно демократические, а также социальные тенденции.

    Здесь прежде всего проявилось — вопреки всем всезнайкам, умно-осторожным советчикам и маловерам-пессимистам, — что дело революции 1905 г. не погибло, что жертвы, которых она тогда стоила, были принесены не напрасно, что отважно-революционный характер требований, выдвинутых социалистическими рабочими, оказался весьма «практичной» политикой. Сегодняшние мужество и энергия русской либеральной буржуазии — всего лишь слабый отблеск огненных сполохов 1905–1907 гг. Тогда размах мощи пролетариата через короткое время бросил буржуазию в объятия контрреволюции, сегодня он в первый же момент побудил ее сразу встать во главе движения именно для того, чтобы предотвратить повторение подобного развертывания этой мощи.

    Революция в России, таким образом, с первого натиска победила бюрократический абсолютизм. Но эта победа — не конец, а лишь слабое начало. Ведь, с одной стороны, рано или поздно начнется попятное движение буржуазии со своей выдвинутой в данный момент вперед позиции решительного либерализма. Это с неизбежной логикой вытекает из ее общего реакционного характера и ее классового противостояния пролетариату. С другой стороны, однажды разбуженная революционная энергия русского пролетариата со столь же неизбежной исторической логикой должна вновь повернуть в русло решительно демократического и социального действия и снова развернуть программу 1905 года: демократическая республика, восьмичасовой рабочий день, отчуждение помещичьей собственности и т. д. Но прежде всего для социалистического пролетариата России отсюда вытекает самый настоятельный лозунг, неразрывно связанный со всеми другими: конец империалистической войне!

    Здесь программа русского революционного пролетариата вступает в острейшее противоречие с русской империалистической буржуазией, которая грезит о Константинополе и наживается на войне. Действие ради мира именно в России, как и везде, может развернуться только в одной форме: это революционная классовая борьба против собственной буржуазии, борьба за политическую власть в государстве.

    Такова неотвратимая перспектива более отдаленного развития русской революции. Будучи далека от завершения своего дела, она пока исполнила лишь краткую увертюру, за которой последуют мощнейшие классовые бои за мир и радикальную программу пролетариата.

    Огромная историческая драма на Неве не обошлась без сопутствующих ей милых игр сатиров на Шпрее. Если память нам не изменяет, лозунг, выдвинутый 4 августа 1914 г., гласил: освобождение России от царского деспотизма. Это якобы было священной целью бойни народов, и будто именно ради этой «старой программы Маркса и Энгельса» мужи германской социал-демократической фракции решились поддержать войну.

    А сейчас? Где же ликование по поводу достигнутой цели ведущейся Германией войны? Где же триумф в правительственной прессе: «Мы этого добились, ура!»? Словно подмоченные пудели, взирают германские «освободители» на дело русской революции, не в силах даже сделать приличную гримасу, «хорошую мину» при плохой игре. Комедия первых месяцев войны, этот инсценированный немецкой социал-демократией и для немецкой социал-демократии фарс с целью надувательства народных масс настолько позабыты, что актеры больше и не пытаются хоть как-то прикрыть свое испорченное настроение извлеченными из-под слоя пыли масками.

    Пронизывающий до костей страх перед усилением России в результате ее внутреннего обновления, страх перед бросающимся в глаза и вызывающим насмешки сравнением между освободившейся собственными силами Россией и освобожденной «германским кулаком» «независимой Польшей»*, страх прежде всего перед дурным русским примером, способным испортить добрые нравы германского пролетариата, — вот что, как чертово копыто, вылезает отовсюду наружу. А в газетке свободомыслящих, издаваемой Моссе, некое светило германского либерализма с полной наивностью хочет привести утешительное и успокоительное доказательство того, что великолепное «освобождение России», то самое, которое являлось священной целью войны Германии, все равно разобьется вдребезги из-за внутренних трудностей и погибнет в разгуле анархии.

    Но и германский пролетариат тоже поставлен событиями в России перед вопросом о своей чести и судьбе. До тех пор, пока во всех воюющих странах царит кладбищенская тишь и слепое повиновение, бездействие пролетариата — это интернациональная солидарная вина, общая мировая беда, которая делится на всех солдат, хотя и не в одинаковой мере. Но поскольку в России пролетариат расторг «гражданский мир» открытой революцией, германский пролетариат, и дальше спокойно поддерживая военную акцию, наносит ему удар прямо в спину. Теперь сражающиеся на Востоке германские войска воюют уже не против «царизма», а против революции. И поскольку русский пролетариат у себя дома развертывает борьбу за мир — а она уже наверняка началась и с каждым днем будет все сильнее, — застывшее пребывание германского пролетариата в положении послушного пушечного мяса превращается в открытое предательство им русских братьев.

    «В России прогремел первый выстрел». Россия сама освобождает себя. Но кто же освободит Германию от диктатуры сабли, остэльбской реакции и империалистической бойни народов?

    Русские проблемы*

    Теперь, когда картина русской революции, а особенно ее действий, несмотря на все привнесенные заинтересованными буржуазными корреспондентами обволакивающие, мистифицирующие примеси, становится более ясной и четкой, можно выделить из груды мелочей и подчеркнуть некоторые основные черты этих огромных событий.

    В данный момент Россия снова подтверждает старый исторический опыт: нет ничего более невероятного, невозможного, фантастичного, чем революция за час до того, как она разразилась; нет ничего более простого, естественного и само собою разумеющегося, чем революция после того, как она дала свою первую битву и одержала свою первую победу. Ведь сколь тщательно ни описывались в немецкой прессе с давних пор внутренние волнения, кризисы, брожения в царской империи, ныне немецкая общественность, как и весь мир, явно в полной растерянности взирает на неожиданный грандиозный спектакль русской революции.

    Еще за неделю до ее начала можно было привести тысячи причин ее невозможности: народ подавлен ужасной войной, нуждой и нищетой; буржуазные классы навсегда излечены от мечтаний о свободе воспоминаниями о революции десятилетней давности, да к тому же прикованы к царизму планами империалистических завоеваний; широкие слои рабочего класса деморализованы вызванным войной националистическим безумием, его лучшее социалистическое ядро понесло страшные потери из-за кровопускания войны, раздроблено диктатурой сабли, не имеет ни организации, ни печати, ни руководства. Ясно, как дважды два — четыре, и это можно было доказать до мельчайших подробностей, что ныне в России, хотя и возможны взрывы отчаяния и анархии, но современная, целеустремленная, идеально упорядоченная политическая революция там просто-напросто немыслима. И что же? Все — ложь, пустые слова, болтовня! Революция узаконила себя тем единственным путем, которым узаконивает себя любое необходимое движение истории: борьбой и победой.

    Две черты особенно поражают европейскую общественность в русских событиях: их быстрый победный ход и радикализм, который они проявили уже с первого момента. Ведь даже Временное правительство, состоящее сплошь из слабосильных буржуазных элементов, высказалось за демократическую республику! Но обе эти черты могут поразить только поверхностный взгляд филистера, который никогда не замечает более глубоких исторических взаимосвязей между днем сегодняшним и вчерашним. Для того же, кто не упускает из виду, что революция марта 1917 г. является лишь продолжением революции 1905–1907 гг., задержанной контрреволюцией, а затем мировой войной, не могут быть неожиданностью ни ее быстрая победа, ни ее решительное продвижение вперед. Ведь она выходит теперь из чрева русского общества просто как зрелый плод усилий, боев и жертв последних десяти лет и служит таким образом утешительным доказательством того, что не были напрасны ни одна капля крови, пролитой в это страшное десятилетие нашими русскими братьями за дело свободы, ни один-единственный день тюремных и каторжных мук, пережитых столь многими русскими товарищами. Свободу, которой они теперь наслаждаются, они вполне заслужили и сполна за нее заплатили.

    Обескураживающий радикализм русских либералов, которые вдруг от самой ублюдочной конституционной программы сподобились дойти до республики, а также согласие русских национал-либералов, более того, чуть ли не консерваторов на этот резкий поворот влево — это опять же неожиданность только для филистера, для которого носящие на себе отпечаток парламентской повседневности лозунги, программы и физиономии служат воплощением вечных истин. Исторически же образованный человек, напротив, с улыбкой видит здесь только верное повторение опыта английской, французской и Мартовской [1848 г. ] революций: именно во времена штурма позиция всех классов и партий зависит от силы и позиции самого радикального класса, т. е. рабочего класса. Чем смелее выдвигает он свои цели, чем решительнее готов он добиваться их осуществления всей своей силой, тем дальше влево сдвигается вслед за ним и вся буржуазная фаланга.

    Правда, русские рабочие не имеют ни организаций, ни избирательных союзов, у них почти нет профсоюзов, нет прессы. Но у них есть самое решающее, что необходимо для их мощи и влияния: свежий боевой дух, твердая воля и беспредельное самопожертвование во имя идеалов социализма; они обладают теми качествами, без которых самый прекрасный организационный аппарат становится ненужным хламом и мертвым грузом на ногах пролетарской массы. Конечно, без организации рабочий класс не может быть долго способным к действию. Мы потому говорим так уверенно, что, словно видим собственными глазами, как в данный момент рабочий класс Петербурга, Москвы, всей России с лихорадочной поспешностью занимается созданием организации — политических союзов, профсоюзов, образовательных школ, прессы, всего необходимого аппарата. Как и десять лет назад, революционный русский пролетариат должен теперь первым делом в кратчайший срок преодолеть недостатки своей организации. И такая рожденная в борьбе, закаленная в огне организация наверняка окажется истинной броней силы, а не смирительной рубашкой бессилия.

    Русскому пролетариату его путь в нынешней ситуации предначертан ясно. Как бы сильно и радикально ни отстаивал он политические и социальные требования, успех каждого из них, ка и все дело революции, зависит прежде всего от лозунга: коне войне! Достижение мира русские рабочие, естественно, должны сочетать со всеми своими действиями, даже поставить его на первое место, и они, конечно, уже делают это. Но тем самым они вступают в первый крупный конфликт с собственной буржуазией, в самую острую классовую борьбу против врага в собственной стране.

    Время покажет, будет ли русский пролетариат, который наверняка не остановится ни перед какими жертвами, один истекать кровью — или даже истечет кровью — в борьбе за дело мира, которое, однако, является делом всего интернационального социализма.

    Русская трагедия*[98]

    После Брест-Литовского мира русская революция попала в весьма сложное положение. Политика, которой при этом руководствовались большевики, вполне очевидна: мир любой ценой, чтобы выиграть передышку, тем временем расширить и укрепить пролетарскую диктатуру в России, осуществить сколько возможно реформ в духе социализма и таким образом дождаться взрыва международной пролетарской революции, одновременно ускоряя ее примером России. Поскольку абсолютная усталость русских народных масс от войны и вместе с тем вызванная ею военная дезорганизация, оставленная в наследство царизмом, казалось, все равно делали продолжение войны бесперспективным обескровливанием России, не был возможен никакой иной выход, кроме быстрого заключения мира. Таков был расчет Ленина и его товарищей.

    Он был продиктован двумя чисто революционными соображениями: непоколебимой верой в европейскую революцию пролетариата, как единственный выход и неизбежное следствие мировой войны, и столь же непоколебимой решимостью защищать однажды завоеванную власть в России до крайнего предела, чтобы использовать ее для самого энергичного и самого радикального преобразования.

    И все же то был в значительной мере расчет без хозяина — а именно без германского милитаризма, на милость и немилость которого Россия отдавала себя сепаратным миром. Брестский мир явился в действительности не чем иным, как капитуляцией русского революционного пролетариата перед германским империализмом. Правда, Ленин и его друзья не обманывали насчет этого факта ни себя, ни других. Они без обиняков признали капитуляцию. Но в чем они, к сожалению, и впредь обманывались, так это в надежде ценой этой капитуляции купить действительную передышку, действительно спастись сепаратным миром от адского огня мировой войны. Они не приняли во внимание того факта, что капитуляция России в Брест-Литовске повлечет за собой огромное усиление империалистическо-пангерманской политики, тем самым как раз — ослабление шансов революционного восстания в Германии, и не только не приведет к прекращению войны с Германией, а откроет лишь новую главу в этой войне.

    На самом деле Брест-Литовский «мир» — это химера. Мира между Россией и Германией не было ни на миг. Со времени Брест — Литовска и по сей день война продолжается, только своеобразная, ведущаяся одной стороной: систематическое германское продвижение и молчаливое, шаг за шагом, отступление большевиков. Оккупация Украины, Финляндии, Лифляндии, Эстляндии, Крыма, Кавказа, все больших просторов Южной России — вот результат «состояния мира» после Брест-Литовска.

    А это означало, во-первых, удушение революции и победу контрреволюции во всех революционных оплотах России. Ведь Финляндия, Прибалтика, Украина, Кавказ, Черноморское побережье — все это Россия, а именно территория русской революции, что бы ни болтала в противовес пустая мелкобуржуазная фразеология насчет «права наций на самоопределение».

    Во-вторых, это означает отсечение также и великорусской части революционной территории от зерновых районов, от угольного бассейна, от рудной и нефтяной областей, т. е. от важнейших экономических жизненных источников революции.

    В-третьих — оживление и укрепление всех контрреволюционных элементов внутри России, усиление сопротивления большевикам и их мерам.

    В-четвертых — предоставление Германии роли третейского судьи в политических и экономических отношениях России со всеми ее собственными провинциями — Финляндией, Польшей, Литвой, Украиной, Кавказом, а также соседним государством — Румынией.

    Общим следствием этого неограниченного хозяйничанья Германии в России было, естественно, невероятное усиление позиции германского империализма как внутри, так и вовне, а потому и само собою разумеющееся разжигание до белого каления сопротивления и воли к войне в странах Антанты, т. е. затягивание и обострение мировой войны. Даже более того: проявляемая Россией неспособность сопротивляться продвижению германских оккупантов должна была, разумеется, соблазнить также Антанту и Японию осуществить контракцию на русской территории, чтобы тем парировать огромный перевес Германии и одновременно утолить свои империалистические аппетиты за счет беззащитного колосса. Итак, Север и Юг Европейской России, а также вся Сибирь блокированы, и большевиков отрезают от их последних жизненных источников.

    Так русская революция оказывается в конечном результате Брестского мира окруженной, погибающей от голода, удушаемой.

    Но и внутри страны, на еще оставленной Германией большевикам территории они вынуждены катиться по наклонной плоскости. Покушения на Мирбаха и Эйхгорна* — это понятный ответ на террористическое господство германского империализма в России. Правда, социал-демократия издавна отвергала индивидуальный террор, но только потому, что противопоставляла ему массовую борьбу как более действенное средство, а не потому, что предпочитала ему пассивное терпение по отношению к господству реакционного насилия. Разумеется, утверждение, будто левые социалисты-революционеры осуществили эти покушения по подстрекательству или по заданию Антанты, — лишь официозная фальшивка. Эти покушения либо должны были стать сигналом к массовому восстанию против германского господства, либо были просто импульсивным актом мести, отчаяния и ненависти к кровавой германской диктатуре. Как бы они ни замышлялись, они создали серьезную опасность для дела революции в России, а именно раскол внутри до тех пор правящей социалистической группировки. Они вбили клин между большевиками и левыми социалистами-революционерами, более того, вырыли пропасть и вызвали смертельную вражду между обоими крыльями армии революции*.

    Разумеется, и социальные различия, противоречия между имущим крестьянством и сельским пролетариатом, а также другие факторы тоже раньше или позже привели бы к раздору между большевиками и левыми социалистами-революционерами. Но до покушения на Мирбаха дело не казалось зашедшим так далеко. В любом случае факт, что левые социалисты-революционеры оказывали большевикам поддержку. Октябрьская революция, которая привела большевиков к рулю власти, разгон Учредительного собрания, проведенные до сих пор реформы большевиков едва ли были бы возможны без участия левых социалистов-революционеров. Только Брест-Литовск и его последствия вбили клин между обоими крыльями.

    Германский империализм оказывается теперь третейским судьей в отношениях большевиков с их вчерашними союзниками в революции, так же как он был третейским судьей в их отношениях с окраинными провинциями России и соседними государствами. То, что это усиливает огромное сопротивление господству большевиков и проводимым ими реформам, что значительно сократился базис, на котором основывается их господство, совершенно очевидно. Вероятно, такой внутренний конфликт и раскол гетерогенных элементов революции был неизбежен сам по себе, как это происходит при прогрессирующей радикализации в любой восходящей революции. Но теперь возник действительный конфликт из-за господства германской сабли над русской революцией. Германский империализм — это стрела, засевшая в теле русской революции.

    Но и это еще не все опасности! Железное кольцо мировой войны, казавшееся прорванным на Востоке, снова полностью смыкается вокруг России и всего мира: Антанта подступает с чехословаками, а японцы — с Севера и Востока. Таково естественное, неизбежное следствие продвижения Германии с Запада и Юга. Пламя мировой войны перебрасывается на русскую землю и в ближайший момент охватит русскую революцию. Вырваться из мировой войны — пусть даже ценой величайших жертв — в конечном счете оказывается для России невозможным.

    И вот большевикам как конечный пункт их тернистого пути грозит самое ужасное: подобно зловещему привидению, близится союз большевиков с Германией! Это было бы самым последним звеном той роковой цепи, которую мировая война накинула на шею русской революции: сначала отступление, потом капитуляция и наконец союз с германским империализмом. Тем самым русская революция оказалась бы лишь отброшенной мировой войной, из которой она хотела любой ценой вырваться, к противоположному полюсу — со стороны Антанты при царе на сторону Германии при большевиках.

    Славным деянием русского революционного пролетариата остается то, что первым его жестом после начала революции был отказ сражаться в военной свите франко-английского империализма. Но служить войску германского империализма — это, учитывая международную обстановку, дело куда худшее.

    Троцкий будто бы заявил, что если бы России предоставился выбор между японской и германской оккупацией, она выбрала бы последнюю, ибо Германия гораздо более созрела для революции, чем Япония. Вымученность расчета очевидна. Речь ведь идет не только о Японии, как противнике Германии, но и об Англии и Франции, о которых никто сегодня не смог бы определенно сказать, благоприятнее ли их собственные внутренние условия для пролетарской революции, чем в Германии, или нет. Однако резонерские соображения Троцкого вообще ложны, поскольку перспективы и возможности революции в Германии как раз подрываются любым усилением и каждой победой германского милитаризма.

    Но затем следует учитывать и совсем иные аспекты, чем эти якобы реалистические. Союз большевиков с германским империализмом явился бы самым страшным моральным ударом для интернационального социализма, какой только мог бы быть ему нанесен. Россия была единственным, последним уголком, где еще котировались революционный социализм, чистота принципов, идеальные ценности, куда устремлялись взоры всех честных социалистических элементов как в Германии, так и во всей Европе, чтобы прийти в себя от того отвращения, которое вызывает практика западно-европейского рабочего движения, чтобы вооружиться мужеством все это выдержать и верой в идеальные свершения, в святые слова. Вместе с гротескным «спариванием» Ленина с Гинденбургом был бы погашен моральный источник света на Востоке. Совершенно очевидно, что германские властители приставляют пистолет к груди Советского правительства и используют его отчаянное положение, чтобы навязать ему этот чудовищный альянс. Но мы надеемся, что Ленин и его друзья не поддадутся такому предложению ни за какую цену, что они категорически заявят: до сих пор и не дальше!

    Социалистическая революция, сидящая на германских штыках, пролетарская диктатура под протекторатом германского империализма — это было бы самым чудовищным, что мы можем когда-либо пережить. А сверх того это было бы чистой утопией. Не говоря уже о том, что сам моральный престиж большевиков в стране был бы уничтожен, они потеряли бы всякую свободу действий и независимость также и во внутренней политике, чтобы в кратчайший срок вообще исчезнуть со сцены. Ведь любой ребенок давно видит, чтo Германия лишь медлит и выжидает случая, чтобы вместе с Милюковым, какими-нибудь гетманами и с бог весть еще какими темными ставленниками и марионетками положить конец большевистскому правлению, а самого Ленина и его товарищей задушить, когда те, как украинцы Любинский и компания, сыграют свою роль троянского коня.

    Именно и только тогда все прежние жертвы, в том числе и огромная жертва Брестского мира, оказались бы принесенными напрасно: ведь конечная цена, за которую они куплены, означала бы моральное банкротство. Любую политическую гибель большевиков в честной борьбе против превосходящей силы и неблагоприятной исторической ситуации следовало бы предпочесть этой моральной гибели.

    Большевики наверняка совершили в своей политике различные ошибки и, возможно, совершают их еще и теперь — о, назовите нам революцию, — в которой не совершалось бы никаких ошибок! Представление о революционной политике без ошибок, да сверх того в этой совершенно беспримерной ситуации, настолько пошло, что было бы достойно только немецкого начетчика. Если так называемые вожди немецкого социализма в необычной ситуации теряют свои так называемые головы уже перед простым голосованием в рейхстаге, где путь им ясно предписан элементарной азбукой социализма, и душа у них уходит в пятки, так что они забывают весь социализм, словно плохо выученную лекцию, то как же можно хотеть, чтобы партия не совершала никаких ошибок в неслыханной ситуации, идя по усыпанному шипами совершенно нехоженому пути, который она впервые открывает миру?

    Однако то роковое положение, в котором находятся ныне большевики, само является, вкупе с основной массой их ошибок, следствием принципиальной неразрешимости той проблемы, перед которой они поставлены международным, в первую очередь германским, пролетариатом. Осуществить пролетарскую диктатуру и социалистический переворот в одной отдельной стране, окруженной со всех сторон жестким господством империалистической реакции, вокруг которой бушует самая кровавая во всей истории человечества мировая война, это — квадратура круга. Любая социалистическая партия должна была бы потерпеть неудачу в решении этой задачи и погибнуть — все равно, делает ли она путеводной звездой своей политики волю к победе и веру в интернациональный социализм или же самоотречение.

    Мы хотели бы увидеть на месте большевиков всех этих мягкотелых плакальщиков, Аксельрода, Дана, Григорьянца и прочих, как бы они ни звались, которые теперь с пеной у рта обличают большевиков и за рубежом жалуются на свое горе, находя — смотри-ка! — сострадание в груди таких немецких героев, как Штрёбель, Бернштейн и Каутский! Все их умничанье, разумеется, было бы исчерпано альянсом с Милюковым в стране и с Антантой вовне, к чему внутри прибавился бы еще и сознательный отказ от всех социалистических реформ или даже от зачатков таковых. И все это делалось бы ради сознательно присущей евнухам мудрости, что Россия — страна аграрная и еще не выварилась в капиталистическом котле.

    В этом как раз и состоит ложная логика объективной ситуации: любая социалистическая партия, которая придет сегодня к власти в России, должна следовать ложной тактике до тех пор, пока она как часть интернациональной пролетарской армии брошена на произвол судьбы главными силами этой армии.

    Вину за ошибки большевиков несет в конечном счете международный пролетариат и прежде всего беспримерная в своем упорстве подлость германской социал-демократии, той партии, которая в мирное время делала вид, что шагает во главе мирового пролетариата, претендовала на то, что способна поучать и возглавлять весь мир, та партия, которая, насчитывая в собственной стране, самое меньшее, десять миллионов приверженцев обоего пола, вот уже целых четыре года, подобно продажным ландскнехтам средневековья, по указке господствующих классов двадцать четыре раза на дню распинает социализм на кресте.

    Известия, приходящие из России, и положение большевиков — это потрясающий призыв к последней искре чести немецких рабочих и солдатских масс. Они хладнокровно позволяют рвать на куски русскую революцию, окружать ее, обрекать на голодную смерть. Но пусть они хотя бы, когда уже бьет двенадцатый час, спасут ее от самого ужасного: от морального самоубийства, от альянса с германским империализмом.

    Есть только одно разрешение трагедии, в которую впутана Россия: восстание в тылу германского империализма, выступление немецких масс как сигнал к международному революционному окончанию бойни народов. Спасение чести русской революции в этот роковой час идентично спасению чести германского пролетариата и интернационального социализма.

    Рукопись о русской революции*

    I

    Русская революция — величайшее событие мировой войны. Ее взрыв, ее беспримерный радикализм, ее длительное влияние лучше всего опровергают те лживые фразы, которыми официальная германская социал-демократия услужливо пыталась с самого начала идеологически приукрасить завоевательный поход германского империализма, — фразы о миссии германских штыков свергнуть русский царизм и освободить угнетенные им народы. Огромный размах и глубокое воздействие революции в России, которая потрясла все классовые отношения и обнажила все социальные и экономические проблемы, фатальность внутренней логики ее последовательного продвижения вперед от первой стадии буржуазной республики к дальнейшим фазам — причем свержение царизма осталось лишь мелким эпизодом, почти пустяком — все это со всей очевидностью показывает: освобождение России было не результатом войны и военного поражения царизма, не заслугой «немецких штыков в немецких руках», как предсказывала передовица журнала «Neue Zeit» под редакцией Каутского, а имело глубокие корни в собственной стране и внутренне полностью созрело. Военная авантюра германского империализма под идеологическим щитом германской социал-демократии не вызвала революцию в России, а напротив, ее вначале временно прервала после первого бурного подъема в 1912–1913 гг., затем же, когда революция грянула, создала для нее самые трудные, самые анормальные условия.

    Такое развитие [революции] является для каждого думающего наблюдателя самым убедительным опровержением доктринерской теории, разделяемой Каутским с партией правительственных социалистов, согласно которой Россия, как страна экономически отсталая, преимущественно аграрная, будто бы еще не созрела для социальной революции и для диктатуры пролетариата. Это теория, которая считает допустимой в России только буржуазную революцию — а из этого мнения вытекает также и тактика коалиции социалистов в России с буржуазными либералами, — это одновременно теория оппортунистического крыла в российском рабочем движении, так называемых меньшевиков под испытанным руководством Аксельрода и Дана. Как русские, так и германские оппортунисты целиком сходятся в этой принципиальной оценке русской революции, из которой само собой следует отношение к деталям тактики, с германскими правительственными социалистами. По мнению всех трех, русская революция должна была бы остановиться на той стадии, которую (по мифологическому представлению германской социал-демократии) поставило своей благородной задачей военное командование германского империализма: на свержении царизма. Если же она вышла за эти рамки, если она поставила своей задачей установление диктатуры пролетариата, то это, согласно данной доктрине, просто ошибка радикального крыла русского рабочего движения большевиков; и все превратности, постигшие революцию в ее дальнейшем ходе, все неурядицы, жертвой которых она стала, изображаются именно как прямой результат этой роковой ошибки.

    Теоретически эта доктрина, рекомендуемая одновременно и газетой «Vorwarts» Штампфера, и Каутским в качестве плода «марксистской мысли», ведет к оригинальному «марксистскому» открытию, что социалистический переворот является будто бы национальным, так сказать, домашним делом каждого современного государства в отдельности. Каутский, впрочем, умеет, но лишь в форме голубой мечты и абстрактной схемы подробно расписать всемирные экономические связи капитализма, превращающие все современные страны во взаимосвязанный организм. Российская революция — плод международного развития и аграрного вопроса, а эти вопросы не могут быть разрешены в рамках буржуазного общества.

    Практически эта доктрина выражает тенденцию — снять с международного, прежде всего германского, пролетариата ответственность за судьбы русской революции, игнорировать международные связи этой революции. Ход войны и русской революции доказал не незрелость России, а незрелость германского пролетариата для выполнения исторических задач, и первая задача критического рассмотрения русской революции — подчеркнуть это со всей определенностью. Судьба революции в России полностью зависела от международных [событий]. То, что большевики целиком ориентировали свою политику на мировую революцию пролетариата, как раз и есть самое блестящее свидетельство их политической дальновидности и принципиальной верности смелому курсу избранной политики. Это результат колоссального скачка капиталистического развития за последнее десятилетие. Революция 1905–1907 гг. нашла лишь слабый отклик в Европе и потому остановилась в начальной стадии. Продолжение и решение [задач] было связано с европейским развитием.

    Ясно, что не некритичная апологетика, а только обстоятельная, вдумчивая критика способна раскрыть сокровища опыта и уроков. Было бы поистине безрассудным представление, будто при первом всемирно-историческом эксперименте с диктатурой рабочего класса решительно всё, что сделано и не сделано в России, могло стать вершиной совершенства. Ведь эксперимент с рабочей диктатурой осуществлялся в немыслимо трудных, анормальных условиях: посреди мирового пожара и хаоса империалистической бойни народов, в железной петле самой реакционной военной державы Европы, при полном бездействии международного пролетариата. Напротив, элементарные понятия о социалистической политике и представления о ее необходимых исторических предпосылках вынуждают признать, что в таких фатальных условиях даже самый огромный идеализм, самая безграничная революционная энергия способны осуществить не демократию и не социализм, а лишь бессильные, искаженные их попытки.

    Первейший долг социалистов всех стран — ясно представить себе все это в глубокой взаимосвязи и со всеми последствиями, ибо лишь на основе горького осознания можно оценить всю меру собственной ответственности международного пролетариата за судьбы русской революции. Вместе с тем только таким образом проявляется решающее значение сплоченных международных действий пролетарской революции, как основного условия, без которого даже величайшая добросовестность и самые большие жертвы пролетариата в отдельной стране неизбежно должны будут запутаться в клубке противоречий и ошибочных шагов.

    Не может быть никакого сомнения, что умные люди во главе русской революции, что Ленин и Троцкий на своем тернистом пути, где их подстерегали разного рода ловушки, делали многие решающие шаги, лишь преодолевая сильнейшее внутреннее сопротивление и величайшие внутренние сомнения. Они сами бесконечно далеки от того, чтобы усматривать во всем образе своих действий в кипящем котле событий, в жестких тисках обстоятельств нечто такое, что Интернационал воспримет как великий образец социалистической политики, достойный лишь некритического восхищения и пылкого подражания.

    Столь же ошибочно было бы опасаться, что критическое осмысление тех путей, которыми шла до сих пор русская революция, серьезно подорвет авторитет и привлекательность примера российских пролетариев, единственно способного преодолеть фатальную инертность немецких масс. Все обстоит совсем иначе. Пробуждение революционной активности рабочего класса Германии никогда не может быть достигнуто посредством чудодейственных опекунских методов блаженной памяти германской социал-демократии, каким-либо массовым гипнозом, слепой верой в незапятнанный авторитет собственных ли «инстанций» или же «русского примера». Историческая дееспособность германского пролетариата может родиться не путем создания революционного «ура»-настроения, а напротив, только путем осознания всей страшной серьезности, всей сложности задач, исходя из политической зрелости и духовной самостоятельности, из критической способности принимать решения, которую германская социал-демократия систематически убивала в течение десятилетий под самыми разными предлогами. Критическое осмысление русской революции во всех ее исторических взаимосвязях есть лучшая школа для германского и международного пролетариата в решении тех задач, которые вырастают перед ними из современной ситуации.

    II

    Первый период русской революции — от ее взрыва в марте до Октябрьского переворота — в общем точно соответствует схеме развития как Великой английской, так и Великой французской революций. Это типичный ход развития всякого первого крупного генерального столкновения революционных сил, возникших в недрах буржуазного общества, с крепостями старого общества.

    Это развитие идет, естественно, по восходящей линии: от первоначальной умеренности ко все большей радикализации целей и параллельно этому — от коалиции классов и партий к единовластию самой радикальной партии.

    В первый момент, в марте 1917 г., во главе революции стояли «кадеты», т. е. либеральная буржуазия. Первый всеобщий подъем революционной волны увлек всех и вся: IV Дума, самый реакционный продукт реакционнейшего четырехклассного избирательного права, созданного государственным переворотом, вдруг превратилась в орган революции. Все буржуазные партии, включая правых националистов, вдруг образовали фалангу против абсолютизма. Он пал под первым натиском почти без борьбы, как отмерший орган, который надо было лишь тронуть, чтобы он отвалился. Краткая попытка либеральной буржуазии спасти хотя бы династию и трон тоже провалилась через несколько часов. Стремительный ход развития преодолел за дни и часы расстояния, для которых Франции некогда потребовались десятилетия. Это показало, что Россия реализовала результаты европейского развития за целое столетие и прежде всего то, что революция 1917 г. была прямым продолжением революции 1905–1907 гг., а не подарком германских «освободителей». Движение в марте 1917 г. непосредственно продолжило то дело, которое было прервано десять лет назад. Демократическая республика была готовым, внутренне созревшим плодом уже самого первого натиска революции.

    Однако теперь встала вторая, более трудная задача. Движущей силой революции были с самого начала городские пролетарские массы. Их требования не ограничивались, однако, политической демократией, а были направлены на решение самого жгучего вопроса международной политики — достижение немедленного мира. Одновременно революция опиралась на солдатские массы, также выдвинувшие требование немедленного мира, и на крестьянские массы, которые выдвинули на первый план аграрный вопрос, эту узловую проблему революции еще с 1905 г. Немедленный мир и земля — обе эти цели обусловили внутренний раскол революционной фаланги. Требование немедленного мира пришло в острейшее противоречие с империалистическими устремлениями либеральной буржуазии, глашатаем которой был Милюков; вопрос о земле был жупелом сначала для другого крыла буржуазии — помещиков, но затем стал им же для всех буржуазных классов, так как это было покушением вообще на священную частную собственность, их больное место.

    Так на следующий день после первой победы революции началась внутренняя борьба в ее лоне вокруг двух центральных проблем: вопроса о мире и вопроса о земле. Либеральная буржуазия начала тактику затяжек и проволочек. Рабочие массы, армия, крестьянство все настойчивее торопили. Нет никакого сомнения, что с вопросами о мире и о земле были связаны и судьбы самой политической демократии и республики. Буржуазные классы, захваченные первой волной революции и позволившие увлечь себя до признания республиканской формы государства, вскоре начали искать пути для отступления и тайно организовывать контрреволюцию. Поход казаков Каледина на Петербург ясно выявил эту тенденцию. Если бы эта атака увенчалась успехом, была бы решена судьба не только вопросов о мире и земле, но и демократии, и самой республики. Неизбежным следствием стали бы военная диктатура с террором против пролетариата, а потом и возврат к монархии.

    На этом примере можно оценить утопизм и, по сути дела, реакционность тактики, которой руководствовались меньшевики — русские социалисты каутскианского направления.

    (К проблеме демократии. Демократия и диктатура К. К[аутского].)

    С искренним удивлением можно наблюдать, как этот усердный муж в течение четырех лет мировой войны своей неутомимой писательской деятельностью спокойно и методично прорывает в социализме одну теоретическую дыру за другой. После такой его работы социализм выглядит как сито, без единого здорового места. Некритическое равнодушие, с каким его свита наблюдает за этим усердным трудом своего официального теоретика и, не моргнув глазом, глотает все новые его открытия, сравнимо лишь с тем, как свита Шейдемана и K° наблюдает за тем, как эти последние на практике шаг за шагом дырявят социализм. В действительности обе группировки вполне дополняют одна другую, и Каутский, официальный страж марксистского храма, с начала войны делает теоретически то же самое, что шейдемановцы практически. Он проповедует: 1) Интернационал — инструмент мира; 2) Разоружение и Лига Наций, национализм; наконец, 3) Демократия, а не социализм.

    Ухватившись за фикцию о буржуазном характере русской революции — поскольку-де Россия еще не созрела для социальной революции — они [меньшевики] отчаянно цеплялись за коалицию с буржуазными либералами, т. е. за насильственное соединение тех элементов, которые, будучи расколоты естественным внутренним ходом революционного развития, оказались в острейшем противоречии друг с другом. Аксельрод и Дан хотели любой ценой сотрудничать с теми классами и партиями, со стороны которых революции и ее первому завоеванию — демократии угрожали величайшие опасности.

    В этой ситуации именно большевистскому направлению принадлежит историческая заслуга, что оно с самого начала провозгласило и проводило с железной последовательностью ту тактику, которая одна лишь могла спасти демократию и толкать революцию вперед. «Вся власть исключительно в руки рабочих и крестьянских масс, в руки Советов» — таков был действительно единственный выход из трудного положения, в каком оказалась революция; то был удар мечом, который разрубил гордиев узел, вывел революцию из теснины и раскрыл перед ней широкий простор для ее беспрепятственного дальнейшего развития.

    Итак, партия Ленина была единственной в России, понявшей в этот первый период революции ее истинные интересы; она была ее движущей силой и в этом смысле единственной партией, которая осуществляла истинно социалистическую политику.

    Этим объясняется и то, почему большевики — в начале революции травимое со всех сторон, оклеветанное и гонимое меньшинство — в кратчайший срок смогли стать во главе революции и собрать под свои знамена все подлинно народные массы: городской пролетариат, армию, крестьянство, а также революционные элементы демократии, левое крыло социалистов-революционеров. Реальная ситуация русской революции привела через несколько месяцев к альтернативе: победа контрреволюции или диктатура пролетариата, Каледин или Ленин. Таково было объективное положение, которое складывается очень скоро в любой революции когда проходит первое опьянение, и которое в России выросло из конкретных жгучих вопросов о мире и земле, не находивших решения в рамках «буржуазной» революции.

    Русская революция лишь подтвердила этим основной урок всякой великой революции, жизненный закон которой гласит: либо она должна очень быстро и решительно рвануться вперед, сокрушая железной рукой все препятствия и выдвигая все более далеко идущие цели, либо она будет очень скоро отброшена назад, за свой слабый исходный пункт и задавлена контрреволюцией. В революции не может быть остановки, топтания на месте, самоограничения первой же достигнутой целью. И тот, кто пытается перенести на революционную тактику доморощенную премудрость из парламентских войн мышей и лягушек, показывает только, что ему столь же чужды психология, жизненный закон самой революции, как и весь исторический опыт, что они для него — книга за семью печатями.

    [Проследим] ход Английской революции с ее начала в 1642 г. Логика событий привела к тому, что поначалу слабые колебания пресвитерианцев, робкая война против армии роялистов, в которой пресвитерианские главари намеренно избегали решающего сражения и победы над Карлом I, неотвратимо привели к тому, что индепенденты изгнали их из парламента и сами захватили власть. Также и в дальнейшем внутри войска индепендентов низшая мелкобуржуазная масса солдат, «уравнители» Лильберна, образовали ударную силу всего индепендентского движения, а в конце концов пролетарские элементы солдатской массы, зашедшие дальше всех элементы социального переворота, чьи интересы выражало движение диггеров, стали в свою очередь закваской в демократической партии «уравнителей».

    Без духовного воздействия революционных пролетарских элементов на массу солдат, без давления демократической солдатской массы на буржуазный верхний слой партии индепендентов дело не дошло бы ни до «чистки» Долгого парламента от пресвитериан, ни до победоносного окончания войны с армией кавалеров и с шотландцами, ни до процесса и казни Карла I, ни до упразднения палаты лордов и провозглашения республики.

    Как обстояло дело в Великой французской революции? Захват власти якобинцами оказался здесь после четырехлетней борьбы единственным средством спасения завоеваний революции, осуществления республики, сокрушения феодализма, организации революционной обороны как от внутренних, так и от внешних врагов, подавления заговоров контрреволюции, распространения революционной волны из Франции на всю Европу.

    Каутский и его русские единомышленники, которые хотели, чтобы русская революция сохранила «буржуазный характер» своей первой фазы, — точное подобие тех германских и английских либералов прошлого века, которые различали в Великой французской революции два известных периода: «хорошая» революция первой, жирондистской фазы и «плохая» со времени якобинского переворота. При либеральном поверхностном понимании истории, разумеется, мудрено было понять, что без переворота «крайних» якобинцев под обломками революции были бы похоронены даже первые робкие и половинчатые завоевания жирондистской фазы, что истинной альтернативой якобинской диктатуре, созданной железным ходом исторического развития в 1793 г., была не «умеренная» демократия, а реставрация Бурбонов! «Золотой средний путь» не удается сохранить ни в одной революции, ее естественный закон требует быстрого решения: либо локомотив на всех парах движется вперед до крайней точки исторического подъема, либо он откатывается в силу собственной тяжести назад, снова в исходную низину, беспощадно увлекая за собой в пропасть тех, кто своими слабыми силами пытается удержать его на полпути.

    Этим объясняется то, что в каждой революции лишь та партия способна захватить руководство и власть, которая обладает мужеством выдвинуть радикальный лозунг и сделать из этого все выводы. Этим объясняется жалкая роль русских меньшевиков — Дана, Церетели и др., которые сначала пользовались громадным влиянием в массах, а после длительных шатаний взад и вперед, когда они руками и ногами отталкивались от взятия власти и ответственности, были бесславно сметены со сцены.

    Партия Ленина была единственной, которая поняла задачу и долг истинно революционной партии, обеспечив продолжение революции выдвижением лозунга «Вся власть в руки пролетариата и крестьянства!».

    Тем самым большевики разрешили тот знаменитый вопрос о «большинстве народа», который с давних пор был для германской социал-демократии каким-то гнетущим кошмаром. Как истинные воспитанники парламентского кретинизма, они просто переносят на революцию доморощенную премудрость из парламентской детской: чтобы что-то осуществить, нужно сначала иметь большинство. Значит, и в революции: сперва мы завербуем «большинство». Истинная же диалектика революций ставит на голову эту парламентскую премудрость кротов — путь лежит не через большинство к революционной тактике, а через революционную тактику к большинству. Лишь партия, умеющая руководить, т. е. вести вперед, завоевывает приверженцев в ходе штурма. Решительность, с которой Ленин и его товарищи в решающий момент выдвинули единственный способный увлечь вперед лозунг «Вся власть в руки пролетариата и крестьянства!», почти мгновенно превратила их из преследуемого, травимого, «нелегального» меньшинства, вожди которого, подобно Марату, вынуждены были скрываться в подвалах, в абсолютных хозяев положения.

    Большевики в качестве цели взятия ими власти тотчас же выдвинули самую полную последовательно революционную программу: не защита буржуазной демократии, а диктатура пролетариата ради осуществления социализма. Их непроходящая историческая заслуга состоит в том, что они впервые провозгласили конечной целью социализм как непосредственную программу практической политики.

    Ленин, Троцкий и их товарищи в полной мере проявили мужество, решительность, революционную дальновидность и последовательность, на какие только способна партия в исторический час. Большевики были олицетворением революционной чести и способности к действию, которые утратила социал-демократия Запада. Их Октябрьское восстание было не только фактическим спасением русской революции, но и спасением чести международного социализма.

    III

    Большевики — исторические наследники английских «уравнителей» и французских якобинцев. Но конкретная задача, которая выпала на их долю в русской революции после взятия власти, была несравненно труднее, чем задачи их исторических предшественников.

    (Значение аграрного вопроса. Уже в 1905 г. Потом в III Думе правые крестьяне! Крестьянский вопрос и защита [отечества]. Армия…)

    Конечно, лозунг непосредственного, немедленного захвата и раздела земли крестьянами был кратчайшей, простейшей, самой лапидарной формулой, чтобы достичь двоякой цели: разрушить помещичье землевладение и немедленно привязать крестьян к революционному правительству. В качестве политической меры для укрепления пролетарско-социалистического правительства это была превосходная тактика. Но у нее, к сожалению, были две стороны, и оборотная заключалась в том, что непосредственный захват земли крестьянами не имел ничего общего с социалистическим ведением хозяйства.

    Социалистическое преобразование экономических отношений в аграрной области имеет две предпосылки. Прежде всего, национализация именно помещичьего землевладения, как той технически прогрессивной концентрации аграрных средств и методов производства, которая одна только может служить исходным пунктом социалистического хозяйствования в деревне. Естественно, не следует забирать у мелкого крестьянина его парцеллу, можно спокойно предоставить ему возможность сначала добровольно убедиться в преимуществах общественного производства, затем вступить на путь кооперативного объединения и, наконец, вовлечь его в единое общественное производство. Всякая социалистическая хозяйственная реформа в деревне должна, разумеется, начинаться с крупного и среднего землевладения. Она должна передать право собственности прежде всего народу, что при социалистическом правительстве равнозначно государству, ибо только это обеспечит возможность организовать сельскохозяйственное производство на общих взаимосвязанных социалистических принципах.

    Вторая предпосылка такого преобразования — преодолеть отделение сельского хозяйства от индустрии. Эта характерная черта буржуазного общества должна уступить место взаимному проникновению и слиянию обоих, всеобщей организации как аграрного, так и промышленного производства на основе единых принципов. Каким бы ни было в отдельных случаях практическое руководство ведением хозяйства — либо городскими общинами, как предлагают некоторые, либо из государственного центра, — во всех случаях предпосылкой является проведение единообразной, направляемой центром реформы, а ее предпосылкой — национализация земли. Национализация крупного и среднего землевладения, объединение индустрии и сельского хозяйства — это две принципиальные позиции любой социалистической экономической реформы, без которой невозможен социализм.

    Кто может упрекнуть Советское правительство России за то, что оно не осуществило такие огромные реформы! Было бы дурной шуткой требовать или ожидать от Ленина и его товарищей, чтобы они за короткое время своего пребывания у власти в бурном водовороте внутренних и внешних боев, теснимые бесчисленными врагами и сопротивлением со всех сторон смогли разрешить или хотя бы взяться за решение одной из труднейших задач, да, можно смело сказать, самой трудной задачи социалистического преобразования! Когда мы на Западе однажды придем к власти, то и здесь при самых благоприятных обстоятельствах мы сломаем себе не один зуб об этот твердый орешек, пока справимся хотя бы с самыми простыми из тысяч сложностей и трудностей этой гигантской задачи!

    Однако социалистическое правительство, придя к власти, должно во всяком случае сделать одно: принять меры, направленные на создание основных предпосылок для проведения позднее социалистической реформы аграрных отношений; оно по меньшей мере должно избежать всего, что встанет на пути к таким мероприятиям.

    Лозунг же, выдвинутый большевиками, — «Немедленный захват и раздел земли крестьянами» — должен действовать в прямо противоположном направлении. Это мера не только не социалистическая, но она отрезает путь к преобразованию аграрных отношений в социалистическом духе, нагромождает перед ним неодолимые препятствия.

    Захват земли крестьянами в ответ на краткий, лапидарный лозунг Ленина и его друзей — «Идите и берите землю!» — привел просто к хаотическому внезапному превращению помещичьей собственности на землю в крестьянскую собственность. То, что было создано, это не общественная собственность, а новая частная собственность, точнее — разделение крупных имений на средние и мелкие владения, относительно прогрессивного крупного производства — на примитивные мелкие предприятия, которые работают техническими орудиями времен фараонов. Более того, эта мера и хаотичный, чисто произвольный метод ее проведения не только не устранили, а лишь обострили различия собственности в деревне. Хотя большевики призывали крестьян создавать крестьянские комитеты, чтобы превратить захват дворянских поместий в какое-либо коллективное действие, ясно, что такой общий совет не мог ничего изменить в реальной практике и в реальном соотношении сил в деревне. С комитетами или без них богатые крестьяне и кулаки, составлявшие сельскую буржуазию, в руках которой в каждой русской деревне была сосредоточена реальная местная власть, извлекли, разумеется, из аграрной революции небольшую выгоду. Каждый может сам сосчитать на пальцах, что в результате раздела земли социальное и экономическое неравенство в среде крестьянства не было ликвидировано, а еще более усилилось, что классовые противоречия в деревне обострились. Но этот сдвиг в соотношении сил произошел решительно в ущерб пролетарским и социалистическим интересам.

    Речь Ленина о необходимости централизации в промышленности, национализации банков, торговли и промышленности. Почему же не земли? Здесь, напротив, децентрализация и частная собственность.

    Собственная аграрная программа Ленина была перед революцией иной. [Выдвинутый] лозунг был заимствован у многократно осмеянных социалистов-революционеров или, вернее, у стихийного крестьянского движения.

    Чтобы ввести социалистические принципы в аграрные отношения, Советское правительство пытается теперь создать сельские коммуны из пролетариев, главным образом из городских безработных. Но нетрудно угадать наперед, что результаты этих усилий будут ничтожно малы по сравнению со всем объемом аграрных отношений и что их нельзя будет даже вообще брать в расчет при оценке положения. (После того как раздробили крупные поместья — самый благоприятный исходный пункт для социалистического ведения хозяйства — на мелкие производства, теперь пытаются создать из них понемногу образцовые коммунистические предприятия.) В сложившихся условиях эти коммуны могут претендовать лишь на роль эксперимента, а не стать основой широкой социальной реформы.

    (Хлебная монополия с премиями. Теперь, постфактум, они хотят внести классовую борьбу в деревню.)

    Прежде социалистическая реформа в деревне натолкнулась бы, пожалуй, на сопротивление небольшой касты крупных землевладельцев — дворян и капиталистов, а также небольшого меньшинства богатой сельской буржуазии, экспроприация которых революционной народной массой была бы детской игрой. Теперь, после «захвата собственности», врагом любого социалистического обобществления сельского хозяйства выступает чрезвычайно выросшая и усилившаяся масса имущего крестьянства, которое будет зубами и ногтями защищать свою новообретенную собственность от всех социалистических покушений. Теперь вопрос будущей социализации сельского хозяйства, а следовательно, вообще производства в России стал вопросом противоречия и борьбы между городским пролетариатом и крестьянскими массами. Сколь острым стало противоречие уже сейчас, показывает бойкот крестьянами городов, которым они не дают продовольствия, чтобы спекулировать им точно так же, как это делают прусские юнкеры, французский парцелльный крестьянин стал храбрым защитником Великой французской революции, которая отдала ему конфискованную землю эмигрантов. Как наполеоновский солдат он принес победу знамени Франции, прошел по всей Европе и разгромил феодализм в одной стране за другой. Ленин и его друзья, возможно, ожидали такого же воздействия своего аграрного лозунга. Однако русский крестьянин, захватив в свои руки собственность на землю, и во сне не помышлял защищать Россию и революцию, которой был обязан получением земли. Он вцепился в свою новую собственность и отдал революцию ее врагам, государство на разорение, обрек городское население на голод.

    Ленинская аграрная реформа создала в деревне новый мощный слой врагов социализма, сопротивление которых будет гораздо опаснее и упорнее, чем было сопротивление дворян-помещиков.

    Большевики несут часть вины за то, что военное поражение России превратилось в крушение и распад страны. Они сами же в большой степени обострили объективные трудности положения своим лозунгом, который поставили во главу угла своей политики, так называемым правом наций на самоопределение или тем, что в действительности скрывалось за этой фразой, — государственным развалом России. Формула о праве различных национальностей Российской империи самостоятельно определять свои судьбы, «вплоть до государственного отделения от России», вновь и вновь провозглашавшаяся с доктринерским упорством, была особенно боевым лозунгом Ленина и его товарищей, когда они находились в оппозиции к войне Милюкова и Керенского, она была осью их внутренней политики после Октябрьского переворота, она стала основой платформы большевиков в Брест-Литовске, их единственным оружием, которое они могли противопоставить силовой позиции германского империализма.

    Поражают прежде всего упорство и жесткая последовательность, с которой Ленин и его товарищи держались за тот лозунг, который резко противоречит и их обычно ярко выраженному централизму политики, и их отношению к прочим демократическим принципам. В то время как они проявили весьма холодное пренебрежение к Учредительному собранию, всеобщему избирательному праву, свободе печати и собраний, короче, ко всему ареалу основных демократических свобод для народных масс, образующих в совокупности «право на самоопределение» для самой России, они обращались с правом наций на самоопределение как с сокровищем демократической политики, перед которым должны умолкнуть все практические возражения реальной критики. В то время как им ни в коей мере не импонировали народные выборы в Российское учредительное собрание — народное голосование на основе самого демократичного в мире избирательного права и при полной свободе в народной республике — и они, руководствуясь очень трезвыми критическими соображениями, просто объявили их результаты недействительными, в Бресте они ратовали за «народное голосование» чужих России наций об их государственной принадлежности как за истинный оплот свободы и демократии, неподдельную квинтэссенцию народной воли, высшую, решающую инстанцию в вопросах политических судеб наций.

    Противоречие, которое здесь зияет, тем менее понятно, что при демократических формах политической жизни в каждой стране, как мы это дальше увидим, речь идет действительно о чрезвычайно ценных, неотъемлемых основах социалистической политики, тогда как пресловутое «право наций на самоопределение» не что иное, как пустая мелкобуржуазная фразеология и надувательство.

    И действительно, что должно значить это право? Азбука социалистической политики состоит в том, что она борется против всякого рода угнетения, в том числе и одной нации другой.

    Если, несмотря ни на что, обычно столь трезвые и критические политики, как Ленин и Троцкий с их друзьями, иронически пожимающие плечами по поводу любого рода утопической фразеологии, будь то разоружение, Лига Наций и т. п., на сей раз буквально превращают в своего конька пустую фразу точно такого же рода, то это произошло, как нам кажется, из-за своего рода политики приспособления. Ленин и его товарищи, очевидно, рассчитывали на то, что нет более надежного средства привязать многие нерусские национальности в недрах Российской империи к делу революции, к делу социалистического пролетариата, чем обеспечить им от имени революции и социализма самую широкую, неограниченную свободу распоряжаться своей судьбой. Это аналогично политике большевиков по отношению к русским крестьянам, где лозунг прямого захвата дворянской собственности на землю должен был утолить их земельный голод и тем самым привязать их к знамени революции и пролетарского правительства.

    Увы, в обоих случаях расчет совершенно не оправдался. В то время как Ленин и его товарищи, очевидно, ожидали, что они как защитники национальной свободы «вплоть до государственного отделения» сделают Финляндию, Украину, Польшу, Литву, Балтийские страны, кавказцев и т. д. верными союзниками русской революции, мы наблюдали обратную картину: одна за другой эти «нации» использовали только что дарованную им свободу для того, чтобы в качестве смертельного врага русской революции вступить в союз с германским империализмом и под его защитой понести знамя контрреволюции в саму Россию. Образцовый пример — интермедия с Украиной в Бресте, обусловившая решающий поворот в этих переговорах и во всем внутреннем и внешнеполитическом положении большевиков. Поведение Финляндии, Польши, Литвы, Балтийских стран, наций Кавказа самым убедительным образом показывает, что мы имеем здесь дело не со случайными исключениями, а с типичным явлением.

    Конечно, во всех этих случаях такую реакционную политику в действительности проводили не «нации», а лишь буржуазные и мелкобуржуазные классы, которые в острейшем противоречии с собственными пролетарскими массами превращают «право на национальное самоопределение» в инструмент своей контрреволюционной классовой политики. Но — и тут мы подходим к самой сущности вопроса — именно в этом заключается утопический мелкобуржуазный характер этой националистической фразы, что она в суровой действительности классового общества, особенно во время предельно обострившихся противоречий, превращается просто в средство буржуазного классового господства. Большевики получили, нанеся огромный ущерб себе самим и революции, урок, что при господстве капитализма не может быть самоопределения «нации», что в классовом обществе каждый класс нации стремится «самоопределиться» по-своему, что для буржуазных классов интересы национальной свободы отодвигаются полностью на задний план интересами классового господства. Финская буржуазия и украинская мелкая буржуазия были целиком единодушны, предпочитая германский деспотизм национальной свободе, если последняя связана с опасностью «большевизма».

    Надежда превратить эти реальные отношения классов в их противоположность посредством «народных голосований», вокруг которых все вращалось в Бресте, вера, что большинство революционных народных масс выскажется за соединение с русской революцией, были, если на это всерьез рассчитывали Ленин и Троцкий, непонятным оптимизмом. Если же это должно было стать лишь тактическим приемом — рапирой в дуэли с германским деспотизмом, то это было опасной игрой с огнем. Даже и без германской военной оккупации пресловутое «народное голосование», если бы до него дошло дело в окраинных странах, при духовном настрое крестьянских масс и широких слоев еще индифферентных пролетариев, при реакционной устремленности мелкой буржуазии и при тысячах средств воздействия буржуазии на голосование, по всей вероятности, повсюду дало бы результат, суливший большевикам мало радости. Ведь можно считать непреложным правилом, что господствующие классы знают, как не допустить подобные народные голосования по национальному вопросу, когда они приходятся им не ко двору, а если голосования все же происходят, то знают, какими средствами и способами можно так повлиять на их результаты, чтобы мы не смогли установить социализм посредством народных голосований.

    То, что вопрос о национальных устремлениях и особых тенденциях вообще оказался в центре революционных боев, а Брестским миром был даже выдвинут на первый план и превращен в лозунг социалистической и революционной политики, вызвало замешательство в рядах социалистов и поколебало позиции пролетариата именно в окраинных странах. В Финляндии социалистический пролетариат, пока он вел борьбу как часть единой российской революционной фаланги, уже добился господствующего положения: он обладал большинством в ландтаге, в армии, он обрек буржуазию на полное бессилие и был хозяином положения в стране. Русская Украина была в начале века, еще до изобретения глупостей «украинского национализма» с «карбованцами» и «универсалами», до конька Ленина о «самостийной Украине», цитаделью российского революционного движения. Оттуда, из Ростова и Одессы, из Донбасса уже в 1902–1904 гг. изливались первые потоки революционной лавы, которые зажгли весь Юг России, превратив его в море огня и подготовив взрыв 1905 г.; это же повторилось и в нынешней революции, для которой южнороссийский пролетариат поставил отборные войска пролетарской фаланги. Польша и Балтийские страны были в 1905 г. самыми мощными и надежными очагами революции, в которых социалистический пролетариат играл господствующую роль.

    Как же случилось, что во всех этих странах вдруг торжествует контрреволюция? Именно националистическое движение, оторвав [местный] пролетариат от России, парализовало его и выдало национальной буржуазии окраинных стран. Вместо того, чтобы как раз в духе чисто интернациональной классовой политики, которую большевики обычно проводили, стремиться к самому тесному сплочению революционных сил на всех просторах Российской империи, защищать зубами и когтями ее целостность как территории революции, противопоставить — в качестве высшего завета политики — сплоченность и нераздельность пролетариев всех наций в сфере русской революции любым националистическим сепаратистским устремлениям, большевики, напротив, громкой националистической фразеологией о «праве наций на самоопределение вплоть до государственного отделения» дали буржуазии всех окраинных стран самый желательный, самый блестящий предлог, прямо-таки знамя для ее контрреволюционных устремлений. Вместо того чтобы предостеречь пролетариев окраинных стран от любого сепаратизма как чисто буржуазной ловушки и в зародыше подавить сепаратистские стремления железной рукой, использование которой в этом случае соответствовало бы истинному смыслу и духу пролетарской диктатуры, они, напротив, вызвали своим лозунгом замешательство в [народных] массах всех окраинных стран и дали простор демагогии буржуазных классов. Таким содействием национализму они [большевики] сами вызвали, подготовили распад России и этим вложили в руку собственных врагов нож, который те намеревались вонзить в сердце русской революции.

    Конечно, без помощи германского империализма, без «германских штыков в германских руках», о которых писал Каутский в «Neue Zeit», Любинский и другие негодяи на Украине, Эрих и Маннергейм в Финляндии, балтийские бароны никогда не справились бы с социалистическими пролетарскими массами своих стран. Но национальный сепаратизм был троянским конем, в котором немецкие «товарищи» со штыками в руках проникли во все эти страны. Реальные классовые противоречия и соотношение военных сил привели к германской интервенции. Но большевики создали идеологию, которая маскировала этот поход контрреволюции, усилили позиции буржуазии и ослабили позиции пролетариата. Лучшее доказательство — Украина, которой довелось сыграть столь роковую роль в судьбах русской революции. Украинский национализм в России был совсем иным, чем, скажем, чешский, польский или финский, не более чем просто причудой, кривляньем нескольких десятков мелкобуржуазных интеллигентиков, без каких-либо корней в экономике, политике или духовной сфере страны, без всякой исторической традиции, ибо Украина никогда не была ни нацией, ни государством, без всякой национальной культуры, если не считать реакционно-романтических стихотворений Шевченко. Буквально так, как если бы в одно прекрасное утро жители «Ватерканте» вслед за Фрицем Рейтером захотели бы образовать новую нижненемецкую нацию и основать самостоятельное государство!* И такую смехотворную шутку нескольких университетских профессоров и студентов Ленин и его товарищи раздули искусственно в политический фактор своей доктринерской агитацией за «право на самоопределение вплоть» и т. д. Первоначальной шутке они придали значимость, пока эта шутка не превратилась в самую серьезную реальность, впрочем, не в серьезное национальное движение, которое, как и прежде, не имеет корней, но в вывеску и знамя для собирания сил контрреволюции! Из этого пустого яйца в Бресте вылезли германские штыки.

    Фразы иногда имеют весьма реальное значение в истории классовой борьбы. Такова уж роковая судьба, что социализму в нынешней мировой войне было предначертано дать идеологические предлоги для контрреволюционной политики. Германская социал-демократия поспешила в момент возникновения войны прикрыть идеологическим щитом из отбросов марксизма разбойничий поход германского империализма, провозгласив его освободительным походом против русского царизма, о котором в 1848 г. мечтали наши учители. На долю антиподов правительственных социалистов — большевиков выпало лить воду на мельницу контрреволюции фразами о «самоопределении» и тем создать идеологию не только для удушения самой русской революции, но и для ликвидации всей мировой войны, по плану, созданному контрреволюцией. У нас имеются все основания, чтобы под этим углом зрения очень основательно рассмотреть политику большевиков. «Право на самоопределение наций» в соединении с [идеей] Лиги Наций и с разоружением по милости Вильсона — вот боевой клич, под знаком которого произойдет предстоящее столкновение международного социализма с буржуазным миром. Очевидно, что фраза о самоопределении и все национальное движение, которое представляет ныне величайшую опасность для международного социализма, обрели чрезвычайную силу именно в результате русской революции и брестских переговоров. Нам придется еще подробно заняться этой платформой. Трагическая судьба для русской революции этой фразеологии, в которой запутались и были до крови изранены шипами русские большевики, должна послужить предостерегающим примером международному пролетариату.

    За всем этим последовал диктат Германии. От Брестского мира до «Дополнительного договора»!* 200 жертв заложников в Москве*. Результатом этой ситуации стали террор и подавление демократии.

    IV

    Мы хотим рассмотреть это подробнее на нескольких примерах.

    Выдающуюся роль в политике большевиков сыграл известный роспуск Учредительного собрания в январе 1918 года.[99] Эта мера стала определяющей для их дальнейшей позиции, в известном смысле поворотным пунктом в их тактике. Это факт, что Ленин и его товарищи до своей Октябрьской победы энергично требовали созыва Учредительного собрания, что именно политика оттяжек в этом вопросе правительства Керенского была одним из пунктов обвинения большевиками этого правительства и служила им поводом для самых резких нападок. И Троцкий в своей интересной брошюре «От Октябрьской революции до Брестского мира» также говорит, что большевики Октябрьский переворот «представляли спасением для Учредительного собрания, как и вообще спасением революции». «И когда мы говорили, — продолжает он, — что дверь к Учредительному собранию ведет не чрез предпарламент Церетели, а чрез захват власти Советами, мы были вполне искренни»*.

    И вот после таких объявлений первый шаг Ленина после Октябрьской революции — разгон того самого Учредительного собрания, вход в которое она должна была открыть. Какие причины могли стать решающими для столь поразительного поворота? Троцкий подробно рассказывает об этом в упомянутой брошюре, и мы хотим изложить здесь его аргументы. […]*

    Все это прекрасно и очень убедительно. Но можно только поражаться, что такие умные люди, как Ленин и Троцкий, не пришли к следующему выводу, который вытекал из описанных выше фактов. Поскольку Учредительное собрание было избрано задолго до решающего поворотного момента, до Октябрьского переворота, и его состав отражал картину прошлого состояния, а не нового положения вещей, то сам собой напрашивался вывод: распустив это устаревшее, т. е. мертворожденное Учредительное собрание, немедленно объявить выборы нового Учредительного собрания! Они не хотели и не могли доверить судьбы революции собранию, отражавшему вчерашнюю Россию Керенского, период колебаний и коалиции с буржуазией. Ну что же, оставалось только немедленно созвать вместо него Собрание, вышедшее из обновленной и, продвинувшейся вперед России.

    Вместо этого Троцкий из специфической неспособности собравшегося в январе[100] Учредительного собрания делает вывод о ненужности никакого Учредительного собрания, даже заключает, что во время революции вообще непригодно любое народное представительство, выходящее из всеобщих народных выборов.

    «Благодаря открытой непосредственной борьбе за власть трудящиеся массы в короткий период накопляют много политического опыта и быстро переходят в своем развитии с одной ступени на другую. Тяжеловесный механизм демократических учреждений тем меньше поспевает за этой эволюцией, чем огромнее страна и чем менее совершенен ее технический аппарат»*.

    Здесь речь идет уже вообще о «механизме демократических учреждений». В противовес этому следует прежде всего подчеркнуть, что в этой оценке представительных учреждений выражается несколько схематичная, жесткая точка зрения, которой совершенно определенно противоречит исторический опыт всех революционных эпох. По теории Троцкого, каждое избранное собрание отражает раз навсегда духовное состояние, политическую зрелость и настроение его избирателей только точно в тот момент, когда они подошли к урне для голосования. Демократическое учреждение поэтому всегда отражает [настроения] масс в день выборов, подобно тому как в атласе звездного неба Гершеля показаны нам небесные тела не такими, каковы они в то время, когда мы их наблюдаем, а какими они были в тот момент, когда из необозримой дали посылали на Землю свои световые сигналы. Троцкий отрицает здесь какую бы то ни было живую духовную связь между однажды избранным [собранием] и избирателями, всякое длительное взаимодействие между ними.

    Как резко противоречит этому весь исторический опыт! Он показывает нам, напротив, что живые флюиды настроения народа постоянно омывают представительные учреждения, проникают в них, управляют ими. Иначе как было бы возможно — когда на фабриках, в мастерских и на улицах происходят волнения — видеть временами в любом буржуазном парламенте самые восхитительные пируэты «народных представителей», внезапно оживленных «новым духом» и издающих совершенно неожиданные звуки, [видеть, что] самые высохшие мумии иногда ведут себя по-юношески, а различные шейдемановцы вдруг извлекают из своей груди революционные тона?

    И это постоянное живое воздействие настроения и политической зрелости масс на избранные учреждения должно во время революции капитулировать перед сухой схемой партийных вывесок и избирательных списков? Совсем наоборот! Именно революция создает своим пылающим жаром ту тонкую, вибрирующую, восприимчивую политическую атмосферу, в которой волны народного настроения, удары пульса народной жизни немедленно самым чудесным образом воздействуют на представительные учреждения. Именно на этом всегда основаны известные эффектные сцены начальной стадии всех революций, когда старые реакционные или весьма умеренные парламенты, избранные при старом режиме на основе ограниченного избирательного права, вдруг становятся героическими глашатаями переворота, выразителями штурма и натиска. Классический пример тому — известный Долгий парламент в Англии, избранный и собравшийся в 1642 г., который семь лет оставался на посту и внутри которого отразились все перемены народного настроения, политической зрелости, классового раскола, продвижения революции до ее вершины, от первоначальных мелочных препирательств с короной до упразднения палаты лордов, казни Карла и провозглашения республики.

    И разве не такое же чудесное превращение произошло в Генеральных штатах Франции, в цензовом парламенте Луи-Филиппа, да и в IV Государственной думе — этот последний самый поразительный пример так близок Троцкому. Избранная в благословенном 1912 г.[101] при жесточайшем господстве контрреволюции, она внезапно ощутила в феврале 1917 г. Иоаннову страсть к перевороту и стала исходной точкой революции.

    Все это показывает, что «тяжеловесный механизм демократических учреждений…» имеет мощный корректив — именно в живом движении масс, в их непрекращающемся давлении. И чем демократичнее учреждение, чем живее и сильнее удары пульса политической жизни масс, тем непосредственнее и точнее воздействие — несмотря на жесткие партийные вывески, устаревшие избирательные списки и т. п. Разумеется, каждое демократическое учреждение имеет свои рамки и недостатки как, впрочем, и все другие человеческие институты. Но только найденное Троцким и Лениным целебное средство — устранения демократии вообще — еще хуже, чем тот недуг, который оно призвано излечить: оно ведь засыпает тот живой источник, черпая из которого только и можно исправить все врожденные пороки общественных учреждений, — активную, беспрепятственную, энергичную политическую жизнь широчайших народных масс.

    Возьмем другой поразительный пример: выработанное Советским правительством избирательное право. Не вполне ясно, какое этому избирательному праву придается практическое значение. Из критики Троцким и Лениным демократических учреждений следует, что они принципиально отвергают народные представительства на основе всеобщих выборов и хотят опираться только на Советы. Неясно, зачем тогда вообще вырабатывается всеобщее избирательное право. Нам также неизвестно, чтобы это избирательное право было каким-то образом введено в действие; ничего не было слышно и о выборах на его основе в какое-либо народное представительство. Вероятнее всего предположение, что оно осталось лишь продуктом кабинетной теории, но в таком виде — это весьма поразительный продукт большевистской теории диктатуры.

    Всякое избирательное право, как и вообще всякое политическое право, следует оценивать не по каким-либо абстрактным схемам «справедливости» и подобной буржуазно-демократической фразеологии, а по социальным и экономическим отношениям, для которых оно и скроено. Выработанное Советским правительством избирательное право рассчитано именно на переходный период от буржуазно-капиталистической к социалистической форме общества, на период пролетарской диктатуры. В духе того толкования, какое Ленин — Троцкий дают этой диктатуре, избирательное право предоставляется только тем, кто живет собственным трудом, а все остальные его лишены.

    Ясно, однако, что такое избирательное право имеет смысл лишь в обществе, которое и экономически способно дать всем, кто хочет трудиться, возможность обеспечить себе собственным трудом зажиточную, культурную жизнь. Возможно ли это в нынешней России? В обстановке огромных трудностей, с какими вынуждена бороться Советская Россия, изолированная от мирового рынка и отрезанная от своих важнейших сырьевых источников, в обстановке всеобщего ужасного хозяйственного разорения, резкого изменения производственных отношений в результате преобразования отношений собственности в сельском хозяйстве, в промышленности и торговле совершенно очевидно, что огромное число людей оказалось неожиданно оторванным от своих корней, выбито из колеи без малейшей объективной возможности найти в экономическом механизме какое-либо приложение своей рабочей силе. Это затрагивает не только классы капиталистов и помещиков, но и широкие слои мелкого и среднего сословия и сам рабочий класс. Ведь факт, что сокращение промышленного производства привело к массовому оттоку городского пролетариата в деревню в поисках пристанища в сельском хозяйстве. При таких обстоятельствах политическое избирательное право, имеющее экономической предпосылкой всеобщую трудовую повинность, мероприятие совершенно непонятное. По своей тенденции оно должно сделать политически бесправными только эксплуататоров. Но когда в массовом порядке лишены своих корней рабочие-производители, Советское правительство вынуждено, напротив, во многих случаях оставлять государственную промышленность бывшим капиталистическим собственникам, так сказать, в аренду. Советское правительство вынуждено было также в апреле 1918 г. заключить компромисс и с буржуазными потребительскими кооперативами. Затем оказалось необходимым использование буржуазных специалистов. Другое следствие того же явления выражается в том, что государство содержит на общественный счет растущее число пролетариев-красногвардейцев и т. п. [Поэтому избирательное право] делает в действительности бесправными широкие и растущие слои мелкой буржуазии и пролетариат, в отношении которых экономический строй не предусматривает никаких средств для осуществления трудовой повинности.

    Это — нелепость, делающая избирательное право оторванным от социальной действительности, утопическим продуктом фантазии. И именно потому оно не может быть серьезным инструментом пролетарской диктатуры.

    (Анахронизм, опережение правового положения, уместного при уже сложившемся социалистическом экономическом базисе, но не в переходный период пролетарской диктатуры.)

    Когда все среднее сословие, буржуазная и мелкобуржуазная интеллигенция после Октябрьской революции месяцами бойкотировали Советское правительство, парализовали железнодорожную, почтовую и телеграфную связь, школьное обучение, управленческий аппарат, оказывая таким образом сопротивление рабочему правительству, тогда были само собою разумеющимися все меры давления на них: лишение политических прав, экономических средств существования и т. д., чтобы сломить сопротивление железным кулаком. В этом и проявилась социалистическая диктатура, которая не должна страшиться никакого применения силы, чтобы в интересах общего дела содействовать или препятствовать проведению тех или иных мер. Напротив, избирательное право, вообще лишающее прав широкие слои общества, ставит их политически вне рамок того общества, которое экономически не в состоянии обеспечить им [рабочее] место. Лишение прав не как конкретная мера ради конкретной цели, а как общее правило длительного действия, это вовсе не необходимое проявление диктатуры [пролетариата], а нежизнеспособная импровизация.

    (Как Советы в качестве станового хребта, так и Учредительное собрание и всеобщее избирательное право.)

    (Большевики назвали Советы реакционными, потому что большинство в них составляли крестьяне (крестьянские депутаты и солдатские депутаты). После того как Советы перешли на их сторону, они стали истинными представителями народной воли. Но такой внезапный поворот был связан только с вопросом о мире и о земле.)

    Учредительным собранием и избирательным правом вопрос, однако, не исчерпывается. Должно быть принято во внимание также упразднение важнейших демократических гарантий здоровой общественной жизни и политической активности трудящихся масс: свободы печати, права союзов и собраний, которые стали незаконными для всех противников Советского правительства. Для такого вмешательства ни в коей мере не достаточно вышеприведенной аргументации Троцкого о неповоротливости демократических выборных учреждений. Напротив, совершенно очевиден, неоспорим тот факт, что без свободной, неограниченной прессы, без беспрепятственной жизни союзов и собраний совершенно немыслимо именно господство широких народных масс.

    Ленин говорит: буржуазное государство — это инструмент подавления рабочего класса, социалистическое — подавление буржуазии. Оно в известном смысле лишь поставленное на голову капиталистическое государство. Это упрощенное представление не учитывает самого существенного: буржуазное классовое господство не нуждается в политическом обучении и воспитании всей массы народа, во всяком случае, не выходит за некоторые узкоограниченные рамки. Для пролетарской диктатуры оно — жизненное условие, воздух, без которого она не может существовать.

    «Благодаря открытой непосредственной борьбе за власть…» Этими словами Троцкий очень метко опровергает самого себя и своих друзей по партии. Именно потому, что это верно, они, подавляя общественную жизнь, перекрыли источник политического опыта и дальнейшего развития. Или же надо признать, что опыт и развитие нужны были лишь до взятия власти большевиками, а достигнув максимума, стали излишними (Речь Ленина: Россия убеждена в социализме!!!*).

    В действительности дело обстоит наоборот! Именно гигантские задачи, к которым большевики подошли с мужеством и решимостью, потребовали самого интенсивного политического обучения масс и накопления опыта.

    (Свобода лишь для сторонников правительства, лишь для членов одной партии — сколь бы многочисленными они ни были — это не свобода. Свобода всегда есть свобода для инакомыслящих. Не из-за фанатизма «справедливости», а потому, что от этой сути зависит все оживляющее, исцеляющее и очищающее действие политической свободы; оно прекращается, если «свобода» становится привилегией.)

    Молчаливая предпосылка теории диктатуры в духе Ленина — Троцкого состоит в том, что социалистический переворот— это дело, для которого в кармане революционной партии имеется готовый рецепт, нуждающийся только в энергичном осуществлении. К сожалению — а возможно, к счастью, — дело обстоит не так. Практическое осуществление социализма как экономической, социальной и правовой системы — далеко не сумма готовых предписаний, которые остается лишь применить, оно целиком пребывает в тумане будущего.

    (Большевики сами, положа руку на сердце, не станут отрицать, что они на каждом шагу вынуждены были действовать ощупью, искать, экспериментировать, пробовать так и этак и что большая часть их мероприятий вовсе не жемчужины. Так должно быть и так будет со всеми нами, когда мы возьмемся за это дело, хотя и не везде будут господствовать столь тяжелые условия.)

    То, что мы имеем в нашей программе, — лишь немногие важные ориентиры, указывающие направление пути, на котором придется искать меры, притом преимущественно негативного характера. Мы примерно знаем, что нам необходимо прежде всего устранить, чтобы открыть путь для социалистической экономики. Но ни одна социалистическая партийная программа, ни один социалистический учебник не могут разъяснить, какого рода должны быть те тысячи конкретных, практических больших и малых мер, которые должны приниматься на каждом шагу, чтобы осуществить [на деле] социалистические принципы в экономике, праве, во всех общественных отношениях. Это не беда, а скорее преимущество научного социализма перед утопическим: социалистическая общественная система должна и может быть только историческим продуктом, рожденным из собственной школы опыта в час исполнения, из становления живой истории, которая точно так же, как органическая природа, частью которой она в конечном счете является, обладает прекрасным свойством всегда создавать одновременно с реальной общественной потребностью также и средства для ее удовлетворения, одновременно с задачей — также и ее решение. Но если это так, то ясно, что социализм по самой его природе невозможно октроировать, ввести указами. Он имеет предпосылкой ряд насильственных мер — против собственности и т. п. Негативное, разрушение можно декретировать, но строительство, позитивное — нельзя. Целина. Тысячи проблем. Только опыт в состоянии вносить коррективы и открывать новые пути. Только неограниченная бурлящая жизнь продолжает тысячи новых форм, импровизации, обретает творческую силу, сама исправляет все ложные шаги. Общественная жизнь государств с ограниченной свободой именно потому так скудна, так жалка, так схематична, так бесплодна, что выключением демократии она закрывает для себя жизненные источники всякого духовного богатства и прогресса (доказательства: 1905 год и [месяцы] от февраля до октября 1917 г.). Как тогда политические, так [теперь] экономические и социальные [источники]. Вся масса народа должна участвовать. Иначе социализм будет декретирован, октроирован дюжиной кабинетных интеллигентов.

    Общественный контроль совершенно необходим. Иначе обмен опытом останется только в замкнутом кругу чиновников нового правительства. Неизбежна коррупция. (Слова Ленина, «Mittei-lungs-Blatt» № 36*.)

    (Речь Ленина о дисциплине и коррупции.

    Анархия будет и у нас повсюду неизбежной. Люмпен-пролетарские элементы присущи буржуазному обществу и неотделимы от него.

    Доказательства:

    1. Восточная Пруссия, грабежи «казаков».

    2. Всеобщий взрыв разбоя и воровства в Германии («спекуляции», почтовый и железнодорожный персонал, полиция, полное стирание границ между хорошо упорядоченным обществом и каторжной тюрьмой).

    3. Быстрое разложение профсоюзных лидеров. Против этого бессильны драконовские террористические меры. Наоборот, они коррумпируют еще больше. Единственное противоядие: идеализм и социальная активность масс, неограниченная политическая свобода.)

    (Самостоятельную проблему большой важности составляет в каждой революции борьба с люмпен-пролетариатом. И нам, в Германии, как и повсюду, придется иметь с этим дело. Люмпен-пролетарские элементы глубокого присущи буржуазному обществу не только как отдельный слой, как социальные отбросы, которые в огромной мере возрастают особенно в те времена, когда рушатся стены общественного строя, а как интегрирующий элемент всего общества. События в Германии — и в большей или в меньшей степени во всех других государствах — показали, как легко поддаются разложению все слои буржуазного общества: коммерческая спекуляция на ценах, спекуляция шляхтичей, случайные фиктивные сделки, фальсификация продовольствия, надувательства, растраты чиновников, воровство, взломы и грабежи так слились друг с другом, что стерлась грань между честными бюргерами и преступниками. Здесь повторяется такое явление, как регулярное и быстрое разложение буржуазных добродетелей, когда их пересаживают на чуждую социальную почву, в условия заморских колоний. Отбросив привычные рамки и устои морали и права, буржуазное общество, сокровенным жизненным законом которого является глубочайшая аморальность — эксплуатация человека человеком, впадает непосредственно и безудержно в примитивное разложение. Пролетарской революции придется повсюду вести борьбу с этим своим врагом и орудием контрреволюции.

    Но все же и в этом случае террор — тупой [или] обоюдоострый меч. Самая драконовская [военно-] полевая юстиция бессильна перед взрывом люмпен-пролетарских бесчинств. Да, всякое длительное правление с помощью осадного положения неизбежно ведет к произволу, а всякий произвол действует на общество развращающе. Единственное реальное средство в руках пролетарской революции и здесь: радикальные меры социального и политического характера, быстрейшее улучшение социальных гарантий жизни масс, а также распространение революционного идеализма, сохранить который на длительное время можно только при неограниченной политической свободе с помощью интенсивной, активной жизни масс.

    Как против инфекций и болезнетворных микробов самым действенным, очищающим и исцеляющим средством служит свободное воздействие солнечных лучей, так и сама революция и ее принцип обновления, вызванный ею [подъем] духовной жизни, активности и моральной ответственности самих масс, сиречь широчайшая политическая свобода как ее форма, — единственное исцеляющее и очищающее солнце.)

    Практика социализма требует подлинного духовного переворота в массах, веками деградировавших под буржуазным классовым господством. Социальные инстинкты вместо эгоистических; массовая инициатива вместо костности; идеализм, позволяющий преодолеть все страдания, и т. д. и т. д. Никто не знает этого лучше, не говорит об этом убедительнее, не повторяет это упорнее, чем Ленин. Но он целиком ошибается в выборе средств. Декрет, диктаторская власть фабричных надсмотрщиков, драконовские наказания, террор — все это паллиативы. Единственный путь к возрождению: школа самой общественной жизни, неограниченная широчайшая демократия, общественное мнение. Именно господство террора деморализует.

    Если все это отбросить, то что останется в действительности? Ленин и Троцкий поставили на место представительных учреждений, вышедших из всеобщих народных выборов, Советы как единственное истинное представительство трудящихся масс. Но с подавлением политической жизни во всей стране неизбежно будет все более затухать и жизнь в Советах. Без всеобщих выборов, неограниченной свободы печати и собраний, свободной борьбы мнений замирает жизнь в любом общественном учреждении, она превращается в видимость жизни, деятельным элементом которой остается одна только бюрократия. Общественная жизнь постепенно угасает, дирижируют и правят с неуемной энергией и безграничным идеализмом несколько дюжин партийных вождей, среди них реально руководит дюжина выдающихся умов, а элита рабочего класса время от времени созывается на собрания, чтобы рукоплескать речам вождей, единогласно одобрять предложенные резолюции. Итак, по сути — это хозяйничанье клики; правда, это диктатура, но не диктатура пролетариата, а диктатура горстки политиков, т. е. диктатура в чисто буржуазном смысле, в смысле господства якобинцев (перенос сроков созыва съездов Советов: с раз в три месяца до раз в шесть месяцев). Более того: такие условия должны привести к одичанию общественной жизни — покушениям, расстрелам заложников и т. д. Это могущественный объективный закон, действия которого не может избежать никакая партия.

    Основная ошибка теории Ленина — Троцкого состоит именно в том, что они, как и Каутский, противопоставляют диктатуру демократии. «Диктатура или демократия» — такова постановка вопроса как большевиками, так и Каутским. Последний решает для себя вопрос, естественно, в пользу демократии, а именно буржуазной демократии, ибо именно ее он противопоставляет как альтернативу социалистическому перевороту. Ленин — Троцкий, напротив, решают в пользу диктатуры в противовес демократии и тем самым диктатуры горстки людей, т. е. буржуазной диктатуры. Таковы два противоположных полюса, оба равноудаленные от истинной социалистической политики. Пролетариат, берущий в свои руки власть, никак не может, действуя по доброму совету Каутского, под предлогом «незрелости страны» отказаться от социалистического переворота и посвятить себя только демократии, не совершив предательства по отношению к себе самому, Интернационалу, революции. Он обязан и должен как раз немедленно, самым энергичным, самым решительным, самым беспощадным образом начать социалистические преобразования, следовательно, осуществлять диктатуру, но диктатуру класса, а не партии или клики, [осуществлять] диктатуру класса, т. е. [действовать] при самой широкой гласности, при самом деятельном беспрепятственном участии народных масс, при неограниченной демократии.

    «Как марксисты, мы никогда не были идолопоклонниками формальной демократии»*,— пишет Троцкий. Конечно, мы никогда не были идолопоклонниками формальной демократии. Мы никогда не были и идолопоклонниками социализма или марксизма. Но разве отсюда следует, что мы можем выбросить на свалку и социализм, марксизм а-ля Кунов — Ленш — Парвус*, когда он становится для нас неудобным? Троцкий и Ленин — живое отрицание такого подхода. Мы никогда не были идолопоклонниками формальной демократии — это значит только одно: мы всегда отличали социальное ядро от политической формы буржуазной демократии, мы всегда вышелушивали горькое ядро социального неравенства и несвободы из сладкой оболочки формального равенства и свободы — не для того чтобы ее выбросить, а для того чтобы подзадорить рабочий класс: он не должен ограничиться оболочкой, а, напротив, [должен] завоевать политическую власть, дабы наполнить ее новым социальным содержанием. Историческая задача пролетариата, когда он приходит к власти, — создать вместо буржуазной демократии социалистическую демократию, а не упразднить всякую демократию. Однако социалистическая демократия не начинается лишь на обетованной земле, когда создан базис социалистической экономики, не является готовым рождественским подарком храброму народу, который тем временем верно поддерживал горстку социалистических диктаторов. Социалистическая демократия начинается одновременно с уничтожением классового господства и строительством социализма. Она начинается с момента завоевания власти социалистической партией. Она есть не что иное, как диктатура пролетариата.

    Так точно: диктатура! Но эта диктатура заключается в способе применения демократии, а не в ее упразднении, в энергичных, решительных вторжениях в благоприобретенные права и экономические отношения буржуазного общества, без чего невозможно осуществить социалистический переворот. Но эта диктатура должна быть делом класса, а не небольшого руководящего меньшинства от имени класса, т. е. она должна на каждом шагу исходить из активного участия масс, находиться под их непосредственным влиянием, подчиняться контролю всей общественности, опираться на растущую политическую сознательность народных масс.

    Конечно, большевики именно так бы и действовали, если бы не страдали от навязанных им ужасов мировой войны, германской оккупации и всех связанных с этим чрезвычайных трудностей, которые не могли не исказить любую социалистическую политику, преисполненную самых лучших намерений и самых прекрасных принципов.

    Яркий пример этого — столь широкое применение советским правительством террора со времени покушения на германского посла в преддверии крушения германского империализма. Азбучная истина, что революции крестят не розовой водицей, сама по себе довольно убога.

    Можно понять все, что происходит в России и образует неизбежную цепь причин и следствий. Ее звенья, исходное и конечное, таковы: несостоятельность германского пролетариата и оккупация России германским империализмом. Нельзя требовать от Ленина и его товарищей сверхчеловеческого, ожидать еще и того, чтобы они при таких обстоятельствах оказались бы способны сотворить чудо, создав самую прекрасную демократию, самую образцовую диктатуру пролетариата и процветающую социалистическую экономику. Своим решительным революционным поведением, своей образцовой энергией и своей нерушимой верностью интернациональному социализму они, право же, сделали достаточно из того, что было возможно сделать в столь дьявольски трудных условиях.

    Опасность начинается тогда, когда они нужду выдают за добродетель, хотят теперь по всем пунктам теоретически зафиксировать навязанную им этими фатальными условиями тактику и рекомендовать ее международному [пролетариату] как образец социалистической тактики, достойной подражания. Тем самым они не только совершенно неоправданно зарывают свои действительные, неоспоримые исторические заслуги в груде вынужденных ошибочных шагов, но и оказывают плохую услугу международному социализму, во имя которого сражались и страдали, стремясь внести в его арсенал в качестве новых открытий все перекосы, обусловленные в России чрезвычайными обстоятельствами, в конечном же счете явившиеся следствием банкротства интернационального социализма в этой мировой войне.

    Пусть германские правительственные социалисты вопят, что господство большевиков в России — это искаженная картина диктатуры пролетариата. Если она была или является таковой, то только потому, что она — результат поведения германского пролетариата, которое было искаженной картиной социалистической классовой борьбы.

    Все мы подвластны закону истории, а социалистическая политика может осуществляться лишь в международном масштабе. Большевики показали, что они могут все, что только в состоянии сделать истинно революционная партия в границах исторических возможностей. Они не должны стремиться творить чудеса. Ибо образцовая и безошибочная пролетарская революция в изолированной стране, истощенной мировой войной, удушаемой империализмом, преданной международным пролетариатом, была бы чудом.

    Дело заключается в том, что надо отличать в политике большевиков существенное от несущественного, коренное от случайного. В этот последний период, когда мы находимся накануне решающих последних боев во всем мире, важнейшая проблема социализма, самый жгучий вопрос времени — не та или иная деталь тактики, а способность пролетариата к действию, революционная активность масс, вообще воля к установлению власти социализма. В этом отношении Ленин и Троцкий со своими друзьями были первыми, кто пошел впереди мирового пролетариата, показав ему пример; они до сих пор все еще единственные, кто мог бы воскликнуть вместе с Гуттеном: «Я отважился!»*

    Вот что самое существенное и непреходящее в политике большевиков. В этом смысле им принадлежит бессмертная историческая заслуга: завоеванием политической власти и практической постановкой проблемы осуществления социализма они пошли впереди международного пролетариата и мощно продвинули вперед борьбу между капиталом и трудом во всем мире. В России проблема могла быть только поставлена. Она не могла быть решена в России, она может быть решена только интернационально. И в этом смысле будущее повсюду принадлежит «большевизму».

    Из писем 1917–1918 гг

    КЛАРЕ ЦЕТКИН

    Вронке в П[ознани], 13 апреля 1917 г.

    […] Вести из России и весна вполне способствуют появлению свежего и бодрого настроения. Русские события обладают непредсказуемой, огромной широтой воздействия, и я рассматриваю то, что там до сих пор произошло, лишь как маленькую увертюру. Дела там должны стать грандиозными, это заложено в самой природе вещей. А эхо во всем мире не заставит себя ждать. […]


    МАРТЕ РОЗЕНБАУМ

    Вронке, [29 апреля 1917 г.]

    […] Обо мне не беспокойтесь; что касается здоровья, то хотя с желудком дело у меня не улучшается, нервы в общем и целом потихоньку приходят в порядок. Тогда, верно, и желудок успокоится, только поскорее пришла бы весна! Солнце и тепло, молодая зелень — вот что самое главное для моего общего состояния, Вы ведь меня знаете!

    Великолепные дела в России тоже действуют на меня как жизненный эликсир. Ведь для всех нас то, что приходит оттуда, это — Евангелие, но я боюсь, что все вы недостаточно оцениваете это, недостаточно ощущаете, что там побеждает наше собственное дело. Это должно, это будет воздействовать на весь мир как избавление, это должно осветить своими лучами всю Европу; я непоколебимо убеждена в том, что теперь начинается новая эпоха и война не сможет продолжаться долго.

    Поэтому я хотела бы услышать, что Ваше состояние улучшилось, что все вы живете в приподнятом и радостном настроении — несмотря на всю нужду и весь ужас. Вы видите, история умеет сама находить выход, когда положение выглядит самым безвыходным. Так будьте же, прошу, радостными и бодрыми, обнимаю Вас тысячу раз. […]

    Ваша Р.


    МАРТЕ РОЗЕНБАУМ

    [Бреслау, позднее 12 ноября 1917 г.]

    […] Вот уже неделю все мои мысли, естественно, в Петербурге, и я нетерпеливой рукой хватаю утром и вечером свежие газеты, но, к сожалению, сообщения кратки и сбивчивы. Хотя на прочный успех там рассчитывать не приходится, но, во всяком случае, уже само начало борьбы там за власть — это пощечина здешней социал-демократии и всему спящему Интернационалу. Каутский, разумеется, не нашел ничего лучшего, чем доказывать статистически, что социальные условия России еще не созрели для диктатуры пролетариата! Достойный «теоретик» Независимой социал-демократической партии!* Он позабыл, что «статистически» Франция в 1789 г., а также и в 1793 г. была еще менее созревшей для господства буржуазии… К счастью, история давно уже не следует теоретическим рецептам Каутского, так что будем надеяться на лучшее. […]


    СОФЬЕ ЛИБКНЕХТ

    [Бреслау, после 16 октября 1917 г.]

    […] У меня такое чувство, что вся эта моральная трясина, через которую мы бредем, этот огромный сумасшедший дом, в котором мы живем, превратится однажды, вот так, в ночь с сегодня на завтра, словно по мановению волшебного жезла, в нечто невероятно величественное и героическое, а война, если продлится еще несколько лет, должна будет превратиться в свою противоположность. Тогда те самые люди, которые сейчас на наших глазах позорят имя человека, будут увлечены потоком героизма, а все нынешнее будет сметено, поглощено и забыто, словно его никогда и не было. […]

    Все это пришло мне в голову именно в тот момент, когда я прочла сегодня телеграмму, посланную венскими социал-демократами петербургскому правительству Ленина*. Восторженное одобрение и пожелания счастья! Адлеры, Пернерсторфер, Реннер, Аустерлиц и — русские, которые проливают свою горячую кровь! Но именно так оно и будет, и никто в будущем не пожелает быть иным… Впрочем, иначе и не бывало с самого сотворения мира. Почитайте об этом в «Dieuxs ont soif» (”Боги жаждут”) Анатоля Франса.

    Я считаю это произведение столь крупным главным образом потому, что оно с гениальным пониманием слишком человеческого показывает: глядите, вот из таких жалких фигур и из таких повседневных мелочей в соответствующие моменты истории возникают самые колоссальные события и самые монументальные фигуры! В общественных событиях надо воспринимать все так же, как и в личной жизни: спокойно, великодушно и с мягкой улыбкой. Я твердо верю в то, что в конечном счете после войны или к концу войны все перевернется, но нам явно придется пройти сначала через период самых тяжких, нечеловеческих страданий. […]


    ЛУИЗЕ КАУТСКОЙ

    [Бреслау], 24 ноября 1917 г.

    Радуют ля тебя русские? Разумеется, в этом шабаше ведьм они не смогут удержаться у власти — но не потому, что статистика показывает столь сильную отсталость экономического развития России, как высчитал твой умный супруг, а потому, что социал-демократия высокоразвитого Запада состоит из самых подлых трусов и будет спокойно взирать на то, как русские истекают кровью. Однако такая гибель лучше, чем «остаться жить ради отечества», ибо она — всемирно-историческое деяние, след которого не исчезнет в веках. Я ожидаю в ближайшие годы еще много великих событий, вот только хотелось бы мне восхищаться мировой историей не из-за [тюремной] решетки. […]


    КЛАРЕ ЦЕТКИН

    [Бреслау], 24 ноября 1917 г.

    […] Дела в России полны чудесного величия и трагизма. С этим нераспутываемым хаосом ленинцы, разумеется, не справятся, но их штурм уже сам по себе — это всемирно-исторический факт и подлинная «веха» — не такая, как обычная «веха», о которой говорил блаженный Паулюс [Зингер]* при закрытии каждого подло-дерьмового германского партийного съезда. Я уверена, что благородные немецкие пролетарии, точно так же, как французы и англичане, пока спокойно оставят русских истекать кровью. Но через пару лет все так или иначе изменится, тут уж никакая трусость и слабость не помогут. Впрочем, теперь я воспринимаю все эти вещи совершенно спокойно и весело. Чем больше всеобщее банкротство приобретает гигантские масштабы и продолжительность, тем больше оно становится стихийным явлением, к которому нравственные масштабы совершенно неприложимы. Смешно возмущаться всем человечеством, надо изучать и наблюдать вещи развития приближается сейчас к решающим поворотам. Меня лишь волнует, не придется ли восхищаться ими сквозь [тюремную] решетку. […]


    ЛУИЗЕ КАУТСКОЙ

    [Бреслау], 19 декабря [1917 г. ], среда

    […] Да, большевики! Разумеется, они и мне теперь кажутся неправыми в своем фанатичном стремлении к миру [с Германией] Но в конечном счете — не они виноваты. Они в трудном положении и могут выбирать только одно из двух зол, так что выбирают меньшее. Ответственность за то, что выгоду из русской революции извлекает дьявол, несут другие… А потому давай-ка лучше поглядим на самих себя. События в общем и целом столь грандиозны и будут иметь еще менее предсказуемые последствия. Если бы только я имела возможность об всех этих вещах поговорить с тобой и Игелем [Гансом Каутским], а прежде всего — если бы я могла действовать! Но стонать — занятие не для меня; пока же я слежу за событиями и очень надеюсь еще кое-что пережить на своем веку. […]


    ФРАНЦУ MEРИНГУ

    [Бреслау], 8 марта 1918 г.

    Я просто не могу сказать Вам, как потрясло меня Ваше последнее письмо, и особенно сообщение о роковом несчастном случае*. Вообще-то я переношу мое длящееся уже четвертый год рабское положение с истинно овечьим терпением. Но сейчас, под болезненным впечатлением от такого известия, мною овладели лихорадочное нетерпение и жгучее желание тотчас вырваться отсюда, поспешить в Берлин, собственными глазами увидеть, как Вы себя чувствуете, пожать Вашу руку и поболтать с Вами часок-другой. Невозможность все это сделать, необходимость валяться здесь, в унылой камере, как собака на цепи, с вечным видом на мужскую тюрьму с одной стороны и на сумасшедший дом — с другой привели меня после Вашего письма буквально в бешенство…

    И все же, несмотря ни на что, я твердо убеждена, что мы уже в будущем году сможем наконец в день Вашего рождения снова собраться вокруг Вас. Не может же война длиться дольше, чем до следующего года, а тогда — я уповаю на диалектику истории, которая должна же в конечном счете вывести из всей этой неразберихи на открытую большую дорогу. Ни на миг не сомневаюсь в том, что Вы вместе со всеми нами сможете тогда вдохнуть чуть более свежего воздуха, нежели тот, каким нам приходится дышать сейчас.


    Примечания:



    1

    Neue Zeit. № 18. 1897/98. S. 555.



    9

    См.: Маркс К. Капитал. Т. III // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 25. Ч. 1. С. 258.



    10

    В 1872 г. профессора Вагнер, Шмоллер, Брентано и другие организовали в Эйзенахе конгресс, на котором они с большим шумом и треском провозгласили своей целью введение социальных реформ для защиты рабочего класса. Сразу после конгресса эти господа, иронически прозванные либералом Оппенгеймом «катедер-социалистами», основали «Союз социальной реформы». Но уже через несколько лет, когда обострилась борьба против социал-демократии, эти светочи «катедер-социализма» голосовали как депутаты рейхстага за продление исключительного закона против социалистов. В остальном вся деятельность союза сводится к ежегодным общим собраниям, на которых зачитывается несколько профессорских рефератов на различные темы; кроме того, союзом выпущено 100 пухлых томов по экономическим вопросам. Для социальных реформ эти профессора, которые, кстати сказать, стоят за покровительственные пошлины, милитаризм и т. д., ровно ничего не сделали. Под конец союз отказался даже от социальных реформ и занимается вопросами кризисов, картелей и т. п.



    98

    Примечание редакции «Spartakusbriefe»: В статье высказаны опасения, неоднократно выражавшиеся и в наших кругах, — опасения, вытекающие из объективного положения большевиков, а не из их субъективного поведения. Мы публикуем статью преимущественно из-за ее выводов «без германской революции нет спасения русской революции, нет надежды на социализм в этой мировой войне. Остается только одно решение: массовое восстание германского пролетариата».



    99

    В рукописи ошибочно: «в ноябре 1917 г.».



    100

    В рукописи: «в октябре»



    101

    В рукописи: «1909 г.».








    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Наверх