• Вступление
  • Корень государственности
  • Архетип древнерусской государственности
  • Архетип самодержавной государственности в традициях древности и современном осмыслении
  • Понятийный аппарат государственности
  • Традиционная государственность
  • Государственный канон, традиционные устои народа и духовный фундамент патриотизма
  • Христианский источник гражданского патриотизма в традиционном государстве
  • Священные основы государства и личность
  • Церковь и государство
  • Необходимость монархического вектора в современном политическом движении правых сил
  • Глава II. Монархический принцип правления в XXI веке

    Каковы возможности возрождения монархии в нашей стране сегодня, а также надежды и опасности, связанные с бездуховной монархической реставрацией

    Вступление

    Современное состояние общественно-политического сознания в деле осмысления произошедшей с Россией катастрофы 1917 года и последующего за этим Советского периода, с крахом последнего и утратой всяких разумных и самобытных перспектив развития общества и государства, не может не удручать. Все споры последнего времени, гротескные поиски некой национальной идеи на фоне совершенно разрушительного копирования западных общественно-политических образцов построения республиканского государства с институтами, показавшими свое чудовищное противоречие с традиционной национально-государственной культурой многих европейских этносов (и особенно русского), заставляют серьезно задуматься о нашей способности не только правильно ответить на вопрос, что есть государство в целом — современное государство как определенный этап развития или деградации сего института, и русское государство в частности, в его исторической ретроспективе и перспективе, — но и правильно наметить возможные пути истинного, исторически обусловленного и нравственно оправданного возрождения России и ее народов.

    Но мы обязаны найти ответ на этот вопрос, чтобы перестать двигаться на ощупь в потемках ветхих, отживших свой век теорий государства эпохи Руссо и Великой Французской революции. Теорий, низведших уже не одну блистательную европейскую монархию до второсортной по сегодняшним политическим меркам страны, с трудом балансирующей на грани между лоском внешней атрибутики европейского гранта и внутренним содержанием полубанановой республики. Речь идет не только о России, но и о самой родине этих разрушительных идей — Франции.

    Сначала отметим один потрясающий парадокс, взятый из области нашего общеупотребительного лексикона, который вскрывает глубинные пласты подсознательного восприятия не только массами, но и интеллектуальной элитой истинных основ государственной власти в России, если угодно — фундаментального кода, своеобразного ДНК нашей национально-государственной жизни.

    С формальной точки зрения сейчас в России установилась та самая республика со всей классической атрибутикой, о которой мечтали столько поколений выродившейся в паразитарный класс аристократии, либеральной интеллигенции, мещан и русских буржуа. У нас выборный президент и выборный парламент. К этому антуражу добавляем Конституцию и три ветви власти: исполнительную, законодательную и судебную. У нас «вожделенная» демократия. И речь сейчас даже не о том, что в реальности народные массы еще никогда не были так отчуждены от власти и государства в целом. Мы отметим иной аспект.

    Обсуждая проблемы России, ее экономические и социальные задачи, никто никогда не употребляет такие речевые обороты, как: «у нас в республике», «республика заботится о своих гражданах», «в республике решаются задачи по обеспечению экономического роста» и т. д. Но всегда и везде мы слышим словосочетания: «наше государство», «государственные задачи», «государственное строительство». Ведь это поразительный этимологический парадокс, что, живя в республике, мы называем ее государством! Дело не в простом словоупотреблении, ведь «государство» и «республика» — отнюдь не синонимы. За этими словами совершенно разная реальность существования народа или народов в определенных границах, разное понятие суверенитета, взаимоотношений личности и власти. Такое смешение или прямая подмена понятий происходит не по злому умыслу властей предержащих или таинственных жрецов-кукловодов. Здесь перед нами налицо полное непонимание традиционных основ государства современным обществом и властью. Но ведь народ интуитивно чувствует корневую необходимость этих основ, их фундаментальную заданность всей нашей историей, всем нашим национальным духом, характером. Перед нами важнейший аспект интуитивного национального чувствования необходимости священных основ власти. Именно так! И именно по этой причине Россия для нас всегда — Государство и никогда не республика.

    Так не пора ли нам самим себе ответить на вопрос, что есть государство?

    Но дать очередное или старое определение государства — значит, по сути, не ответить на наш вопрос вообще. Многочисленные определения были даны, но в действительности они не описывают никакую реальность вообще. Всегда определяется некое абстрактное государство, не существовавшее в природе. Иногда обобщения носят столь расплывчатый характер, что, будучи верными по существу, они не дают ответа о конкретных параметрах институтов государственной структуры. По Гегелю, государство есть творческое начало истории; политика — это история. Маркс же мыслит историю вне государства, он смотрит на нее как на борьбу партий, очерченных конкретными хозяйственными интересами. Сугубо материалистический, рационализированный до предела подход к истории и проблеме государства есть исключительно узконациональный, а не универсальный, английский подход. Такой подход совершенно не способен описать реалии Русской истории, ее основные мотивы, индивидуальную и коллективную мотивацию поведения ее участников. Мы до сих пор не способны дать определение, что есть традиционное Русское государство, в котором чаем обрести вектор современной национальной идеи для обретения перспективы национального возрождения. Разумеется, если по недоразумению не считать таковым химеру современной государственности под брендом «Российская Федерация».

    Все вышесказанное важно уже потому, что понимание истории и государства на Руси традиционно было религиозным, что сейчас упорно игнорируется политологической мыслью ангажированных искателей новой идеологии, способных только заретушировать современную очевидную стагнацию государственной машины.

    Верное суждение о государстве у русского народа всегда происходило из верного понимания источника всякой власти на земле. Но, кроме этого, русский народный гений четко понимал, почему на Руси есть Государство и что такое истинная государственная власть. Истинное и единственно верное определение Государства было у наших предков в определенном смысле догматом, одинаково доступным к пониманию как верхами, так и низами социума. Но оно позорно утеряно потомками, кичащимися своей образованностью, которая не способна дать им в руки научный инструмент, чтобы понять, что есть государство как таковое в своей метафизической сущности. Только вернувшись к традиционному пониманию государства и власти, мы сможем дать на современном политическом языке такое определение этого института, которое в действительности будет описывать реальность, а не абстракции. Реальность, имевшую место в Русской истории, действительность, которая и сейчас должна являться для нас маяком далекой и родной пристани, от которой мы отплыли, но к которой должны прийти.

    И только тогда наше употребление слова «государство» будет действительно соотноситься с некой реальностью, правильно описывать ее и позволит нам составить верное суждение о болезненном состоянии современной политической действительности в России, которое прямо противоречит истинному смыслу государства.

    Корень государственности

    «Государство — это я!» — отчеканил формулу государственности король Франции Людовик XIV. Сколько нелестных отзывов получил этот монарх от своих потомков, дегенерировавших в процессе смены одной кровавой республики на другую. Досталось ему и от русских, и не только от либералов. Нет, даже наши монархисты-народники усматривали в этой формуле квинтэссенцию никуда не годного абсолютизма. А ведь король был абсолютно прав, и это ясно для любого здравомыслящего европейца — католика, протестанта и тем более православного, если этот европеец не утратил те последние тонкие нити, что могут связывать его с подлинно традиционной точкой зрения на институт власти как таковой! Нет государя — нет и государства. Каролинг, объезжающий своих сеньоров, Рюрикович, идущий со своей дружиной в полюдье, Византийский император, стоящий лагерем вдали от блистательной столицы, — это и есть полноценное государство независимо от количества людей, сопровождающего своего монарха. Государство — это не территория, а личные отношения между Государем, его дружиной и подданными, отношения, которые прежде всего индивидуализированы и только потом — обобществлены. В силу этого даже стольные грады средневековых европейских государств часто менялись. Столицей автоматически становился тот город, в котором определенное время пребывал государь и двор.

    Возьмем пример из русской истории. Гостомысл призывает на новгородский стол своего внука Рюрика, призывает из своего стольного града Новгорода, тогда еще Словенска. Гостомысл умирает, и Рюрик садится в Ладоге, укрепляя ее и борясь с новгородским боярством. Ладога становится столицей юной Русской государственности. Далее Рюрик селится в Новгороде, который заново отстраивает или расширяет, за что древний Словенск и получает во всех отношениях новое имя — Новгород. Его наследник и родич Олег объявляет уже Киев матерью городов русских, т. е. метрополией. Князья Мономахова дома переносят столицу во Владимир, хотя власть духовная в лице митрополита продолжает иметь свой стол в Киеве. Далее наступает черед Москвы, где власть светская и духовная вновь соединяются перед началом небывалого государственного подъема. Именно и только государь определяет место, где находится столица, а значит — и сосредоточение государственной власти!

    Замечательной иллюстрацией к этой мысли служит то понимание Государя, которое сложилось под влиянием Православной веры в Византии.

    Коренное убеждение Христианского Востока состояло в том, что духовная свобода, а равно и ответственность личной веры ни в коем случае не должны были быть подавляемы или опосредованы коллективным или сугубо юридическим началом. Духовная ответственность индивидуума становилась поистине всецелой. Отсюда и индивид, облаченный высшей императорской властью, в идеале переживал свое служение так, будто он действительно один стоит на ветру истории и от его решений зависит судьба Христианской ойкумены и Империи. В лице императора именно как Василевса фокусировалась вся полнота власти в силу его уникальной и абсолютной ответственности перед Всевышним за судьбы христиан мира. Только в глубинах Православия монархический идеал получал свою божественную санкцию. Однако нельзя сказать, что такая роль монарха, как человека, лично воплощающего собой делегированную свыше теократию, являлась вполне уникальной только для того периода, когда Римская империя приняла Христову веру.

    Императоры позднего Рима именовались Rex Pontific, «царственный священник», и являлись главою государственного культа, а впоследствии — и объектом религиозного почитания. Каждый подданный империи был подчинен власти в двойном отношении: как гражданско-административном, так и священной иерархии. Важно подчеркнуть, что эту двоякую власть воплощал индивидуально императорский принцип правления поздней империей. Православная Церковь предоставляла Императору право быть помазанником на Царство, находясь в алтаре, наблюдать за богослужением и быть «внешним епископом» Церкви.

    Отметим, что функции военного вождя и верховного жреца сочетали в себе и предводители германских и славянских дружин. По убеждению древних, истинная власть не может дробиться, как не может дробиться истинный источник власти — Бог. Власть — едина по своей сверхприродной сущности.

    Здесь мы сделаем небольшое отступление и поразмышляем над природой власти, вернее сказать — над манифестацией этой природы из мира Горнего в мир дольний. В свое время, в конце пятидесятых годов прошлого столетия, американский юрист и мыслитель Юлиус Паркер Йоки в своей интереснейшей книге «Империум», за которую он, собственно, и страдал до самой смерти от американского «правосудия», высказал парадоксальную и по виду — совершенно пантеистическую мысль о природе власти. Йоки считал, что в мире существует некая константа метафизической субстанции власти, всегда неизменная и всегда данная нам свыше. Он наделяет ее некоторыми личностными чертами, считая возможным рассматривать власть эманацией или даже полагая власть ипостасью некоего разумного и творящего космоса. Этот всегда равный одной сумме монолит власти и делят на земле люди и политические группы. Сумма власти остается неизменной, но ее количество, которое присваивается силой и волей политических игроков, может исторически меняться и географически перераспределяться. Сколь ни был бы для православного человека такой подход к природе власти сомнительным, отдадим должное интуиции автора. Власть действительно дана нам Свыше, и исторический опыт показывает нам, что мы вправе полагать в качестве некоторой рабочей гипотезы, что сумма власти на земле действительно не увеличивается, но только перераспределяется, отбирается у слабого в пользу сильного. Власть будто бы действительно субстанциональна. Условимся, что это только схема, макет реальности, возможно — далекий от сокровенной природы власти, но подобная схема позволяет нам понять и некоторые структурные изменения властных полномочий в границах одной социально-политической группы. Из учебников истории мы знаем, что большевики буквально взяли власть в России. У кого взяли, мы тоже представляем. Почему взяли, не секрет для всех, интересующихся отечественной историей. Вопрос же в другом.

    Главная загадка, несмотря на всю глубину скрываемой ею проблемы, лежит на поверхности. Почему большевики, вроде бы чуждая исторической России сила, берут власть, а не созидают ее заново, исходя из своих философских представлений и политических задач? Почему они готовы разрушить все до основания, а затем… но структурные эманации власти, институты государственности сначала захватываются, затем используются и только затем преобразуются в советскую систему власти, которая шаблонно отражает структуру предшествующих ей имперских властных структур. Можно, конечно, спорить о частностях, но факт остается фактом — ничего принципиально нового в структурном плане государственного строительства большевики не принесли. И пресловутые Советы — лишь бледная тень бывших земских учреждений.

    Вопрос о том, кто у кого взял власть и что стоит за этими словами, лежит не в плоскости филологических размышлений. Он действительно философский. Власть ведь действительно взяли, власть всю, целиком, и целенаправленно наполнили ее новым содержанием. Я, конечно, рискую быть обвиненным в пантеистическом видении природы власти в обществе, но ведь именно такое понимание власти как изначально данной, условно субстанциональной, неизменяемой суммы дает нам возможность правильно оценить, что же произошло в 1917 году с Россией. Если, как полагала Белая эмиграция, власть взяла в России международная интернациональная банда, то мы должны были бы быть свидетелями ее перераспределения по географическому признаку, распыления той ее части, которая была накоплена исторической Россией, по просторам иных континентов, заново концентрируясь в иных центрах политического притяжения. Но этого не случилось. Более того, был момент, когда часть общемировой власти (назовем ее, пользуясь понятийным аппаратом Йоки, мировой властью), и большая ее часть, сосредоточилась в СССР. Значит, не зря считал Иван Солоневич СССР не черным провалом в Русской истории, не Анти-Россией, но именно Россией. Тяжело, почти смертельно больной, сознательно лишенной своей национальной государственной элиты, но все-таки Россией, даже при тоталитарном антирусском режиме правления сохраняющей свою таинственную сущность страны с огромным властным капиталом. Тем, что большевики использовали по своему усмотрению для целей, далеких от насущных потребностей русского народа, его политических и культурных задач.

    Ведь только такое видение проблемы в целом и позволяло надеяться русским людям на воскрешение России, вернее, на ее выздоровление. Больной исполин обладает властью и может ей воспользоваться при своем выходе из недуга. Мертвое тело властью не обладает и обладать уже не будет. Власть мертвеца давно перераспределена — это универсальный закон для любой численности человеческого коллектива. Пользуясь схемой Йоки и отдавая себе отчет в том, что за видимыми пантеистическими формулировками стоит правильное видение проблемы власти с точки зрения человека Традиции, мы можем понять важную истину касательно последнего периода нашей истории. Периода трагической утраты национальных форм государственности и культуры, но сохранения самой властной матрицы, которая даже коммунистами воспринималась как матрица России, а не СССР, игравшего роль внешнего колпака (если не саркофага) над больным телом государствообразующего народа. Сохранение этой властной матрицы и сделало возможным начать выход из периода болезни и культурного упадка, выход через поиск новых форм традиционной, национальной и имперской государственности.

    Не лишним будет сделать и такое замечание. Катакомбная Россия жила и сохраняла свой потаенный лик для грядущего проявления не в последнюю очередь и потому, что в СССР не дробили единую, доставшуюся в наследство от Империи властную матрицу государственности. «Власть», похищенная из живого тела национальной государственности и заключенная в новую форму полой сферы, под аббревиатурой СССР, разверзнувшейся темным небом над вечной Россией, как бы сохранялась, а иногда и преумножалась, для того чтобы в будущем у политически здорового и зрелого народа была возможность вновь вернуть ее в свое природное тело, отвоевав «животворящую энергию» власти, разбив стеклянную сферу, придавившую историческую Россию под своей тяжестью, но не убившую ее.

    И вроде бы благодатная влага освобожденной «власти», пролившись над высохшей от большевистского безвременья Россией, должна дать всходы новой национальной жизни под новым небом. Но этого пока не происходит.

    Современная болезнь России заключается в том, что, начав возрождение форм национального бытия в условиях новой государственной структуры, мы сталкиваемся с феноменом разделения властных полномочий демократического государства. А феномен этот разрушает исторически сложившуюся властную матрицу страны, сложившуюся издавна и пережившую не только крушение исторической государственности, но и долгий тоталитарный период национальной деградации, не давшую дойти этой деградации до критической отметки тепловой смерти национально-культурного организма государствообразующего народа.

    Поставив такой неутешительный диагноз, вернемся, однако, на привычное православному и, шире, — русскому человеку поле рассуждений, свободное от искусственных схем и построений, без которых, однако, не всегда можно обойтись. Да и не всегда нужно непременно обходиться, особенно когда мысль отвлеченная нуждается в условно иллюстративном материале.

    Государство пронизано сакральностью исторического бытия, священные институты пронизаны государственностью. Иными словами, истинное государство и истинная Церковь — это единый живой организм с разнящимися функциями, по природе своей неразделимыми. Правды ради отметим, что такое традиционное единение государства и религиозных институтов вообще было характерно для всех древних традиционных сообществ.

    Истинная власть всегда обладает абсолютной силой и абсолютным авторитетом как делегированная теократия. В таком случае необходима ее преемственность, ответственность высшего порядка, о которой мы говорили выше, ее легитимность и священная санкционированность, которая достигается исключительно наследственной передачей всей полноты власти, что невозможно вне истинной монархической государственности вообще. Церковь всегда отдавала себе ясный отчет в этом и закрепила это понимание на Константинопольских Церковных Соборах. Монархическая власть стала неотъемлемой частью Церковного предания, которое верующие люди воспринимают всецело как Двуединый источник веры, наряду со Священным Писанием. Об этом сейчас не любят вспоминать церковные чиновники, готовые формулировать любые социальные доктрины под любую власть, иными словами — до сих пор молятся «за благословенное временное правительство…». Строчная буква в названии правительства, за которое возносятся молитвы современных пастырей, неслучайна, хотя начало такой духовной гуттаперчевости было положено именно тогда, когда это правительство писалось с заглавной буквы.

    Ныне понятие государства подверглось окончательному запутыванию. В силу этого обратимся к филологии и кратко проанализируем, а что же из себя представляет слово «государство», каков его изначальный семантический, смысловой корень.

    Прежде всего, слово «государь» происходит от более древней славянской формы — господарь, которая и ныне фиксируется в славянских языках. Не будем бояться обвинений в привлечении сомнительного для научных выкладок подхода с позиций «народной этимологии» и скажем уверенно, что «господарь» есть в семантическом смысле тот, кто получил дар от Господа, и даром этим является всеобъемлющая власть. Безусловно, для христианских государей этот дар был еще и «ответственным заданием». Не лишним будет вспомнить и вежливую форму обращения к вышестоящему на социальной лестнице человеку в императорской России «господин». Не будем сейчас говорить о том, что из вежливости так называли и просто незнакомых людей, хотя и не только из вежливости. «Господин» — это в определенном смысле еще и некто Господень, Свыше поставленный над нами. И эта общественная иерархическая лестница господ имела в традиционном обществе самого последнего господина на вершине — государя. Далее был уже только Господь. В практическом смысле русское «государь» совпадает с греческим словом «монарх», т. е. самодержец. Если исходить из той простой мысли, что слова всегда и везде должны отражать реальность, навечно закрепленный за ними смысл, то государство есть прежде всего и только — самодержавная монархия. Или это не государство в самом точном и исчерпывающем смысле слова!

    Современные монархии мира есть не что иное, как обычные республики. Власть в них принадлежит не государю, а узурпировавшим его монаршие полномочия ветвям власти — «исполнительной», «законодательной» и «судебной», чьим самым верным зримым воплощением был, есть и будет трехголовый Змей Горыныч русских былин — личность, далеко не случайно наделенная мудрыми предками всевозможными отрицательными чертами характера.

    Важно учитывать и такой аспект проблемы. В силу беспрецедентно заниженного, а по сути — отмененного избирательного ценза (нынешние возрастные ограничения можно не считать) все современные республики, или, выражаясь на языке мудрых эллинов, демократии, имеют сильнейший охлократический оттенок (в современном российском варианте — охло-олигархический). Поэтому применение четкого термина «государство» к современным государственным образованиям с чисто юридической точки зрения также неправомерно.

    Аристотель допускал три варианта управления полисом — монархия, аристократия и демократия. Отметим, однако, что полис древних греков нельзя приравнивать к полноценному государству. Это скорее всего высшее из возможных состояние общины, в данном случае — территориальной. Тот же Аристотель видел, что полисная монархия вырождается в тиранию, полисная аристократия быстро превращается в олигархию, ну а полисная демократия становится пошлой охлократией. Современные антитрадиционные государственные образования показали, что в них охлократия, олигархия и тирания идут рука об руку, будучи перемешаны в самых причудливых комбинациях. Пример послереволюционной России дает тому множество ярчайших, просто эталонных примеров.

    Но форма правления — это еще далеко не все, чем исчерпывается само понятие государственности. Ныне произошла подмена важной сути государства как такового. Исторически и метафизически государство — есть политическая составляющая земной жизни человека. Не экономические, но исключительно политические предпосылки лежат в основании любого истинного государства. Homo politicus есть нормальное состояние человека и гражданина, реализовывающего себя в рамках государства. Homo economicus — чудовищный проект по отчуждению человека от самого института государственности. Человеку экономическому государство не нужно, ведь оно для него источник расходной части, но никак не доходной. Не случайно сейчас вся политика, в сущности, подменена экономикой. Точнее, исконное понятие политики сведено к экономике. Материалистически понимаемое благосостояние граждан ныне оказывается для властей предпочтительнее (по крайней мере, на словах), чем духовное, нравственное и политическое воспитание вверенных им людей.

    И тут мы вправе задаться вопросом: а что, собственно, понимают под властью те, кому она вроде бы сейчас принадлежит, каковы их философские взгляды на государство?

    Архетип древнерусской государственности

    Говоря об архетипе государственности, мы подразумеваем существование некоего канона, выражаемого через набор определенных традиционных институтов власти и их иерархическую структуру. Сохранением знаний о священных «началах», истоках всего существующего, занята Традиция. Форма сохранения и трансляции этой Традиции облечена в канон. Исторически сохранение канона обеспечивалось следованием определенному архетипическому образцу, который воспроизводил изначальную сакральную константу земного бытия. Канон являлся принципиальным условием функционирования определенного священного или культового пространства, выраженного определенным же государственным образованием или храмовым комплексом соответственно, и играл роль существенного организатора и регулятора социально-политической жизни человеческих сообществ. Канон организовывал «топос», если под «топосом» мы прежде всего понимаем священное местоприсутствие. Если говорить о каноне царства, то важно при этом помнить, что, по замечанию современного исследователя «топоса» культовых комплексов Шкурова, «возникновение своего эпистемологического поля в каждой отдельной религиозной культуре предусматривает акцентированную и разнообразную комбинацию топологических признаков, логику спряжения форм и смыслов». Он же считает, что «каждая отдельная вероисповедная доктрина, отправляющаяся от своего Св. Писания, способствует утверждению комбинаторных особенностей, группировок и перегруппировок топологического смысла» всей социальной системы. Из понимания канона вырастает и понимание заданной парадигмы развития и существования культурно-исторической общности, парадигмы, понимаемой как теоретическая модель, представленная через эталонный образец, выраженный в священном каноне. Духовная традиция, в таком случае, становится решающим фактором интерпретации и ретрансляции «внутренних смыслов» системы, ее внутреннего духовного содержания внешней материальной среды. Таким образом, традиционный подход к построению сакрального пространства социума предусматривает не просто реконструкцию, но постоянное возобновление исторически сложившихся основ и принципов системы, которые сохраняются благодаря взгляду на каноны как на сакральные константы бытия. Историческое сохранение канона обеспечивается неуклонным следованием определенным образцам, имеющим своим истоком седую древность и обладающим определенной знаково-символической системой, выражаемой мифом. Таким образом, в истории становления и развития традиционного общества и государства всегда, при всех эволюционных изменениях, содержится определенный канонический алгоритм. И в этом смысле мы можем говорить о канонической государственности или прямо о государственном каноне.

    Для того чтобы осветить тему канонического архетипа отечественной государственности как некоей изначальной сакральной матрицы социального бытия, которой, как определенному эталону, следовало древнерусское общество в лице его верховных классов, обратимся к работе А.В. Петрова «От язычества к Святой Руси. Новгородские усобицы. К изучению древнерусского вечевого уклада». Речь в этой замечательной книге идет о становлении новгородского «республиканского» строя.

    Сейчас в исторической науке принята несколько упрощенная схема, по которой Русь Владимирская развивалась со времен Андрея Боголюбского как монархическое государство, Русь Галицкая — как классическая средневековая олигархия, Русь же Новгородскую рассматривают исключительно как светоч национальной демократии, отдавая дань сегодняшнему поветрию на все «демократическое».

    В книге А.В. Петрова убедительно показано, что Новгородская вечевая республика в самый начальный, да и зрелый период своего существования не имела ничего общего с сегодняшним расхожим представлением о демократии.

    Более того, вопреки распространенному ошибочному мнению о прогрессивности республиканского строя в целом, автор показывает, что специфический вечевой уклад Новгорода представлял собой устойчивую общеславянскую архаику построения «классического» языческого социума. В нем не исключалась и очень важная, «монаршая» роль князя — предводителя дружины и верховного правителя, не лишенного сакрального отношения к себе со стороны подданных, роль жречества (впоследствии — духовное лидерство власти архиепископа) и власть полноправных членов новгородской общины, выраженная вечем и персонифицированная в образе посадника.

    Очень похожее классическое построение древнеславянского общества можно найти у арабских авторов IX–X веков, когда они описывают древних вятичей (Вантит). Здесь мы тоже видим сакрального владыку на троне, который имеет много жен и чья функция заключается в самой персонификации верховной власти, имеющей неземной, по воззрениям язычников, источник. Рядом с верховным князем обязательно находится воевода, предводитель дружины. Высока в древнеславянском сообществе и роль волхвов и кудесников. Уже в то время у всех славян существуют также зачатки вечевого строя, т. е. совета полноправных общинников. Любопытно, что этот же архетип построения древнего социума нашел себе выражение и в древней Хазарии.

    Новгородская вечевая республика нам интересна прежде всего тем, что эти древние институты развивались там и в более позднее время, приспосабливаясь к новым реалиям христианского социума, что для Руси стало явлением необычным.

    Обратимся непосредственно к мыслям А.В. Петрова. Он, в частности, пишет: «…строй древнерусских вечевых собраний свою первоначальную санкцию получил в рамках дохристианского сознания и нес на себе его отпечаток. Важнейший признак русского средневекового права — неделимость верховной власти, нераздельность действий ее форм восходит к «одиначеству» вечевой эпохи, предполагавшему как христианскую, так и языческую трактовку. Вечевое «одиначество» имело не только политический, но и религиозный смысл, которое Христианство стремилось переработать в своем духе». Нетрудно заметить, что именно в этом «одиначестве» и за этой постоянной вечевой фрондой, столь досаждавшей князьям и царям Московским, уже крылись те принципы единоличной власти Самодержца, которые будут раскрыты и поняты соборным русским сознанием позднее и зафиксированы в Грамоте 1613 года.

    Новгород интересен исследователю архетипических устоев древнерусского социума еще и своей своеобразной дуальной системой бытия. Разделенные рекой Волхов, Софийская и Торговая стороны города являлись вечными политическими соперниками вечевых собраний. Что же крылось за этим соперничеством?

    А.В. Петров приводит в своей работе на этот счет мысли замечательного русского этнографа А.М. Золотарева, доказавшего универсальность дуальной системы как первичной формы социальной организации человечества. В частности, А.М. Золотарев писал: «(дуальные) роды четко разграничены один от другого, не признают между собой родства и, несмотря на постоянные обменные браки, смотрят друг на друга как на чужаков. Отсюда постоянное соперничество между родами… В то же самое время первоначальные роды связаны между собой тесными брачными взаимоотношениями, совместной защитой от общих врагов. Отсюда — взаимность и общность многих функций: исполнение похоронного обряда над человеком противоположного рода, взаимная инициация мальчиков, обмен пищей во время различных церемоний; два вождя, представляющие первоначальные роды, во главе племени; наконец, каждое племя осознает себя как некое двуединство, как органическое соединение двух различных и в то же время тесно связанных родов».

    Не повторяет ли данный архетип древности наше разделение и соперничество с частью русского народа, неожиданно ставшего называть себя украинцами? Сходство просто разительное!

    Следующим этапом развития государственных институтов в Новгороде были уставы Ярослава Мудрого. По сути, актом монаршей воли и вопреки родовой аристократии Ярослав, утверждая вечевую республику на фундаменте равноправия свободных мужей, делал эту общину главным контрагентом княжеской власти в новгородско-княжеских отношениях. Тем самым он принимал на себя обязательство апеллировать именно к этому целому, а не править посредством аристократической верхушки. Обязательство князя мыслить Новгород как единое целое без предпочтения отдельных его составных, сословных или административных элементов стало весьма актуальным в XIII веке в связи с процессами внутригородской консолидации. Безусловно, своими действиями князь Ярослав укреплял личную власть в борьбе с родовой аристократией. В его планы нисколько не входило стать формальной фигурой республиканского строя. Действительно, он способствовал определенной консолидации и солидаризации разных новгородских сословий в условиях, когда перед лицом княжеской власти они оказывались равны. Любопытно, что именно эта социальная матрица получит свое дальнейшее теоретическое развитие в работах замечательного русского мыслителя И.Л. Солоневича и свою окончательную теоретическую формулу — в его труде «Народная Монархия».

    Вообще историки отмечают, что в домонгольской Руси сложилась, и причем повсеместно, устойчивая матрица общественно-государственного устройства. Тройственная форма Верховной власти характеризовалась следующей структурой: князь, боярская дума, вече. И если на юго-западе единой Руси над вечем преобладала боярская рада, то на северо-востоке — князь. В Новгороде долгое время существовало устойчивое равновесие трех начал, пока не возобладало вече. Однако надо помнить слова русского историка А.Е. Преснякова, согласно которому «ни о единоличной, ни о коллективной государственной верховной власти древнерусских князей говорить не приходится, если не злоупотреблять словами». Г.В. Вернадский утверждал, что не только в Новгороде и во Пскове, но и по всей Руси именно вече держало в своих руках «дела высшей политики» земель-волостей. Верховная власть на Руси существовала в рамках довольно древнего «тройственного союза», не укладывающегося в рамки современных политико-юридических определений, в виде князя, веча и епископа.

    Повторюсь: говоря о позднем периоде существования независимой Новгородской республики, ученые раньше, да и теперь злоупотребляют термином «демократия», искажая для современников облик истинной Новгородской державности, или «державства», выражаясь официальным языком XVI века. Именно так называл новгородское политико-территориальное образование в своих письмах Царь Иоанн Грозный. Если в Новгороде в XIV–XV веках и была демократия, то для нее мы вправе употреблять термин «теократическая демократия». Летописные списки главных должностных лиц Новгородского державства (а не Государства, так как государственная полнота власти принадлежала Царям Московским и всея Руси) содержат списки пяти высших категорий сановников: князья, посадники, тысяцкие, архиепископы и архимандриты. Последние особенно интересны уже в силу того, что эта важная политическая и властная должность всегда выпадает из внимания ученых. Новгородские архимандриты играли весьма важную роль в системе боярской республики. Дело в том, что архимандрит монастыря и архимандрит Новгородский — две разные должности по объему власти и функциям, и титулы эти совпадают лишь формально. Архимандрит монастыря есть настоятель пасомой им братии, архимандрит всея Новгорода есть важнейший сановник в социально-государственной структуре. Сейчас не время и не место углубляться в дальнейшие изыскания на этот счет. Отметим лишь, что наряду с архиепископом в верховных властных структурах есть и еще одно духовное лицо — архимандрит.

    Что касается архиепископа, то напомним, что в его власти были даже собственные вооруженные силы — особый архиепископский полк. Власть и авторитет архиепископа постепенно вытесняли власть и авторитет приглашенных князей и посадников. В его власти мы видим все тот же древний индоевропейский архетип неразделенных властных полномочий царя и жреца в одном лице, столь ярко выраженный в древнем Риме, по-своему проявившийся в светской власти римских пап, носящих древний царский титул верховного понтифика, присущий царям древности как верховным жрецам национального культа. Средневековые легенды о таинственном пресвитере Иоанне, правителе далекой христианской Индии, по-своему воскрешают этот древний архетип Верховного владыки, сосредотачивающего в своих руках власть духовную и светскую.

    Древнейшие мифы Индии, отображенные, в частности, в «Бхагаватгите», говорят о том, что в глубокой древности жрецы-брахманы исполняли воинские функции, а цари из кшатриев, т. е. воинского сословия, совершали жреческие жертвоприношения. Речь об этом пойдет ниже.

    Возвращаясь к политической роли архиепископа в Новгороде, напомним, что, кроме воинского подразделения, лично у него на службе были и дворяне. Например, потомки Григория Пушки в XV веке служили как Московским Великим князьям, так и новгородским владыкам. В свете этих данных можно заметить, что новгородцам, и в целом русским военным и государственным традициям, не так уж чужда была орденская, рыцарско-монашеская традиция наших средневековых соседей — ливонских немцев. И все эти данные в совокупности говорят о том, что феномен позднего Новгородского державства вполне корректно называть феноменом «теократической демократии», органически связанной с Верховной властью монарха.

    Древнейшие корни монархической власти в России, да и в Европе лежат в древнейших функциях князя. Первоначальной формой княжеской власти, которая являлась повсеместным институтом языческих, раннеклассовых обществ, была власть племенного предводителя-военачальника. Племенные вожди не погибли вместе с породившим их родоплеменным строем, но заняли видное место в социальной пирамиде при новых условиях. Предводитель-князь оставался необходимым элементом социально-политического устройства племени и племенных союзов, предшествовавших раннефеодальному государству, выполняя ряд необходимых функций, главной из которых оставалось военное руководство. Но со временем к нему стали переходить и верховные жреческие функции, которые у многих индоевропейских племен были закреплены не за собственно жреческим сословием, а за царями-жрецами или старейшинами рода. Само слово «князь» относится к лексике, связанной с родоплеменными отношениями, и первоначально означало старейшину рода, имевшего также функции главного жреца. Не случайно в польском языке слово «князь» со временем стало обозначать священнослужителя — «ксендза». Однако заметим, что превращение родового вождя в сакрального монарха — процесс не простой и не линейный. Безусловно, монархия изначально строится по модели большой семьи, которая, совершенствуясь, создает развитые и прочные над-этнические институты, основанные на определенном праве, равно понимаемом всеми соотечественниками, что мы и видели на примере Новгорода. Возглавляет эти институты власть божественных избранников — священная и, безусловно, являющаяся таковой в глазах всего социума. Такая власть подобна отражению или персонификации власти Верховного божества в силу самого, зачастую чудесного, избранничества, а не только в силу старейшинства в роду. Иными словами, у истинно монархической власти, кроме аспекта биологического, появляется сакральное измерение, что и выделяет ее из арифметической суммы совокупности властных полномочий, традиционно закрепленных за старшим в роду как носителем нового властного качества. Часто появление сакрального государя в мифах и легендах отчетливо противоречит сложившемуся, «законному» порядку вещей. Это или чудесное рождение «от морского чудища», как у предка династии Меровингов, или незаконнорожденность от морганатической связи властвующей матери или отца. Типичным примером такого правителя в истории являются король Артур и наш князь-креститель Владимир.

    Противореча законам земным, такой человек, рожденный незаконным, обретает власть по законам священного порядка, которые были зачастую более очевидными для сознания человека традиционного общества. И его личность, личность священного вождя, овеянная неземной славой, пронизанная сакральными энергиями, которые через него транслировались всему сообществу, через свою сопричастность первообразу Верховного божества способствовали формированию народной массы в единый национальный организм. Сказанное выше применимо как к сообществу языческому, так и к пониманию роли и значения христианского Государя.

    В работах этнографа Д. Фрэзера показано, что на определенной стадии развития общества считалось, что Царь и жрец наделены сверхъестественными способностями и являются некими воплощениями божества. В соответствии с этими воззрениями полагалось, что ход природных явлений зависит от их деятельности. «Божественная личность является источником как благодеяний, так и опасности; ее надлежит не только оберегать, но и остерегаться. Священный организм вождя столь хрупок, что может прийти в расстройство от малейшего прикосновения, вместе с тем содержит в себе мощный заряд физической и духовной силы, разряжение которой может иметь фатальные последствия для всякого, кто приходит с ним в соприкосновение. Вследствие этого изоляция богочеловека необходима не только для его личной безопасности, но и для безопасности других». Считалось также, что Царь может утратить часть своей божественной природы, если будет править вопреки священным законам миробытия, определенным в конкретных религиозных системах как универсальный, космический закон, например «rta» у древних арьев. Именно такое понимание сути царского служения и его сакральной природы лежит в основе столь удивительных фактов, как наличие царя у древних славян, который, по данным арабских источников, фактически ничего не делает и даже не сходит со своего Трона, своей недвижимостью как бы сохраняя неизменным священный порядок бытия. И именно из той дальней эпохи, когда такое воззрение на Царя и верховного владыку было повсеместным, по мнению многих современных историков, идет традиция располагать резиденцию князя поодаль от основного городского поселения. Более того, на нее налагалось табу, и простым смертным было воспрещено входить туда. Вероятно, именно такой резиденцией поначалу было Рюриково городище вблизи средневекового Новгорода. Важно отметить, что с древнейших времен и вплоть до падения Царской власти, в России считалось, что именно через сакральную фигуру Царя, в котором видели олицетворение божественного архетипа единоличной вселенской власти, и благодаря наличию на троне Царя, народу подаются блага Свыше. И именно Царь является гарантом того, что эти божественные благодеяния по отношению к народу не прекратятся.

    Подчеркнем особо, что древний «тройственный» принцип власти не мог функционировать без «одиначества». Иными словами, это не было сегодняшнее разделение властных полномочий между судебной, законодательной и исполнительной властью. Власть мыслилась единой, и этот принцип составлял существенную черту древнерусского вечевого уклада. Без единодушия веча и нераздельности форм власти как нормы и обязательного правила подобный уклад функционировать не мог. И это «русское начало единомыслия» характеризовало весь политико-юридический быт и Руси домонгольской, и Руси Московской.

    Именно из него, а не из некоего деспотизма князей или царей выросла органичная единодержавная Русская монархическая власть!

    А.В. Петров, автор уже упомянутой нами книги «От язычества к Святой Руси…», отмечает: «В политическом «одиначестве» на Руси со временем воплотилось нечто большее, чем потребность в устроении власти. «Одиначество» заявило о себе и как религиозно-нравственный принцип народной жизни, готовый и способный к христианизации. В определенном и важном смысле традиционные институты дохристианской Руси становятся теми «новыми мехами» для «вина нового, учения благодатного», о которых писал митрополит Иларион». И это единомыслие стало основой не только нравственной жизни христианского этноса, но и крепким фундаментом такой государственной организации, которая в наибольшей степени отвечала нормам и этике этого «одиначества» — самодержавной монархии. Из древнего вечевого «одиначества» органически вырастала единоличная царская власть, следовавшая установившемуся издревле политическому порядку, стержнем которого являлась строгая централизация и безусловное подчинение неделимой верховной власти всех сословий. Сами корни нашей Самодержавной власти имеют несомненно народоправственную, демократическую, если угодно, природу».

    В.О. Ключевский совершенно верно писал, что Московское государство не было «договорно-правовым», но, строясь и вырастая, среди упорной борьбы за свое существование, представляло собой «вооруженную Великороссию, боровшуюся на два фронта». В боевом стане, которым было Русское государство, на первый план выдвигались не права сословий, цехов, корпораций, но обязанность всех и каждого бороться за веру и отечество. Одни служили с оружием в руках, другие платили подати в казну. «И над первыми, и над вторыми возвышалась власть московского Государя, неизбежно большая по объему, чем власть современных ей монархов Европы, приобретшая религиозную санкцию и своеобразный отечески-покровительственный оттенок», — замечает А.В. Петров.

    Но строй послемонгольского Великорусского государства, ставшего блестящим историческим ответом на суровый вызов внешней угрозы, не стал в русской истории концом «мирской» политической традиции. Земское самоуправление всегда бытовало в России, и уничтожение новгородского веча не означало уничтожение народоправства как такового. Собирая воедино Русь, Москва собирала и особенности местных укладов, органически включая их в уклад общегосударственный. Эпоху максимального вечевого народовластия в Новгороде и времена становления Московского Самодержавия прочно связывает воедино древнерусское начало «одиначества», единомыслия и неделимости власти как таковой, неделимости по ее природе, что было абсолютно ясно для русского сознания, мирского и религиозного, тогда и теперь.

    Вне учета и понимания этого факта нам не удастся объяснить ни характера и особенностей самой Московской монархии, ни ее нравственно-религиозного, общемирового значения как максимально возможного на земле, воплощенного идеала христианского общества, ни характера Земских соборов и боярской думы, ни взаимоотношений этих уникальных русских властных институтов, ни их роли в структуре самодержавной власти.

    Архетип самодержавной государственности в традициях древности и современном осмыслении

    Из всех древних традиционных обществ особый интерес у нас вызывает Индия, и это неслучайно. Наследие древних арьев, нашедшее свое отражение в священных текстах вед, в мифах и сказаниях, в легендах, литературе и законах, дает наибольшее представление о тех священных истоках всей индоевропейской цивилизации древности, о тех сакральных архетипах власти и построения государства, которые с древних времен до наших дней незримо, подчас прикровенно, являются жизнеобразующими факторами для многих современных социально-политических систем.

    С определенной долей условности в отношении индийского наследия мы можем говорить о наиболее ярком и последовательном воплощении и развитии тех традиций и воззрений на священные основы монархии и самого государственного организма, которые были в той или иной мере присущи всем индоевропейским народам седой древности.

    В Индии не существовало политической философии как таковой, однако наука управления государством всемерно развивалась. До наших дней дошел целый ряд письменных памятников, посвященных этому вопросу. «Данданити» (Наука о наказании) или «Раджанити» (Политика Царей) были науками вполне практическими. Сами эти тексты только вскользь касаются философского аспекта политики, но они дают подробные советы относительно организации государства и ведения государственных дел. В поздневедической литературе иногда сообщаются некоторые сведения о политической жизни и теории в добуддийский период. Вполне информативен по этой проблеме и буддийский палийский канон. Однако самой ранней и значительной книгой, посвященной вопросам управления государством, является «Артхашастра», приписываемая Каутилье, знаменитому министру Чандрагупты Маурья. Важным источником для нас может служить и великая эпическая поэма «Махабхарата», двенадцатая книга которой, известная под названием «Шанти-парва», представляет собой собрание, в сущности, самостоятельных сочинений об управлении государством и правилах поведения, введенных в основной текст в первых веках нашей эры. Тексты об искусстве управления государством можно встретить и в других частях «Махабхараты», а также еще в одном знаменитом эпосе, «Рамаяне». Наконец, кроме источников, напрямую касающихся практики и теории политического управления, много сведений дает вся индийская литература, начиная с самой священной книги арьев — «Ригведы».

    Особенным вниманием в политических текстах, разумеется, пользуется царская власть как таковая. Самую раннюю из легенд о ее происхождении мы находим в «Айтарея брахмане» — одном из поздневедийских текстов, относящихся к VII веку до Р.Х. Это произведение повествует о войне богов с демонами, в которой боги терпели поражение. Тогда они собрались на совет и порешили, что им необходим раджа, т. е. Царь, который руководил бы ими в сражении, тем самым взяв на себя функции военного вождя. После избрания таким Царем Сомы победа не заставила себя ждать. Этот «царский» миф убедительно показывает, что верховная власть считалась основанной на естественной потребности социума в военном предводительстве. Это и стало первой обязанностью Царей. Позднее этот миф повторяется в «Тайттирия упанишаде», но в несколько иной редакции: поверженные демонами боги не избирают раджу, а приносят жертву верховному божеству Праджапати, который ставит над ними Царем своего сына Индру. Здесь сохраняется понятие о Царе как о военном вожде, но не только. В его военном предводительстве уже есть определенная сакральная черта, которая не просто организует толпу в войско, но и является обязательным условием его боеспособности как духовного свойства человеческой натуры. «…те, у кого нет Царя, не могут сражаться», — говорится в тексте. Верховная власть в этом мифе получала божественную санкцию и сама становилась божественным институтом, у истоков которого стоял бог громовержец, Царь бессмертных богов, который стал прототипом земных владык, занимая свой Трон по назначению Всевышнего. Еще до эпохи Будды Царь в глазах древних арьев был вознесен намного выше простых смертных, благодаря огромной магической силе ритуала. Его облекала божественной властью церемония царского посвящения, «раджасуя», предшественница миропомазания православных самодержцев, которая в своей полной форме длилась более года и состояла из ряда жертвоприношений.

    Во время этих обрядов Царь отождествлялся с самим богом Индрой, «ибо он кшатрий, и он же — приносящий жертву», и даже с самим высшим богом Праджапати. Приносящий жертву Царь становился вровень с жреческим сословием брахманов, предвосхищая таким образом функцию Христианского Царя как «внешнего епископа Церкви», наделенного как царскими, так и священническими полномочиями. В «раджасуе» Царь делал три шага по шкуре тигра, тем самым магически отождествляя себя с богом Вишну, чьи три шага охватывают небо и землю. Главный жрец обращался к богам со словами: «Могущественной властью обладает тот, кто посвящен; отныне он стал одним из вас; вы должны защищать его». По сути, Царь считался соратником богов, если не самим земным богом.

    Магическая сила, приобретенная Царем в посвящении, поддерживалась и увеличивалась на протяжении его правления дальнейшими священными обрядами: ваджапея — своего рода церемония омоложения, и ашвамедха — жертвоприношение коня, которые не только способствовали возвеличению Царя, но и обеспечивали царству процветание и изобилие. Главным смысловым стержнем всего ритуала была идея о божественном предназначении Царя, и хотя позднее «раджасуя» была заменена более простой церемонией «абхишекой», т. е. уже прямым помазанием, она сохраняла первоначальный сакральный смысл.

    Этот смысл не терял своего значения и в дальнейшем. Автор «Артхашастры», вполне рационально осознавая земную природу царей, понимал, что легенды о небесном происхождении самодержцев имеют важное обрядово-магическое значение для устойчивости власти вообще.

    Ашока и другие цари из династии Маурья принимали титул «милый богам». В точности так же прозывался и русский князь Андрей Юрьевич «Боголюбский».

    Маурьи не претендовали на полное равенство с богами, но подданные, в соответствии с традицией, продолжали смотреть на них как на полубожественных существ. Представление о вселенском правителе джайнов зафиксировано в эпических поэмах. Многие легендарные цари — например, Юдхиштхира или Рама — именуются дигвиджайинами — покорителями четырех сторон света. Вселенский правитель мыслился как предопределенная божеством личность, которой отводилось особенное место в космической схеме, поэтому он находился на положении полубога. Это предание вдохновляло монархов Средневековья принимать титул вселенского императора.

    Племена шаков и кушанов принесли с собой в Индию новые веяния. Их цари, следуя практике персидской династии Селевкидов, принимали полубожественный титул «тратара», эквивалентный греческому «сотер» («спаситель»). Они не удовлетворялись простым титулом раджи, который носил великий Ашока, но по персидскому обычаю становились «великими царями» («махараджами») и даже «царями царей» («раджатираджа»). Кушаны принесли с собой и особый царский титул — «девапутра», что значило «сын богов». Все эти титулы способствовали тому, что открыто провозглашалась доктрина божественного происхождения царской власти.

    Раньше всего она появляется в эпосе и в «Законах Ману». В последних эта мысль провозглашается в возвышенных выражениях:

    «Когда люди, не имеющие царя, рассеялись во все стороны от страха, владыка создал царя для охраны всего этого мира…

    Извлекши вечные частицы Индры, Анилы, Ямы, Солнца, Агни, Варуны, Луны и Владыки Богатств (Бог Кубера)…

    Так как царь был создан из частиц этих лучших из богов, он блеском превосходил все живые существа…

    Даже (если) царь — ребенок, он не должен быть презираем (думающими, что он только человек), так как он — великое божество с телом человека».

    Идеал вселенского правителя еще больше возвеличивался возрождением таких брахманских обрядов, как жертвоприношение коня, которое, очевидно, утратило свое значение в период династии Маурьев, но было воскрешено Шунгами и совершалось многими более поздними царями на севере и на юге Индии. Через него даже мелкие государи претендовали на титул легендарных вселенских властелинов.

    О Царе говорит и знаменитая «Рамаяна»:

    «В стране без царя увенчанная молнией громогласная туча не окропляет землю небесной водой…

    В стране без царя ни сын не повинуется отцу, ни жена (мужу)…

    В стране без царя люди не создают радостно ни дворцов для собраний, ни прекрасных садов, ни храмов…

    В стране без царя богатые не имеют защиты, земледельцы и пастухи ложатся спать с запертыми дверями…

    Как реки без воды, как лес без травы, как скот без пастуха, — страна без царя».

    Мифопоэтический рассказ о первочеловеке Ману в «Махабхарате» имеет много схожего с Библейской традицией происхождения человека. Буддийская легенда дополняет этот образ, повествуя, что люди, утомленные бедами и неправдами, наносимыми друг другу, обратились за помощью и советом к богу Брахме, и тот дал им в качестве божественного царя первого человека Ману.

    Своим божественным архетипом земное царство имело царство небесное. В одном из мифов царство верховного бога громовержца древних арьев — Индры описывается так: «Когда была добыта амрита из вод океана и боги победили асуров и изгнали их в подземный мир, Индра воцарился над вселенной, и наступили счастливые времена. Тучи проливали обильные дожди, земля дарила богатые урожаи, жители миров благоденствовали, следуя стезей благоденствия и долга. Цари правили по законам справедливости, заботясь о благе подданных, брахманы совершали предписанные обряды и исполняли благочестивые обеты в мирных лесных обителях. И могучий Индра, победитель асуров, видя, что все живые существа во вселенной наслаждаются миром, счастьем и процветанием, сам преисполнился великой радости.

    И он правил мирно в своем небесном царстве, в тысячевратном городе Амаравати, полном золота и драгоценных камней. Путь в тот небесный город лежит через северные склоны, до вершины Меру и от нее далее по звездной дороге; но прекрасный город небожителей невидим для глаз грешника. Близ города Индры зеленеет дивная роща Нандана, место отдохновения богов и небесных мудрецов. У входа в город стоит на страже божественный слон Айравата, огромный, как облако, прародитель слонов, возникший из вод молочного океана; на нем объезжает свои владения Индра, когда мир стоит во вселенной и отдыхает его боевая колесница. В самом городе — сто великолепных дворцов, но самый большой из них — украшенный лотосами дворец Индры, который он сам построил. В том дворце Индра восседает на троне под белым опахалом со своей супругой Шачи, окруженной богами и святыми мудрецами. Туда, в царство Индры, уходят герои, павшие в битвах. Там простирает ветви с благоухающими цветами чудесное дерево Париджата, которое Индра добыл при пахтании океана и подарил богине Шачи. Там вечно цветут сады, и ни холод, ни жара не угнетают обитателей небесного града. Они не ведают ни старости, ни недугов, ни страха. Взоры их услаждают плясками прекрасные апсары, а гандхарвы нежат их слух восхитительными мелодиями. Но только благочестивых и добрых людей, исполнивших свой долг на земле, и доблестных воинов, не отвративших лица перед смертью в бою, принимает в своей блаженной обители Индра». Нетрудно заметить, что перед нами описание утерянного рая, образ которого преломлен через религиозные и психологические особенности и традицию восприятия священного древнего ария.

    Связь земных царей и священного миропорядка открывается нам в мифе о войне царя-демона Раваны с кшатриями. Царь Марутта совершал жертвоприношения, когда услышал о наступлении войска демонов. Он схватил свой лук и стрелы и готов был ринуться в бой, однако брахман Самварта заступил ему дорогу и предупредил: «Ты не должен прерывать это жертвоприношение, иначе гибель грозит всему твоему роду». И Царь незамедлительно вернулся к своей священной обязанности. В мифологическом повествовании «Равана в подземном мире и на небесах» мы находим следующий сюжет. Проведя ночь на вершине горы Меру, Равана вступил во владения бога луны Сомы. По пути туда он увидел воина в богатых одеждах, ехавшего по небу на колеснице. Множество прекрасных божественных дев — апсар следовало за ним.

    Пикантная подробность: небесные девы осыпали воина поцелуями. Равана спросил случившегося поблизости небесного мудреца: «Скажи мне, о брахман, кто этот бесстыдный гуляка на колеснице, окруженный апсарами? Или ему неведомо, что близко грозное войско ракшасов?» Мудрец ответил: «О, сын мой, это — благочестивый Царь, отличившийся доблестью в своей земной жизни и неукоснительно почитавший богов предписанными обрядами. Ныне он следует в небесное царство, чтобы вкусить после смерти плоды своего добродетельного поведения. Не должно причинять ущерба праведному, о владыка ракшасов!»

    Иногда Цари в земной жизни серьезным образом преступали дозволенные границы. В мифологическом повествовании о Царе Вене и сыне его Притху сказано, что Вена со стороны матери унаследовал дурной нрав. Когда после кончины своего отца он провозгласил себя государем, то немедленно пошел войной на соседей. Покорив же их и возвысившись над ними, Вена очень возгордился. Он запретил жрецам в своем царстве приносить жертвы богам и объявил повсюду, что отныне никто из его подданных не смеет почитать их, молиться им и восхвалять их в гимнах и что брахманы не будут больше приносить дары ни серебром, ни золотом.

    «Только я один достоин, — говорил надменный Вена, — величаний и славословий, только мне подобает принимать дары и жертвы. Боги возвещают свою волю моими царскими устами — я на земле их наместник».

    Брахманская традиция, донесенная до нас многими литературными памятниками, неоднократно обращается с предупреждением к царям, что они, пренебрегая священными законами своей земной миссии и склоняясь к мирскому образу жизни, могут накликать на себя гнев богов. Более того, многие цари древности пали жертвами интриг брахманского сословия, когда, по мнению последнего, сходили со священного царского пути. В «Махабхарате» выражено явное одобрение мятежа против царя-угнетателя или царя, неспособного к выполнению обязанностей по защите подданных. Такой царь, говорит «Махабхарата», вовсе не царь, и должен быть убит, как бешеная собака.

    Но в древней Индии брахманское сословие и освященные традицией нормы были не единственными преградами царскому самовластью. Все руководства по государственному управлению советуют царям прислушиваться к совету своих министров, которым, в свою очередь, рекомендуется быть бесстрашными в споре. Зачастую эти благие пожелания приводили к тому, что цари падали жертвами интриг своих советников.

    Власть ведийского раджи ограничивало и народное или представительное собрание. Хотя в последующие времена эти собрания утратили свою политическую роль, царю тем не менее советовалось прислушиваться к мнению народа и не оскорблять его явно. Интересно, что, в соответствии с «Рамаяной», царь Рама, который был идеалом для последующих правителей, изгоняет свою супругу по причине того, что подданные подозревают ее в неверности.

    Представление о государстве как о едином организме, возвышающемся над своими составными частями, всегда существовало в древней Индии, хотя и в несколько расплывчатой форме. Согласно излюбленной классификации древнеиндийских мыслителей, насчитывалось семь обязательных элементов государства, так называемых «анга», что означает члены или части человеческого тела. В некоторых рукописях «Артхашастры» добавлен и восьмой элемент — противник. Этот восьмой элемент заставляет нас вспомнить политическую доктрину Карла Шмита, изложенную в середине прошлого века, о необходимости противника для внутреннего сплочения и самоорганизации любой политической структуры.

    Однако в целом общественная жизнь древней Индии основывалась на вековых религиозных и варново-кастовых традициях существования социума, которые ставились выше государства или вообще почитались независимыми от него. Царская власть должна была служить устоявшейся структуре варнового общества, и государство представляло собой орган, а вернее — инструмент этой власти. Традиция такой рыхлой государственной структуры, конечно, была не в силах противостоять натиску мусульман и в итоге уступила на севере Индии государственную сферу именно мусульманским самодержцам, проявив, однако, живучесть в области религии и социальной стратификации.

    Что касается священных обязанностей индийских царей, то они были следующие: защита территории от внешних врагов, защита жизни, имущества, веры и обычаев народа от врагов внутренних. Он должен был строго хранить чистоту сословий и каст, следя за тем, чтобы не нарушались кастовые обычаи. Он охранял институт семьи, наказывая за супружескую измену. Он являлся гарантом справедливого распределения наследства. Царь защищал вдов и сирот, беря их под свою опеку. Он защищал богатые слои общества от грабителей и бедняков — от вымогательства со стороны богатых. Царь своими дарами обязан был поддерживать храмы и брахманское сословие. Зачастую его благорасположением пользовались и неортодоксальные религиозные секты. Царь являлся инициатором крупных ирригационных проектов, вел борьбу с голодом и вообще поддерживал экономическую устойчивость страны. Быть благодетелем для своего народа — к этому идеалу следовало стремиться каждому монарху. Из индийских самодержцев не только Ашока утверждал, что все люди — его дети, и находил истинное удовольствие в неустанной государственной деятельности. В «Артхашастре», где, в общем и целом, одобряется любая бесчестная деятельность, если только она нацелена на захват власти, тем не менее в сильных выражениях описывается идеал исполнения царского долга, который не устарел и сегодня для любого правителя любой державы.

    Сравнивая Царя и аскета, автор этого произведения говорит:

    «Ведь обет Царя — это его деятельность, его жертвоприношения, его повеления по делам…

    Счастье Царя в счастье подданных — в том польза Царю.

    Поэтому Царь, всегда напряженный в работе, пусть велит делать, что нужно. Корень того, что нужно, — это напряженность в работе, противоположное — корень вреда».

    Совершенно в духе древнеиндийских трактатов смотрел на государство и знаменитый китайский мудрец Конфуций. Он утверждал, что гармонический миропорядок осуществляется через правильное политическое устройство с монархом во главе, который является гарантом необходимого для мира и социальной гармонии благословения небес.

    В Японии в раннем Средневековье у кормила реальной политической власти в стране становятся сегуны-военачальники, но императорская власть остается священным принципом самого существования государственности и гарантом священного порядка в стране. Император остается личностью, осененной божественным присутствием в глазах японцев и самих сегунов. Такое двоевластие мы видим и у многих европейских народов, и в Хазарском каганате.

    Интересно, как взгляды на идеальное царство на Востоке отобразились в западной традиции. В этой связи в первую очередь обращает на себя внимание древнее европейское предание о Царстве пресвитера Иоанна далеко на Востоке, в преддверии Рая. Это предание стало известным в эпоху Крестовых походов, когда европейцы ближе познакомились с восточными странами. В «Великолепном трактате о расположении царств и островов в Индии, равно как об удивительных вещах и разнообразии народов» мы находим описание жизни и правления пресвитера Иоанна, великого патриарха христиан Индии и Эфиопии. В трактате говорится: «Имя «пресвитер Иоанн» у индийцев и эфиопов является повсеместно принятым обращением к их верховному понтифику. Оно свидетельствует о его смирении, точно так же, как и римские понтифики обычно называют себя «раб рабов Божиих» и воспринимают это выражение как самый высокий титул. Это наихристианнейшие и истинные почитатели Господа нашего Иисуса Христа: в Эфиопии они приняли крещение сначала от апостола Матфея, а затем евнуха царицы Кандакии, а в Индии блаженный апостол Фома обратил людей в веру Христову. И всеми этими христианами и народами правит верховный понтифик и император пресвитер Иоанн. Ему поклоняются семьдесят два царя, ежегодно приносящих ему дань». Интересно, что число царей соответствует преданию о том, что после вавилонского смешения человечество разделилось именно на такое количество языков. На Западе про пресвитера Иоанна рассказывали, что его владения простираются на сто шестьдесят два архиепископства, а его столица расположена в городе Бибрик. Когда пресвитер выступает в поход против врагов Христа, то впереди его огромного войска несут двадцать богато украшенных крестов. Когда же пресвитер Иоанн отправляется куда-либо, то, по обычаю архиепископов, повелевает нести перед собой простой деревянный крест в память о страстях Господа Иисуса Христа, а сзади — золотой сосуд, наполненный землей, — как напоминание о дне своей смерти. Царство пресвитера Иоанна описывается как идеал справедливости и гармонии жизни, отчетливо напоминая древние предания Индии, приведенные нами выше. Образ этого владыки надолго стал эталоном священного царского служения для средневековых европейцев.

    На протяжении последних двух столетий западная мысль неоднократно обращалась к теме традиционной государственности как таковой в силу того, что именно на Западе началось крушение этой государственности.

    Великий итальянский мыслитель Юлиус Эвола, к авторитетному мнению которого мы еще не раз будем обращаться, писал: «Запад больше не знает государства, государства как ценность, как Империю, как синтеза духовного и царского, как пути к «сверхмиру», таким, каким оно было во всех великих культурах древности».

    Подозреваю, что православная публика, особенно из числа неофитов, отличающихся особым «талмудическим» нетерпением к неправославным авторам, будет фыркать в негодовании. Тем не менее рискну дополнить свое исследование вопроса мыслями этого неординарного философа нашего времени.

    Во избежание подробных ссылок, которые утомляют зрение творческого читателя, сразу оговорюсь, что к рассмотрению мной взята единственная книга Эволы «Люди и руины» в прекрасном переводе В.В. Ванюшкиной.

    Будучи знатоком древних цивилизаций, Эвола четко определял отличия государства органического и традиционного от тоталитарного, которое всегда есть законный продукт предшествующей либеральной системы ценностей в обществе. Например, он совершенно справедливо считал, что характерной чертой итальянского фашизма был его тоталитаризм: интересы государства в нем ставились выше духовной личности индивидуума.

    Между тем в основе традиционных ценностей всегда стоит духовная человеческая личность, противостоящая простой индивидуальности. Эвола подчеркивал, что личность есть дифференцирующая сущность, лежащая в основе фундаментального неравенства людей. Индивидуум и современный либеральный индивидуализм — это простое сведение человеческого существа к атомарной единице. Тоталитаризм всегда характеризуется крайним централизмом и навязываемым универсализмом. Органическое государство — это антитеза государству тоталитарного типа. По мысли Эволы, органическая структура централизована только по отношению к своему фундаментальному Принципу, неразрывно связанному с духовной Традицией, но ее отдельные части вполне автономны. То, что в фашизме представлено фигурой вождя, в органическом обществе представлено принципом власти, исходящим из духовной традиции общества, его веры, и воплощается в сакральной фигуре Государя, правящего по воле Божией, проводником которой на земле он, в известном смысле, является. Власть монарха опирается не непосредственно на народную массу, но через систему иерархически соподчиненных социальных страт пронизывает все общество. Его автономность выражается еще и в том, что в органическом государстве Государю, до известной степени, совластен руководящий политический класс — подлинная аристократия. Фашизм Эвола считал «слишком плебейским» и демагогическим. Таково же и мнение О. Шпенглера касательно немецкого национал-социализма, который мыслитель считал тоже слишком плебейским и называл национал-социалистов «пролетарийцами». В целом и итальянский, и немецкий мыслители усматривали в тоталитарных системах XX столетия последний и закономерный продукт либерализма. Эта мысль более всего справедлива в отношении большевизма и его сталинской тоталитарной системы.

    Для сего дня особенно интересными для нас являются мысли французских ученых и деятелей культуры, которые были вынуждены заново осмысливать сам институт канонической традиционной государственности после вакханалии Французской революции. Ужасы революционного террора и последующего увядания великого Французского государства королей и кардиналов при республиканском строе заставили по-новому осмыслить древнюю государственную традицию и прийти к выводам, которые более чем актуальны и сегодня не только для Европы в целом, но и России. Для иллюстрации этих мыслей и настроений воспользуемся статьей Юрия Арсеньева, написанной еще в 1930 году для парижского издания «Младороссъ» и воспроизведенной недавно в журнале «Европеец» № 1(11). Статья носит название «Французский неороялизм».

    «Вот, например, свидетельство знаменитого писателя Поля Буржэ, который заявляет, что, по его мнению, «монархия является единственной формой правления, соответствующей новейшим данным науки». «Очень знаменательно, — говорит он, — что идеи, которые вызвали в свое время революцию, оказываются теперь противоречащими тем принципам, которые современная наука на основании данных опыта признала законами политического здоровья. Таков, например, закон непрерывности эволюционных явлений жизни, который, если его приложить к социальным организмам, окажется прямо противоположным идее народного суверенитета, основанной на численном превосходстве. Если источник верховной власти — в сегодняшнем большинстве, то страна не имеет возможности развивать последовательную и длительную деятельность».

    «Другой закон развития жизни, — продолжает Буржэ, — это — закон отбора, то есть установленной наследственности, которому в области социальной ничего не противоречит как равенство… Это совпадение монархической доктрины с истинами, ныне признанными наукой, является одним из утешительных фактов переживаемой нами печальной эпохи. Значение этого факта не меньше, чем было в свое время значение созвучия республиканского образа правления с философией Руссо»… Программа монархистов является поэтому, по мнению Поля Буржэ, «самой широкой, самой разумной и самой обоснованной из всех программ, которые ныне предлагаются добрым французам».

    Интересно, что даже мысли о традиционном институте монархии западный человек должен облекать в антитрадиционные одежды научной доказанности и рациональности. Ну что поделаешь — веление времени. Тем более, что в этом вопросе Буржэ действительно прав. Даже современная рационалистическая наука вынуждена признать, что республиканский способ правления с его постоянными выборами, отсутствием преемственности власти и элиты, с его угождением мнению толпы, которая сама не разумеет своего блага и желания которой часто оборачиваются ей же во вред, есть наименее рациональный способ существования развитого социума.

    В то же время французские пореволюционные монархисты выступали со следующей программой. Пункты процитируем по статье Арсеньева.

    «Вот главные пункты этой программы:

    1) Наследственность верховной власти — ее сила и постоянство, соответствующие (параллельные) силе и постоянству нации.

    2) Уничтожение парламентаризма, несовместимого со свободой и ответственностью монарха.

    3) Децентрализация: территориальная, административная, профессиональная, религиозная.

    Монархия, — говорится в программе, — будучи явлением постоянным, дает постоянство всему, что ее окружает, так как всей своей силой она обеспечивает действительность своих мероприятий. Поэтому она без риска может быть смелой и, некоторым образом, дерзновенной. Республиканская власть, напротив, — власть слабая, по самой своей природе. Это — власть кратковременная и изменчивая, в силу своей коллективности. Пределы, ею устанавливаемые, рамки, ею создаваемые, — непрочны и постоянно колеблются. Ей свойственно подаваться воздействию стихийных безответственных сил. Она всегда заходит дальше, чем того желала. Приходится опасаться малейших ее починов, ибо все с ее стороны всегда опасно, всегда подозрительно».

    Далеко не случайно за эту власть выступают все антигосударственные и антисоциальные, антинародные элементы и группы, паразитарное существование которых только и возможно при такой форме власти.

    «Республика не может возвыситься над задачами дня до понимания задач государственной жизни в ее целом, на что способна только монархия».

    Из всех указанных пунктов программы, приведенной выше, интересен в особенности третий. Децентрализация действительно возможна при монархии, когда Государь может одновременно поддерживать живое единство страны и давать возможность развития региональных и национальных особенностей подданных. Он достаточно могущественен, чтобы как гарантировать единство подданных, так и обеспечить их своеобразное и культурное различие на бытовом уровне. Республика в процессе децентрализации неминуемо деградирует и распадается, что мы можем наблюдать по сегодняшнему дню. Республика всегда стремится укрепить себя за счет жесткой централизации и укрепления вертикали власти, неминуемо готовя почву новым тоталитарным эксцессам. Сохранять государственное единство и свободу национального и культурного развития без насильственного нивелирования народных обычаев способна только монархия. Централизация при республике означает, что центральная власть возлагает на себя всю ответственность. Но для того чтобы с этой ответственностью справиться, республиканская власть, вопреки своей природе, должна поглощать все свободы и требовать для себя максимального авторитета. Это протоптанная дорожка к тоталитарной диктатуре. В настоящее время этот синдром республиканского «цезаризма» особенно заметен в России. Однако именно этот факт вселяет в нас оптимизм, так как это есть несомненная стадия постепенного перехода России к органической государственности, столь свойственной ей и ее пространствам, ее историческому пути. Только монархия обладает тем постоянством и обеспечивает прочность и законность общественного строя, которые являются необходимыми условиями для творческой деятельности социальных групп и индивидуумов.

    Французский политический деятель Шарль Моррас считал, что «только монархия настоящим образом обеспечивает свободу и права граждан. Гарантии, даваемые гражданину республиканским государством, абсолютно теоретические. На практике они совершенно исчезают. Монархическая же система, уважая высшие права государства (которых республиканская теория не хочет признавать), дает гражданину гарантии практические, фактические, которые хотя и не являются в теории не нарушаемыми, однако на практике нарушаются с трудом. Свобода в республике является правом, но только правом, тогда как в национальной монархии она есть факт определенный, осязаемый». Моррас считал, что государственный порядок состоит из двух элементов: авторитета и свободы, причем в нормальном государстве господствует гарантирующий авторитет, а в республике — свобода, его отрицающая. Республиканская свобода не требует от гражданина никакого реального политического действия, кроме, часто абсолютно бездумного, голосования. Таким образом, демократическое государство отучает граждан от самодеятельности и самостоятельного устроения своих дел, усыпляет в них истинную гражданственность, превращая гражданина в невежественного и малодушного лентяя, вытравливая из него политическую волю. С другой стороны, республиканское, демократическое государство вмешивается во все, даже в «продажу спичек», и контролирует все стороны жизни, не имея возможности полноценно осуществлять долгосрочное государственное планирование и руководство. Все это ведет к неминуемой деградации общества и отдельного человека. Замкнутый, порочный и алогичный круг демократической государственности заключается в том, что те же люди, которые отучают гражданина мыслить политически и разрешать знакомые для него вопросы обыденной жизни, дают тому же самому гражданину-избирателю абсолютное право выбора и суждения в недоступных для него сферах государственного строительства. Впрочем, с этим мнением затем и не считаются. Такое положение вещей Моррас называл «самой поразительной из всех конституционных фикций».

    Критика демократии у Морраса совершенно совпадает с мыслями нашего соотечественника Л.А. Тихомирова. Республика действительно не способна организовать социальные силы нации в здоровый государственный организм.

    «При парламентском режиме социальный строй нации вырастает вне государства, которое признает себя лишь суммой отдельных граждан, а не суммой свободно сложившихся социальных групп. Поэтому опека над гражданином становится уделом администрации, поэтому «казенщина» вытесняет гражданство, и самоуправление граждан осуществляется не в реальности местных условий, а лишь в тех исполинских рамках, в которых всякое самоуправление становится лишь фикцией, — в рамках общегосударственных».

    Такой нелепый порядок вещей может быть устранен только при монархическом правлении. Моррас полагал, что национальная монархия реально может сочетать в себе авторитетную центральную власть с широко развитым, свободным общественным самоуправлением. Такое видение монархического государства совпадало у французских роялистов со многими мыслями об органическом монархическом строе в трудах Л.А. Тихомирова, младоросской концепцией соборной монархии и с мыслями И.Л. Солоневича, изложенными им в труде «Народная Монархия».

    Традиционная национальная монархия становится покровительницей и поощрительницей всего выдающегося и талантливого, что есть в народе. Именно по этой причине ей необходимо опираться на передовые, отборные элементы нации.

    И в этом вопросе и западная, и российская монархическая мысль возвращаются к истокам европейской цивилизации — к древнегреческой мудрости, давшей эталонные представления о сущности государственности как таковой.

    Древнегреческий историк Полибий говорил, что страна поистине блаженна, когда в ней пребывают в гармонии верховная монархическая власть, аристократия и народ, обладающий действенными низовыми демократическими институтами самоуправления. Все эти воззрения в конечном счете восходят к седой арийской древности и нашли свое каноническое воплощение в трудах философа Платона.

    По Платону, совершенное государство подобно перворожденному, корневому первопредку, давшему рождение другим государствам, которые, по природе вещей, являются вырожденными потомками этого совершенного, наилучшего, идеального, государства. Идеальное государство Платона не есть просто фантазия, мечта, игра нашего воображения, философская идея-матрица. Учитывая его каноническую неизменность, можно утверждать, что оно более реально, чем все современные псевдогосударственные образования, которые пребывают в текучем состоянии и в любой момент могут исчезнуть. Платон полагал, что закон вырождения включает в себя и морально-нравственное вырождение человечества. Как политическое вырождение прямо связано с моральным вырождением граждан, так и моральному вырождению предшествует физическое, являясь следствием смешанных браков и потери чистоты типа государствообразующего народа.

    В своих трудах «О Государстве» и «Тимее» Платон развивал мысль, что первоначальной или исходной формой общества, которая в то же время в наибольшей степени была подобной форме или идее государства — «наилучшим государством», — было царство мудрейших и богоподобных людей. Этот идеальный город-государство был настолько совершенен, что трудно даже представить, как он мог вообще изменяться. И все же распря — движущая сила всех перемен привела к деградации первоначального государственного идеала. Согласно Платону, внутренняя распря, классовая война, подпитываемая эгоистическими и материально-экономическими интересами, является главной силой социальной энтропии. Четыре наиболее характерных периода или «вехи в истории политического вырождения», которые одновременно являются важнейшими разновидностями существующих государств, описываются Платоном следующим образом.

    Первой на смену совершенному государству приходит «тимархия» — господство благородных воинов. За ней идет «олигархия» — правление богатых родов. Из нее возникает отличная от нее «демократия» — царство свободы, следствием которой является беззаконие. А четвертым и последним заболеванием государства является «тирания» — законное дитя демократии. Российская история с блеском продемонстрировала в XX веке, как можно за пять лет пройти все этапы государственной деградации. Платон выделяет в своей «Политике» шесть типов вырожденных государств. Существуют три консервативные, в определенном смысле законные формы государственного бытия и три совершенно порочные. Монархия, аристократия и консервативная форма демократии являются в порядке убывания их ценности законным подражанием совершенному государству. Однако демократия может вырождаться в беззаконную олигархию, что мы наблюдаем в родном Отечестве сегодня, а последняя, по Платону, заканчивается все той же тиранией. Беззаконие немногих становится беззаконием одного.

    Каждая из характерных стадий вырождения государства — следствие соответствующих стадий вырождения человеческой души, телесной природы, человеческого рода вообще. Моральное вырождение, по мнению Платона, вытекает из биологического вырождения человека. История падения совершенного государства — это история вырождения человеческого рода. Таков урок античной мудрости, принесший нам не только понятие о государственном совершенстве, но и изложение его связи с человеческой природой, с духовным настроем общества. Христианство, в целом принявшее концепцию Платона, убедительно показало, что именно духовное падение народа предшествует биологическому вырождению и ведет за собой исчезновение законных государственных форм.

    На пути духовного обновления возможно только построение процветающего органического общества, истинной государственности.

    Понятийный аппарат государственности

    Не постесняемся обратиться к богатейшему наследию нашего национального гения Ивана Александровича Ильина.

    Итак, государство как совокупный субъект права может быть или «корпорацией», или «учреждением» — такова мысль Ильина. Забегая вперед окончательных выводов ученого, скажем, что все относящееся к «корпорации» никак нельзя признать функциональными особенностями иной, не учредительной государственности. Скорее речь должна идти о псевдогосударственности, каковой она, т. е. корпорация, вполне и проявила себя в истории.

    Корпорация или кооператив состоят из активных, полномочных и равноправных членов. Они объединяются в некое организационное единство по своей собственной воле с правом выхода из этого единства в связи с утратой интереса. Разве можно здесь говорить о государстве?! Корпоранты часто имеют временный общий интерес и, признавая его, тем самым наделяют сами себя полномочиями для воплощения задуманного в жизнь. Кооперация начинается с индивидуума, с его мнения, изволения, решения, с его свободы и интереса. Она строится снизу вверх солидарностью заинтересованных деятелей, где все вопросы решаются голосованием, а вопрос о принуждении не может стоять в принципе. Таким образом, корпорация никак не может стоять у истоков государства. Тот факт, что современные демократии симулируют некую корпоративность своих институтов, показывает только двойственную природу, нецельность, а в итоге — и лживость всех демократических институтов в любом государственном образовании.

    Напротив, жизнь учреждения строится не снизу, а сверху, волевым решением индивидуума. Последнее доводится вниз через подчиненную его воле активную группу проводников его решений. Эта группа может разделять с индивидуумом властные полномочия, но только в том объеме, в котором они им делегированы. Люди, заинтересованные в жизни такого учреждения, получают от него пользу и блага за четко выраженную лояльность, но они никак не формулируют ни интереса этого учреждения, ни его общей цели. Учреждение строится по принципу опеки над людьми, но опеки, которая требует от них определенного служения. Государство есть учреждение в самой своей корневой основе. Народные массы в нем не могут всецело участвовать в управлении и блюсти одновременно каждый свой личный интерес. Народ в учреждении воспитывается, опекается, повинуется. Таково истинное государство, и другим оно не может быть по природе.

    Сторонники современной демократии уверены, что государство тем лучше организовано, чем более оно уподобляется корпорации, не понимая при этом, что при такой динамике именно государственность подобной институции будет весьма проблематичной. Сторонники чистого учреждения уверены, что лучший, «химически чистейший» тип государственности — тоталитаризм.

    Мы уже упоминали Аристотеля, который предвидел, что монархическая государственность имеет своим антиподом тиранию. Но вот есть ли тирания действительно законный плод последовательно построенного государства — это большой вопрос. По большому счету, Государство в своей начальной фазе было не совсем учреждением и не совсем корпорацией. Государство начиналось с дружины, где дисциплина и повиновение вождю строились на добровольных началах. Речь не могла идти о простой опеке. Для человека, добровольно вступавшего в дружину (аспект корпорации), важен был вновь обретаемый статус. Придание же человеку в традиционном обществе статуса, освященного прямой и непосредственной связью вождя с богами, осуществлялось через инициацию, которая и была первым и самым традиционным актом вхождения индивидуума в гражданскую общественную жизнь, то есть в Государство как священную реальность земного бытия, в котором вождь, дружина и племя представляли собой органическое единство, воплощенное в священно-функциональном варновом строе древних индоевропейцев.

    Государство в своем здоровом основании всегда, оставаясь учреждением, имеет в себе корпоративные черты, позволяющие гражданам осуществлять свободный выбор судьбы, не ощущая себя заключенными исправительно-трудовой колонии. Но нельзя также забывать, что столь важнейшие современные институты государственности, без которых само государство невозможно представить, как армия и полиция, строятся исключительно на принципе авторитарного управления. Здесь не может быть никакой корпоративной составляющей, никаких солдатских комитетов. В противном случае — развал. Именно поэтому армия в корпоративной системе чувствует себя неуютно, она чужда этой системе в целом. Желание полностью перевести армию на контракт — глупейшая попытка перевести авторитарную систему в несвойственный ей режим корпорации, попытка порочная и преступная. Никто никогда не пойдет умирать за деньги. Деньги нужны для жизни. Никто никогда не пойдет умирать за жилье, возможность получения которого маячит только в конце службы. Командир, посылающий бойцов в бой и на смерть, должен обладать безусловным нравственным авторитетом в глазах подчиненных, а таким авторитетом его может обеспечить только авторитетное, нравственно ответственное, единолично управляемое государство. Человек может идти в бой лишь за сверхчеловеческие ценности, которые лежат в основе только традиционных государственных институтов. Либеральная идеология отвергает эти ценности, ставит благополучие индивидуума в материальном плане на первое место и уже этим лишает армию всякого смысла существования. Не жутко ли вдуматься, что, когда сегодня в Чечне посылают солдат на верную гибель, в это время в Москве золотая молодежь обкуривается в клубах, буржуазия предается всевозможным дорогостоящим утехам, а мещанство пьянствует. Так за кого идут умирать сегодняшние воины, за какие идеалы общества их призывают проливать кровь? Стоит только сказать правду о сугубо экономической подоплеке всех сегодняшних военных конфликтов, как желающих участвовать в них по доброй воле не останется.

    Если у России исторически есть только единый союзник в лице ее вооруженных сил, а это, безусловно, так, и если Россию без ее армии тут же сожрут, то все это говорит только об одном — Россия приговорена быть автократическим государством!

    Важно заметить, что традиционный человек был, прежде всего, человеком — носителем священного статуса. Его жизнь вне сакрального служения вообще не имела смысла. В этом аспекте человек был членом религиозного сообщества, вне которого, во внешнем недружелюбном мире, он выступал исключительно как homopoliticus от лица своего сообщества. Это происходило в силу того, что экономические функции человека были заключены в жесткие регламентированные рамки внутри его коллектива и имели неразрывную связь с его священным отношением к своим функциям жизнеобеспечения родного сообщества. Однако, и это очевидно, политика всегда требовала от человека всецелого поглощения. Для большинства людей такое поглощение всего их времени политикой было технически невозможным, ведь политика всегда была и будет растратой жизненных сил вовне. Именно строй учреждения, в отличие от корпорации, склонен не растрачивать народные силы, но экономить их. Политическое дело требует особой компетенции, возможной только для меньшинства. Государство есть всегда учреждение с единой властью и дисциплиной, где самый главный аспект его деятельности, а именно — политический, в силу природы вещей требует централизации власти. Из этого вовсе не следует, что принцип самоуправления исключается из государственной жизни вообще, а индивидуум исторгается из политики, просто сфера его применения ограничена целесообразностью, которая определяется верховной властью.

    В своем развитии государство неминуемо уходит от первоначальных, общественно-родовых и племенных форм существования и, если хватает сил, неминуемо стремится стать империей, т. е. сделать свои национально-государственные идеалы по возможности универсальными. Постепенно меняется и технология осуществления властных полномочий, наличествующих в данном государственном образовании.

    С развитием государства его структура усложняется, что требует адекватного изменения властных функций. Условиями существования и полноценной жизни и развития государства становятся такие особенности, как:

    1) территория (важны ее географические пределы);

    2) плотность населения;

    3) однородность или неоднородность населения;

    4) державные задачи государства;

    5) хозяйственные задачи страны;

    6) религиозная принадлежность народа или народов государства;

    7) социальная структура общества;

    8) культурный уровень народа или народов;

    9) уклад народного характера или характеров.

    Из этих характеристик мы видим, что единого мерила, некоего образцового строя в природе существовать не может. Кроме того, понятно, что на долю Российской империи выпали трудности самого разного характера в деле приведения всех разноплановых характеристик страны к единому знаменателю полноценной государственной и гражданской жизни. Идея государства-учреждения, представленная в истории монархическим началом, стала поистине творческой идеей для России, в рамках которой только и мог быть возможен настолько невозможный имперский проект при наличии столь разновекторных «вводных». Впрочем, история столь грандиозных империй, как Российская и Британская, свидетельствует о возможности корпоративного начала и даже желательности его на нижних ярусах общественно-государственной пирамиды. И все же государство, по самому своему существу, есть организация не частноправовая и добровольно-свободная, наподобие кооператива, а «публично-правовая, властно-повелительная, обязательно-принудительная», по определению И.А. Ильина.

    И этим одним уже предопределено, что оно не может и не должно превращаться в кооперативную «шарашку», когда один из членов кооператива, ответственный, например, за Чукотку, берет и на кооперативные средства покупает лично себе подарок — футбольный клуб в Англии. При этом он уверяет членов кооператива, что купил клуб на средства, которые не являлись кооперативным фондом, а были теми деньгами, которые мама давала ему на школьные завтраки, а он их экономил, дабы воплотить детскую мечту, и т. п.

    Творческая задача государственного развития не может позволить существование в теле государства таких паразитарных объединений. Самовольное изъятие общественного ресурса из копилки учреждения невозможно. Уже сам факт покупки губернатором Чукотки футбольного клуба на экспроприированные средства из кооперативного «общака» свидетельствует о том, что мы с вами живем где угодно, только не в государстве. Да и в корпорации под вывеской «РФ» не все в порядке с корпоративной дисциплиной. Но это общеизвестный факт. Важно заметить, что словосочетание «демократ-государственник» есть нонсенс по несовместимой природе двух начал!

    Но есть и еще один примечательный парадокс современной политической и экономической ситуации в России. Не секрет, что в государстве, которое на словах озабочено исключительно экономическими проблемами, совершенно невозможно заниматься частным бизнесом. Оно в лице чиновничества не только душит поборами частную инициативу, но и не дает ей жить вообще. Дело в том, что современная власть в России видит себя исключительно в роли распределителя денежной массы и кондуктора ее движения. Частный бизнес — невыносимый конкурент для сегодняшней окологосударственной корпорации на этом, столь дорогом во всех смыслах, поприще. Поэтому и нет для частной инициативы большего врага, чем современный корпоративный клан, узурпировавший государственную власть. Либерализм же, вопреки всем заверениям, есть тормоз на пути развития такой инициативы, поле внеэкономического соперничества индивидуумов и групп, которое лукаво называется рынком. Честное экономическое соревнование возможно только в сильном государстве с независимой от партий и выборов авторитетной и наследственной властью!

    Еще античные философы убежденно говорили, что править в государстве должны лучшие. Никто никогда с этим не спорил. Демократия могла бы заслуживать поддержку у сторонников традиционной государственности, коли она могла бы по природе своей осуществлять подбор и продвижение наверх лучших людей. Но, увы, — вся история человечества свидетельствует о том, что демократия, возведенная в государственный принцип, осуществляет набор не лучших, а худших, неминуемо становясь охлократией. С другой стороны, аристократия, предоставленная самой себе, вырождается в олигархию, которая неминуемо срастается с подпирающей снизу охлократией, поэтому мы имеем в РФ, да и в Европе, то, что имеем. Подлинной же аристократией в государстве может быть та, которая не вырождается и не вредит общегосударственному делу, поскольку открыта для вхождения в нее лучших сынов народа.

    Что же может уравновесить, сохранить и соблюсти здоровую меру в столь необходимых для общественной и государственной жизни институтах демократии и аристократии? Только монархия. При этом и сама она нуждается в подлинной аристократии, которую подлинная демократия подпитывает снизу лучшими сынами народа, чтобы не выродиться в тиранию!

    Для истинного государственного деятеля важно духовное и нравственное качество личности. В этом его государственная политическая ценность. Разве может партия, сословие или класс, исходя только из своих корпоративных интересов, выдвигать наверх столь уникальный человеческий материал? Никогда! Государственное дело ищет единого, общего, всенародного интереса, а не частных вожделений. Народный же интерес не может определяться только из политических пристрастий группы или индивидуума. Он вообще непознаваем вне длительного исторического процесса и не может быть составлен из арифметической суммы потребностей дня. Тоталитарный владыка, халиф на час, не способен выявить это народное благо из опыта своего правления или из своих политических убеждений. Интерес народа есть сокровище долгого исторического опыта этноса на его путях к высшим, религиозным идеалам. Подобное благо может быть правильно оценено только такой верховной властью, которая сама проходит с народом долгим историческим путем побед и поражений, удач и трагедий — исключительно наследственной монархической властью!

    Россия как национально-политическое явление была создана сильной государственной властью. Строго говоря, само выражение «сильная власть» должно считаться странным и излишним, ведь власть сама по себе есть общественно-обособленная и организованная сила. В этом ее сущность и назначение. Власть есть средоточие и живое воплощение уполномоченной через инициацию религиозным институтом (в нашем случае Церковью) могущественной по ее неземному происхождению воли, которую все признают, уважая и почитая ее, особым институтом (несть власти не от Бога). Власть и сила в этом контексте синонимы.

    Русский народ от начала своего национального бытия был поставлен перед выбором: или сильный государственный центр в лице самодержца, или распыление на дорогах истории. Сильная власть — не есть власть тоталитарная, чьи внешние атрибуты силы и принуждения лишь свидетельствуют о ее слабости и внутренне осознанной «неканоничности». Сила власти, прежде всего, выражается в ее духовно-государственном авторитете, опирающемся на священные принципы властвования. Сила власти — в ее духовном достоинстве, правде и религиозно осознанной ответственности.

    Традиционная государственность

    Говоря о традиционной государственности, мы не имеем в виду некую схему или научную абстракцию, не имевшую или не имеющую практического воплощения в действительности.

    Традицией же мы условимся называть мировоззренческий комплекс, систему четких представлений, определяющих религиозную, политическую и хозяйственную деятельность человеческих коллективов. Такой органически взаимосвязанный комплекс представлений, который имеет в своем основании фундаментальные духовные и нравственные ценности, находящие свое оформленное воплощение в религиозной системе данного сообщества и в ней же обнаруживающие константу своей поведенческой мотивации во всех сферах жизни, бытийную санкционированность Свыше.

    Традиционализм отличается в корне от консерватизма тем, что имеет своим сокровищем и духоносным центром не ценности прошлых эпох, а вечные, духовные надвременные идеалы, определяющие как прошлое народа, так и его будущее максимально возможным воплощением этих идеалов конкретным этносом в исторической, земной реальности.

    Следует также разделять социальную утопию и традицию, к которой общество обращается на современном этапе. Социальные утопии детально описывают механизм функционирования идеального государства или порядка, никогда ранее не имевших реального жизненного воплощения. Утопии, как и моделирование будущего, — черты Нового времени, черты утраты европейским обществом самой традиции, утраты старых ценностных ориентиров. Утопии не могут возникнуть на фундаменте традиционного общества. В известном смысле их появление — это сигнал того, что общество уже утратило традиционный дух. Смерть традиционного Мифа порождает веру в прогресс, которая сама по себе есть утрата истинной религиозной веры. Утопия не возникает в обществе, где существующий порядок вещей воспринимается как естественный порядок, но лишь в эпоху духовных надломов этносоциальных систем. Прогрессизм — это, в сущности, рационализированный, утопический социо-эволюционизм, пропитанный инстинктивным пантеизмом. Природа наделяется внутренним разумом, которому одному ведомы цели и задачи поступательного и линейного развития, понимаемого как совершенствование системы в целом. Человек мыслится включенным в этот общий эволюционный процесс вне зависимости, понимает, признает ли он этот факт, или нет. Логика природы — поступательное совершенствование. В этой логике нет места одноактовому творению личного Бога. Эта линейность далека от линейности христианского времени, где признается качественная инволюция всего, изначально тварного.

    Традиционализм — это желание жить в мифическом времени, когда священный и уникальный акт творения из ничего волею Творца таинственно возобновляется циклически в сакральной жизни Церкви, и эта жизнь пропитывает собой все ткани социума, предохраняя ее от распада. Миф традиционализма — это не простое повторение и следование историческому эталону, но сакрализация всего, восприятие жизни как процесса вечного возрождения. В мифе прошлое идеализируется, а настоящее воспринимается как органическое свершение циклического процесса. Утопия же исходит из глубокого недовольства действительностью и, не имея ни опоры в мифическом времени, ни исторических примеров, пускается в сомнительное моделирование идеального порядка вещей, всегда имеющего субъективный окрас. Миф всегда открыт к комплексу светских дополнений, к своей изначально религиозной структуре, утопия всегда разрушает сакральный мир окружающей ее культурной действительности, нарушает гармонию мира. Мифологическое, традиционное настоящее не может быть плохим, так как оно порождено божественными энергиями, божественной силой священного прошлого. Традиционное общество — это общество гармонии в самом общем значении этого слова. Эта гармония создает необходимые предпосылки для индивидуума чувствовать себя счастливым, тоже в самом общем понимании счастья. Впрочем, в этих общих рассуждениях мы можем поставить верный акцент и на субъективном характере переживания счастья каждым человеком. Кто-то из мудрых заметил, что по-настоящему быть счастливым человек может только тогда, когда он счастлив на Родине. Несколько расширяя понятия Родины и возводя его к духовным высям, заметим, что Родиной для человека является не только клочок земли, где он родился, но в еще большей степени — идеальное и религиозно окрашенное представление о своей стране. Иными словами, человек видит свою Родину в свете идеальных представлений о ней, сложившихся в представлении народа. Такой образ Родины есть глубинный мифологический образ отчего дома, «золотого века». Он является аналогом или, лучше, отблеском утерянного Рая.

    В литературе есть вечный, «кочующий» сюжет «блудного сына». Схема сюжета известна всем. Юноша полон фантазий о чудесных дальних странах, где только и возможно обрести полноту счастья. В поисках страны с молочными реками и кисельными берегами он преодолевает массу препятствий: завоевывает дальние страны, пробирается через смертоносные джунгли, тонет в бушующем океане, словом — проходит инициацию жизни. И вот пройдено полмира, огонь, вода и медные трубы, а чаемого счастья все нет. Героя вдруг нестерпимо тянет домой. И вот, после долгих странствий, он видит вдали маленькую пристань родного городка, и слезы застилают глаза. Он видит покинутых и повзрослевших друзей, он встречает постаревших родителей и с горечью понимает, что счастье, за которым он отправлялся в тридевятое царство, было дано ему от рождения. Это счастье — отчий дом.

    Для нас как для народа этим отчим домом была наша историческая государственность, икона нашего государственного бытия — Святая Русь. И для обретения простого человеческого счастья всем нам в частном и общем порядке надо отказаться от прогрессистских утопий и внимать призыву архимандрита Константина Зайцева, написавшего после национальной катастрофы 1917 года о том, что нам надо бежать не вперед, но, наоборот, круто назад — назад в родную историю, назад в Отчий Дом традиции. Где же обретается погребенный под мусором веков фундамент нашей традиционной государственности?

    В отечественной истории был длительный период сложения и расцвета традиционных институтов власти, которые были, в свою очередь, бездумно разрушены европейским реформаторством времен Империи. Вопрос этот заслуживает рассмотрения, и начнем мы смотреть на него извне, «из-за бугра», как, увы, стало для нас привычнее.

    С мыслями философа И.А. Ильина о фундаментальных основах государства традиционного типа по-своему резонируют идеи Освальда Шпенглера, высказанные им в замечательной и до конца не оцененной в русских правых кругах работе «Прусская идея и социализм». Не вдаваясь в монотонное цитирование, возьмем лишь то, что свободно, без всяких натяжек, могло бы выйти у этого же автора с названием на титульном листе «Русская идея и социализм». А преобразовав под таким углом зрения его идеи, позволим себе некоторые замечания, которые действительно характеризуют русскую традиционную государственность.

    Только оговоримся сразу, что социализм Шпенглера противопоставлялся в его работе социализму Маркса. Шпенглер совершенно справедливо считал, что марксизм незаконно узурпировал этот термин для определения своей прогрессистской утопии, построенной на умозрительной картине классовой борьбы и акцентирующего исключительное внимание на вопросах экономики, не являющихся вопросами первостепенной важности для традиционного сознания и для традиционного понимания социализма, каковым обладал не только Шпенглер, но и ряд выдающихся ученых того времени. Лишь вкратце отметим, что и выдающийся отечественный мыслитель К.Н. Леонтьев усматривал для грядущей России возможность построения государства на социалистических принципах, в которых он видел возможность творческого возрождения «нового феодализма», говоря словами Бердяева, построения такого государства, которое будет увенчано институтом монархии. Марксистский социализм по Шпенглеру — это еретическое направление всей социалистической мысли человечества за многие века ее подспудного существования. Отсюда и современный буржуазный этатизм (а равно и этатизм советской эпохи) Шпенглер понимал как искажение традиционного института государства. Современный этатизм — это тотальное вторжение государства в те области, которые традиционно были для него вторичными, вкупе с полным пренебрежением всем тем, что и составляло его главную священную задачу в качестве религиозно санкционированной организации бытия социума.

    В традиционном государстве человек всегда стоял на службе, понимаемой им как религиозный долг, послушание. В современной этатистской государственной машине человек у государства в коммерческом найме.

    С незапамятных пор живет в русском народе укорененное державное сознание того, что государственное тягло — это осознанное подчинение единичного целому, в котором сосредоточено наше самое дорогое и святое достояние, наше сокровенное наследие, которое отличает нас от всех иных народов. Мы — другие, и этот факт есть краеугольный камень нашей национальной истории. Если француз, кем бы он в реальности ни был, в душе всегда мещанин и буржуа, немец — всегда рабочий, а англосакс — предприниматель и торговец, то идеальный русский психологический тип — воин и крестьянин. Именно таковым и было подавляющее большинство наших пращуров. Читая древних авторов, которые описывали славянское население Поднепровья как земледельцев, перепоясанных мечом, мы понимаем, что именно этот тип поселенца и воина породил два основных сословия Московской Руси — дворянина-воина и землепашца.

    Усвоив базовый факт того, что все население Московии было не совсем сословным, а скорее функционально разделенным, но, в сущности, равно включенным в ткань государства, разнящимся в правах и обязанностях, но и не отчужденным вовсе от государственного организма, с религиозно осознанным равенством в тягловом служении религиозно-государственной идее, двинемся дальше. Повторим вслед за Шпенглером парадоксальную мысль: «Республиканская форма правления не имеет ничего общего с социализмом, в особенности прусского, да и древнерусского типов». В действительности либерально-демократический парламентаризм и авторитарный социализм не являются чем-то новым в политической истории человечества. Это есть лишь обновленное в своей практике базовое проявление двух типов древних жизненных укладов народов, свойственных каждому в отдельности и не передаваемых от одного к другому. Русский государственный инстинкт свидетельствовал о том, что источником всякой земной власти является Всевышний. На земле же его представителем является монарх, олицетворяющий собой делегированную теократию, своего рода глава исполнительной власти, полученной Свыше, через церковное таинство миропомазания. Таким образом в России издревле сложилась особая политическая система, которую не грех назвать «теократическим авторитарным социализмом». Государство понималось русским национальным инстинктом как общее религиозное послушание, причем суверенность его несомненна, когда в нем правит православный Государь и все частное подчинено целому, имеющему не земную, но божественную инвеституру. Царь — это первый по рангу слуга Божий. Такой теократический и авторитарно ориентированный социализм, монархический по своей природе. Самая ответственная должность в таком организме и самая ответственная служба — у монарха. Однако он является не только слугой первого ранга, но и гарантом того, что вся система, весь организм будут едиными в своем служении и в своей национальной воле. Слугами Божьими являются и все его подданные. В таком государстве каждый служит на том месте, на которое он призван к служению фактом своего рождения. Из этого следует, что его место и ранг не есть акт сословной несправедливости, но исключительно промысел Божий. Собственно говоря, в стране профессиональных воинов-чиновников и крестьян, из которых составлялось и духовенство, белое и черное, нельзя было четко определить жесткие сословные рамки, как это было в Западной Европе. И уж подавно в этом достаточно гомогенном социальном организме не выделялось ни третье сословие, ни четвертое. Отсутствовали сами предпосылки того разделения национального организма, которые привели, например, во Франции к крушению монархии и созданию парламентской республики третьего сословия.

    Наверное, не случайно февральский либеральный опыт в России закончился не просто крахом, но созданием жесткой парамонархической тоталитарной системы. Выбирать можно форму, внешний покров, но не дух народа. Можно написать и принять любые конституции, но важно только то, что извлекает из писаных и неписаных законов национальный инстинкт. Народ, исстари воспитанный в определенном духе, не может измениться, даже если он на время поддается самообману. Русская исконная государственная идея — это особое ощущение жизни, особый инстинкт и воля, невозможность поступать иначе, совокупность уникальных духовных и душевных свойств, с глубокой древности сформировавших наш народ. Особый земский строй воспитал в русском человеке допетровских времен чувство личной независимости и ощущение значимости сверхличной общности, ставших основой «теократического социализма».

    Если говорить о современных парламентарных формах государственности, которые насаживаются по всему миру, то родиной их была Англия. Шпенглер абсолютно прав, когда говорит, что английский народный тип и тип прусский (а мы добавим — и русский) — это различие между этносами, один из которых развивался, чувствуя себя островитянином, а другой (или другие) вынужден был беспрестанно отстаивать свою суверенность с оружием в руках. В Англии остров заменил собой государственную организацию. Английский народ созидал себя сам, вернее, созидал особую буржуазную нацию, построенную на исключительно корпоративных, внегосударственных началах. Прусский народ — это плод усилий Гогенцоллернов, ставших служить «монашеской идее государства». Народ же русский — творчество династии Рюриковичей, давших ему форму, также подвизавшихся на поприще, которое Шпенглер гениально назвал службой «монашеской идее государства» и Православной Церкви, давшей ему душу.

    Россия и Англия — это два полюса, два разных заряда государственной идеи. Россия по сути — это максимум социалистической государственности, Англия — минимум, если не вообще отрицание таковой. Характерная особенность английского либерализма состоит в том, что индивидуум почти не чувствует государства: оно не ставит ему отдельных требований, не доставляет никакого содержания, а служит исключительно подсобным средством. В Англии вроде как и нет государства, но есть общество.

    Либерализм для континентальной Европы был, есть и будет неразумной, сумасшедшей, убийственной роскошью. Он не только не может дать континентальным европейцам того, что обычно обещает, но и отнимает то, что они всегда законно имели и что составляло предмет их гордости. В основе духа англосаксов лежит дух викингов, навсегда ушедших с Родины и живущих на корабле и кораблем. В основе Прусского государства лежал тевтонский монашеский орден. Русское же государство изначально — и огромный государственный монастырь, и одновременно воинский стан. Да, у нас не было рыцарских монашеских орденов, но только потому, что само Государство Российское представляло собой единый военно-монашеский православный орден. Этос англосакса — личный успех, этос русака и пруссака — долг и совестливое послушание. В Англии аристократия определялась денежностью, в России и Пруссии — военной службой. В этом проявляется глубинная этика двух разных основ жизнеустроения общества, капиталистического и авторитарно-социалистического. Это два строя человеческих отношений, один из которых базируется на богатстве, а другой — на авторитете. Для англосакса невозможно слушаться приказаний человека неимущего, для русского и пруссака нелепо преклоняться перед богатством.

    Политические формы государства неразрывно и сущностно связаны с тем народом, в котором они исторически проявились. Они в крови этого народа, и только в этих формах национальная жизнь может протекать полнокровно.

    Только историческая форма Государства дает народному организму здоровье, гарантируя отсутствие опасности тромбов в кровообращении национального организма. Монархическая форма не существует сама по себе, как не существует и кодифицированной формы облаков. Монархия и народ появляются в истории синхронно и неразрывно. Монарх создает народ, народ вживается в монархию. Инстинкт народа столь силен, что он способен перерабатывать любые внешние, заимствованные формы. Вот только нужно ли тратить энергию этноса на борьбу со всевозможными политическими вирусами, которыми его ради экспериментов заражают?! Английский либерализм делает бессильными и больными все государства, которым она под видом лекарства вводит яд собственных политических реформ.

    Наше традиционное русское государство было настоящим государством в подлинном понимании этого слова. В нем не существовало частных лиц в том смысле, что частный интерес никогда не мог стать бациллой в государственном организме. Каждый живший в государственном организме был его живым членом, не желавшим организму ни хворей, ни болезненных реформаторских потрясений. Управление таким государством не было делом частных лиц, но лишь государевой, т. е. государственной службой. Современная либеральная политика частных лиц использует государство как инструмент для достижения частных интересов и ведет к его демонтажу как такового, ведь государство объективно становится препятствием для достижения все новых и новых интересов возрастающего частного эгоизма. Орудием такого демонтажа является и современный парламентаризм. Массы окончательно отчуждены от государства и политики, а иллюзия их вовлеченности в решение общенациональных задач поддерживается путем предоставления права раз в несколько лет отдать свой голос за кандидата или кандидатов, которых корпоративная система спускает им сверху. Имеем ли мы сейчас в действительности государственную систему власти, или живем в эпоху, когда государство уже полностью заменено буржуазным обществом?! А ведь это вопрос жизни и смерти национального организма. Наверное, уместным здесь будет еще раз сказать, что надежду на жизнь нам может подарить только возрождение традиционного государственного принципа власти с его изначальной (и эталонной) авторитарной формой правления. Любая республика сегодня есть служанка капитала, конечно, уже давно не национального. Только монарх, повинуясь традиции своей династии и опираясь на историческое миросозерцание народа, основанное на его призвании в истории, способен подняться над партийными и частными интересами ради интересов общенародных и общегосударственных. Он — третейский судья, и если в государстве традиционного социологизированного типа профессиональные объединения могут выбирать людей по их практическим способностям, то он может делать выбор и более узко — по нравственным качествам человека. Президент, премьер-министр, народный комиссар — креатуры партии или корпорации. Партии и корпорации — креатуры тех, кто их содержит. Только монарх способен защитить государство и народ от торгашества суверенитетом, идущим на убыль со страшной силой!

    Как это безвозвратно далеко от принципов истинной государственности, когда каждому отдельному лицу на основании его практических, нравственных и духовных дарований предоставлялось право в определенной мере повелевать и повиноваться; ранг и степень ответственности были всегда соразмерны с талантами личности. Такая государственность зиждилась на основе постепенного отбора, коллективной ответственности и коллегиальности. Утрата этой государственности — трагедия нашей национальной жизни.

    Но утрата эта не была подобна грому среди ясного неба. Она происходит постепенно, начиная с петровских реформ, и даже раньше. Наш блестящий мыслитель К.Н. Леонтьев советовал в конце XIX века для спасения тонущего Русского корабля прибегнуть к своего рода «тройственному союзу» между Самодержавием — носителем и защитником Православия, его слугами-стражами — проводниками монаршей воли и простым народом. Это была запоздалая попытка обратить внимание правительства на уже призрачную возможность реставрации традиционной структуры государственности. Не ужасно ли, что еще при жизни монарха-богатыря Александра III русское общество утратило традиционные ориентиры, которые сохранялись лишь небольшой кучкой одиноких и не понятых современниками мыслителей. Уже тогда Леонтьев писал пророческие и для нашего времени слова о том, что: «Без строгих и стройных ограничений, без нового и твердого расслоения общества, без всех возможных настойчивых и неустанных попыток к восстановлению расшатавшегося сословного строя нашего (имелся в виду служебно-сословный традиционный русский политический строй. — Авт.) — русское общество, и без того довольно эгалитарное по привычкам, помчится еще быстрее всякого другого по смертному пути всесмешения… Для задержания народов на пути антихристианского прогресса, для удаления срока пришествия антихриста… необходима сильная царская власть. Для того же, чтобы эта царская власть была долго сильна, не только не нужно, чтобы она опиралась прямо и непосредственно на простонародные толпы, своекорыстные, страстные, глупые, подвижные, легко развратимые; но — напротив того — необходимо, чтобы между этими толпами и Престолом Царским возвышались прочные сословные ступени; необходимы боковые опоры для здания долговечного монархизма… Вот прямая и откровенная постановка государственного дела, без всяких лжегуманных жеманств…»

    Особенно интересно в контексте этих размышлений вспомнить недавний советский опыт. У нас есть современные мыслители, которые любят рассуждать на тему того, что СССР был классическим образчиком общества традиционного типа. Согласиться с этим категорически невозможно, однако необходимо признать, что советская система для придания себе определенной устойчивости иногда очень активно использовала символику традиционализма и даже пыталась воспроизводить псевдотрадиционные и псевдосословные институты в рамках своей системы. И ведь это происходило в обществе, принципиально идущем к абсолютно бесклассовой социальной структуре. Так и непонятно на первый взгляд, для чего создавать некую идеологическую среду и пытаться в ней моделировать советские псевдосословия с наследственными профессиями? Никто ведь не будет спорить, что в СССР определенные функциональные общественные институты были построены в некотором подобии с традиционными институтами старой Европы.

    Интуитивно ли, осознанно ли, но вожди в СССР поняли принципиальную установку, высказанную Леонтьевым, о том, что любая социальная система стабильна тогда, когда сложна, и рушится в момент наибольшего упрощения и универсализации.

    Но вернемся к теме масс и их непосредственного участия в государственной жизни.

    В Императорской России произошло то же, что впоследствии погубило и СССР. Массы были окончательно отчуждены от государства, от политического участия в нем, от самой идеи государства, которое потеряло для них и ценность, и привлекательность, в котором они перестали видеть необходимость. После этого логично было осознать и монархию ненужным институтом, который уже не венчал собой традиционный государственный народный монолит, но «зависал» в каком то средостении между буржуазным сообществом и пролетаризированными массами. Буржуазный миф материальной выгоды вытеснил из сознания масс миф о стоянии до конца под хоругвью последнего Православного Царства. Забыт был важнейший принцип национального бытия: власть вытекает из благочестия, а не благочестие — из власти. И власть перешла в руки тех, для кого не существовало и не существует самого понятия благочестия. Царская служба, как и царская радость — это соборная служба и соборная радость старой Московской Руси. Народ воспринимал носителя власти не как удобство или неудобство, но как Божие смотрение о нем! Божие благословение на власть являлось одновременно и делегированием самодержавных прав, и ограничением власти, когда самодержец все-таки был в ответе за свой народ перед Царем царствующих.

    Московская Русь не была холопьим государством. Традиции высокой религиозно осознанной гражданственности были присущи русским задолго до того, когда толпы охлоса в Европе стали ощущать государство не чем-то враждебным себе и своему миру, а хотя бы нейтральным. Царь на Руси — это не верховный феодал, отделенный от народа непроходимой стеной сюзеренов, но в первую очередь — помазанник Божий. Власть его безгранична, но за каждый свой шаг он отвечает перед Господом, а в своих деяниях ограничен нравственными нормами и требованиями личной веры. Безусловно, монархия подразумевает глубокую и искреннюю религиозность общества. За грехи Государя кара могла постигнуть всю Русь. За грехи перед Государем Господь карал провинившихся раньше и скорее царского суда — в этом русский человек был абсолютно убежден. Все важные государственные дела Царь решал только после совета со «всей землей», созывая Земские соборы. Вся земля, каждый человек в государстве был приобщен к политической жизни. Только в Росси соборы обладали учредительными правами утверждать монархов. Такое и не снилось западным парламентам! Но это не призрак демократизма: утверждая монарха, собор свидетельствовал о своей лояльности к нему всей земли. Утверждение монарха на Руси — это акт присяги, а не своевольного выбора. Даже призывая на трон неродовитого Бориса Годунова, собор считал его уже отчасти Богом ставленным претендентом по родственной близости к последнему Царю из рода Рюриковичей Феодору Иоанновичу через его супругу, сестру Бориса. Любопытно, что Цари на Руси при входе в храм принимали челобитные от представителя любого сословия лично или через особых уполномоченных дьяков. Этот акт отражал факт священного равноправия личности перед священной же властью монарха. Советы Царя с боярской думой и первоиерархом поместной Церкви выражались любопытной формулой: «Царь повелел, и бояре приговорили». Служилая аристократия не была холопски подчинена монарху и не являлась лишь феодальным сюзереном, но, как и в Византийской империи, усваивала функции содержавства с монархом, функции своего рода делегированной монархии, усвоенные от делегированной теократии в лице государя!

    Уж коли мы затронули вопрос о том, как традиционная власть гармонично и органично сочетала в себе исполнительные и законодательные функции, показательным является и судебное дело на Руси. Суды, в зависимости от важности дел, осуществлялись воеводами, старостами, приказчиками бояр и монастырей, но в любом из них заседали выборные от посадских людей и крестьян — по 5–6 «добрых и смысленых» людей. Это уже институт присяжных в его законченной форме на Руси, еще до преобразований Петра! Крепостная зависимость крестьян в Московской Руси состояла лишь в следующем. Помещик получал землю. Прикрепленные к данной земле крестьяне должны были содержать его и обеспечивать необходимым, что позволяло ему исполнять свои тягловые военные и административные обязанности. В зависимости от местных условий и урожайности существовали нормы снабжения землевладельца. В черноземных районах оно осуществлялось путем барщины — работы на участках, выделенных персонально помещику, в нечерноземной распространение получил оброк. Земля выдавалась помещику только на время его службы, и никакого личного рабства до европейских реформ Анны Иоанновны и Бирона не было в помине! В допетровской Руси труд крестьянина был государственным тяглом, равно как была и особым тяглом военная служба поместного дворянина. Крестьянин не являлся собственностью помещика и был прикреплен исключительно к земле. Крепостное право в его неприглядном виде, когда крестьянство было отчуждено от государства и попало в позорную личную зависимость к дворянству, освобожденному от государственного тягла службы, стало следствием именно европоцентричной парадигмы власти.

    Любой крестьянин, хоть черносошный, хоть крепостной, мог свободно распоряжаться своим наделом, то есть своей долей в земле общины: мог завещать ее, разделить между детьми, продать, наконец, после чего идти куда душе угодно — хоть в ушкуйники, хоть в казаки. Соответствующим учетным юридическим статусом обладал не он, а его земля. Тот, кто купил ее или получил в дар, автоматически принимал на себя и тягло, обусловленное владением этим участком, выплачивая подати государю и помещику. Однако подданные обычно не платили очень больших налогов. Только в чрезвычайных обстоятельствах государство испрашивало «пятую деньгу» или «десятую деньгу» от всего имущества, тогда как в Польше, например, такой обременительный налог на землепашца был нормой. В России для введения чрезвычайных налогов требовался созыв Земского собора. Всей землей решали дела, на которые нужно было раскошелиться. Таким образом, мы видим, что традиционная монархическая государственность в России была не только централизованной монархией, но и опиралась на низовые демократические институты. Свобода личности каждого была гарантирована самой верой Православной. Человек чувствовал себя более свободным, чем любой обыватель теперь. Но, кроме того, эта свобода была обеспечена и собственностью на землю любого желающего, собственностью, обусловленной налоговыми обязательствами, но во всех иных отношениях полноценной.

    Итак, традиционное государство есть такая форма организации народа, при которой верховная личная власть обеспечивает гарантированное участие каждого в политической жизни государства на правах человека, включенного в систему тягловой службы, и дарует любому человеку священное право собственности на землю, осуществляя при этом органическую связь между землей и государством.

    Эпоха Царствия, эпоха московской Руси — это и эпоха органического роста Империи, национальной Империи русского народа, который включал в свою политическую орбиту все новые племена и культуры, сохраняя нерушимой национальную систему власти. Европейская же парадигма власти, то есть переход от национальной Империи к Империи вненациональной, от Империи православной к Империи светской с внешней православной атрибутикой, привел Россию к краху, точно так же, как пал Рим, который перестал быть латинским, а стал варварским. Точно так же пала и Византия, ставшая не Империей эллинов, каковой она процвела при царе Ираклии и его преемниках, а Империей всех народов, подмятых легионами под крыло римского орла.

    Империя не гарантировала в Византии и единство веры. Многочисленные ереси и монофизитский раскол ослабили Константинополь, но, пока он был в основном эллинским, он стоял. Став же интернациональным, он пал перед национальной мощью османов. Не случайно, что во время штурма Константинополя турками на стены для защиты священного города христианского мира взошло всего 4 тысячи человек. И это при почти миллионном населении! Среди этих защитников были сербы, болгары, русские, генуэзцы, франки, но почти не нашлось греков. Город пил и гулял, пока горстка чужеземцев защищала дом Святой Софии. Империя перестала быть для греков своей, и они сдали ее османам.

    Российская Империя последнего периода также перестала быть своей для массы русского народа. Именно поэтому с такой легкостью подхватывались слухи о мнимом предательстве Царицы в пользу немцев, а Временное правительство не брезговало пользоваться лозунгами, имевшими национальное русское звучание. Даже на уровне символики Временное правительство симулировало возвращение к исконной русскости: достаточно вспомнить двуглавого орла, срисованного художником Билибиным с печатей Московских Царей, только лишенного корон. Вспомним многочисленные плакаты революционной поры с образом всадника в красном плаще, колющего змея, как на иконах святого Георгия Победоносца. Что бы ни говорили поборники императорского периода России, но немецкий душок от бюрократического строя, да и от династии, окончательно отбил нюх русского народа на все государственное. А потеряв опору в лице монархии и государства, народ моментально утратил и национальное самосознание, задолго до революции 1917 года! Большевики просто ускорили не ими начатый процесс.

    Важный урок — любое государство появляется на свет как плод политической деятельности конкретного народа. Если народ чувствует в себе политическую мощь, то ничто не может остановить его на пути к стремлению к Империи, то есть на пути к желанию сделать свой собственный национальный идеал универсальным законом, навязанным подчиненным. Достигнув естественных пределов роста, Империи переходят в фазу стабильного развития, уже чреватого застоем и деградацией. В первую очередь, вынужденно допуская покоренные окраины в организм государства, державный народ ослабляет этот организм. Изначальные, коренные, исключительно национальные ценностные установки постепенно обесцениваются в глазах потомков и наследников завоевателей и покорителей. Очень часто державный народ, неожиданно одряхлев, теряет живую связь с им же самим созданным государством, которое превращается в орудие для всевозможных корпоративных интересов, в том числе — и носящих этнический окрас некогда покоренных окраин. Это начало конца любой Империи, любой государственности.

    Государства создаются конкретными народами через своих национальных вождей, и на первых порах они есть функция органического роста и развития культурных задатков данного этноса. Главнейшей задачей любого государства, если оно хочет жить, является охрана тех национальных начал и того народа, который его создал. Государство — это средство на пути к выполнению народом своей исторической миссии. Его собственная цель состоит в сохранении и в дальнейшем развитии того национального коллектива, которым оно стоит. Государство становится живым организмом народа, к которому нельзя самовольно пришить чуждые ему органы. Полезность государства определяется его полезностью в деле процветания культуры и жизни державообразующего народа. Государство есть высшее воплощение инстинкта самосохранения, заложенного в этносе. Если инстинкт увядает, то государство рушится, и никакой простой экономической целесообразностью оно не может удержаться на поверхности стихии исторического бытия. Государство не может существовать в форме формально-механического учреждения, поскольку оно — организм, а не мертвенный механизм. Потеря большинством населения правильного понимания смысла государства, а тем более — утрата понимания этого смысла верхами народа приводят к национальному краху.

    Если в Московской Руси власть воспринималась как священная носительница христианского идеала и последняя наследница истинного православного царства, то после Петра она определяла себя в России как «европейское начало». Если для русского человека времен Царствия европеец был убогим варваром и еретиком, то в Империи эмансипировавшееся от государства и народа дворянство, а за ним и бюрократия стали испытывать буквальный страх и отвращение к своей, уже неполноценной в их глазах, природной русскости. К правительству эти круги тяготели только по причине того, что желали видеть в нем последовательного европейца в бескрайней азиатской пустыне. Традиционная же русская государственность погружалась во мрак ночи, под покровом которой народ ждала пьяная оргия керенщины, поножовщина большевизма и грабеж эпохи постсоветских реформ.

    Государственный канон, традиционные устои народа и духовный фундамент патриотизма

    Когда мы говорим о каноне государственности и о современности, мы, безусловно, имеем в виду идеальный образ государства. Но идеал предложенного государствообразующего канона не значит его полную оторванность от современной жизни, современных социально-политических реалий. Наоборот, именно необходимость приведения в соответствие с данным каноном всех ступеней государственной пирамиды и всех общественных институтов современности является творческой и вполне прагматической задачей будущего. Задачей, стоящей на повестке дня не по прихоти отдельных мечтателей-романтиков, грезящих «тридевятым царством», но самой поступательной логикой современного мирового процесса, вызова истории.

    Вызов этот ставит вопрос ребром для всей совокупности современных суверенных государственных образований: «быть или не быть». И если выбор осуществляется в пользу «быть», то это уже означает, что государству, сделавшему такой выбор, необходимо перестать плыть по течению современной (якобы «объективной») глобализации всех мировых процессов, столь очевидно навязываемой с прямым ущербом для абсолютного большинства населения планеты, что верить в объективность этого процесса могут лишь законченные идиоты.

    Перестать следовать в фарватере политики современных анонимных мироправителей сегодня может означать только одно — возвращение к традиционным институтам организации общества, возвращение к духовным истокам национального становления, восстановление канонической государственности на фундаменте исконной Традиции. Поиски компромиссов под лозунгами «суверенной демократии» всегда будут означать всего лишь потерю времени и небольшую отсрочку в деле полной утраты этой самой суверенности.

    Так каким же должно быть, обязано быть и может стать современное традиционное государство? Каковы же канонические характеристики этого наднационального института, черпающего силу из святой древности и отвечающего вызову современности?

    На эти вопросы нам позволяет ответить недавно переизданный гениальный труд «Путь духовного обновления» отечественного мыслителя И.А. Ильина, к авторитету которого мы уже не раз обращались.

    Не утомляя читателя цитированием, позволим себе кратко пересказать ключевые моменты этой книги, ценность которой в деле построения истинной государственности в России сегодня невозможно переоценить.

    И.А. Ильин писал, что акт духовного опыта и веры самобытно слагается у народа на протяжении столетий. Акт этот созревает сначала на бессознательном уровне, притом очень медленно, передаваясь в процессе воспитания и преемства от одного поколения к другому. Так органически сплетается социально-политическая ткань народа. В этом столетнем процессе становления уже содержится уникальность национальных институтов, но их истинная ценность не просто в уникальности, но в той религиозной искренности, которая выверена всей народной верой. Настоящая современная государственная теория по этой причине обязана заниматься не вопросами целесообразности существования различных властных институтов, но, в первую очередь, вопросами о священных целях жизни, как они понимаются народом, целях, выраженных в его нравственном идеале, созревающем в лучах его веры. Самый изысканный интеллект, умеющий все предусмотреть и просчитать, интересующийся лишь целесообразностью, ныне и вообще сократившейся до размеров целесообразности исключительно экономического свойства, имеет свой предел. Его живая душа и совестный акт не могут быть исчерпаны его практическим умом и самодовольством. И уже в этом видна его определенная ограниченность в познавательных способностях и синтетических обобщениях. Вообще, столь модный теперь, такой исключительно «практический», рациональный подход к проблемам государственного строительства свидетельствует о заболевании и оскудении человеческого духа, ослаблении духовной традиции общества. Духовные основы жизни не могут быть подвержены влиянию моды или сиюминутных интересов, четко увязанных сегодня с котировками на нефть и газ. Они — константа в фундаменте человеческого бытия, но эта константа перестала чувствоваться нами в силу переживания тяжелейшего духовного кризиса, которому подвержена и святая святых любого человеческого сообщества — семья. Половая потребность и та же целесообразность вытеснили чувство взаимной духовной сопринадлежности у брачующихся. В силу того, что даже инстинкт продолжения рода подавляется рациональной рассудительностью о том, что дети — исключительно убыточная статья, деторождение становится неприемлемым для практического разума современного человека.

    В действительности мы забыли, что человеческая семья, в отличие от «семьи» у животных, есть «целый остров духовной жизни». И если она этому не соответствует, то обречена на разложение и распад. История наглядно это подтвердила и продолжает подтверждать. Не семья сегодня переживает кризис, а наше отношение к семье в силу нашей духовной ущербности. Великие крушения и исчезновения народов возникают из духовно-религиозных кризисов, которые, как вредоносные вирусы, в первую очередь поражают институт семьи. Для государства в его истинном значении семья жизненно необходима, как его естественный фундамент. И.А. Ильин пишет: «Семья есть первоначальная, исходная ячейка духовности — как в том смысле, что именно в семье человек впервые учится… быть личным духом, так и в том смысле, что духовные силы и умения, полученные от семьи, человек переносит затем на общественную и государственную жизнь».

    Любое падение Традиции, а вместе с ней и традиционных институтов, увы, начинается с высших слоев общества. История всех времен и народов свидетельствует, что именно образованные, элитарные слои общества, увлекаясь праздной игрой сознания и отвлеченных концепций, гораздо легче утрачивают способность и непосредственную силу доверия к очевидности, дарованной нам через личный опыт духовной жизни. При утрате этой способности у родителей та же болезнь моментально поражает и неокрепший духовно-нравственный организм ребенка.

    Вот почему столь важно для любой Традиции иметь опору в традиции семейственности данного народа. И.А. Ильин предупреждает: «…ребенок вступает в семью своих родителей как бы в доисторическую эпоху своей личности и начинает дышать воздухом этой семьи со своего первого физического вздоха. И вот в душном воздухе несогласованной, неверной, несчастной семьи, в пошлой атмосфере бездуховного, безбожного прозябания не может расцвести здоровая детская душа. Ребенок может приобрести чутье и вкус к духу только у духовно осмысленного семейного очага; он может органически почувствовать всенародное единение и единство, только испытав это единство в семье, а не почувствовав этого всенародного единства, он не станет живым органом своего народа и верным сыном своей родины. Только духовное пламя здорового семейного очага может дать человеческому сердцу накаленный уголь духовности, который будет и греть его, и светить ему в течение всей его дальнейшей жизни… Семья призвана воспринимать, поддерживать и передавать из поколения в поколение некую духовно-религиозную, национальную и отечественную традицию. Из этой семейной традиции и благодаря ей возникла вся наша индоевропейская и христианская культура — культура священного очага семьи. С ее благоговейным почитанием предков, с ее идеей священной межи, огораживающей родовые могилы; с ее исторически слагающимися национальными обычаями и нарядами. Это семья создала и выносила культуру национального чувства и патриотической верности. И сама идея «родины» — лона моего рождения и «отечества», земного гнезда моих отцов и предков — возникла из недр семьи как телесного и духовного единства. Семья есть для ребенка первое родное место на земле; сначала — место-жилище, источник тепла и питания, потом — место осознанной любви и духовного понимания».

    Таким образом, первой практической задачей по восстановлению исторической государственности в России должна стать задача восстановления и укрепления традиционной семьи. Задача эта по силам всем и каждому, сейчас, сегодня, для всех, кто хочет жить в России, и она отнюдь не нуждается в выискивании дополнительных бюджетных средств, которых на благие дела всегда не хватает. Все усилия должны быть направлены на то, чтобы ребенок мог получить доступ ко всем сферам духовного опыта, чтобы его духовное зрение открылось на все значительное и священное в жизни, чтобы его сердце и неиспорченное восприятие действительности училось отзываться на все явления Божественного в мире людей. Задача родителей — помочь ребенку пережить живой опыт соприкосновения с Божественным, помочь ощутить саму жизнь как длящееся таинство. Научив этому, мы сделаем душу ребенка восприимчивой ко всем сокровищам мироздания, к таинственной внутренней целесообразности и гармонии мира. В такой душе обязательно родится и чувство сострадания, и мужество защитника святынь родного очага, и благоговейная молитва к Господу. Повседневная жизнь открывает чуткому сердцу «священные следы и таинственные уроки Всевышнего», делает возможным «обновляться духом ума своего». В таком духовном опыте и рождается истинная любовь к Родине как творческий акт духовного самоопределения индивидуума, «верный перед лицом Божиим и потому благодатный», как обоснованно считал И.А. Ильин. Из духовного, а не бытового постижения Родины происходит истинное великодержавие, которое определяется не размером территорий и не числом жителей, но способностью народа брать на себя бремя решения великих исторических задач и умения творчески и героически справляться с ними. Великая держава и великий народ есть те, которые, утверждая свое бытие, свою волю и свои интересы, вносят творческую, управляющую, правовую идею во весь сонм народов и государств, преобразуя их в соответствии со своими стремлениями. Наша творческая государственная задача была для всего русского народа очевидной и близкой по духу. Мы видели себя призванными к осуществлению в земной истории Царства Правды, чей священный иконографический прообраз был запечатлен на Небесах и в сердцах христианского народа. Искажение этого идеала проявлялось — и проявляется поныне — в превратном понимании роли религии как необходимой идейной подпорки бюрократической структуры Верховной власти. Истинная вера рождает и истинный патриотизм, обращенный в первую очередь к духовной отчизне — сокровенной и таинственной, «окончательной и цельной», имеющей свое неполное выражение в исторических формах отечества земного, которое, при всей его неполноте, есть священное отображение Отечества духовного.

    Обретение Родины действительно немыслимо без обретения веры. Светский патриотизм был не просто слеп и ущербен — он был психически опасен ввиду того, что мог принести серьезный ущерб духовному здоровью человека.

    И.А. Ильин предупреждал: «…Нет единого, для всех людей одинакового пути к родине. Один идет из глубины инстинкта, от той священной купины духовной, которая горит и не сгорает в его бессознательном; другой идет от сознательно-духовных созерцаний, за которыми следует, радуясь и печалясь, его инстинкт. Один начинает от голоса «крови» и кончает религиозной верой; другой начинает с изучения и кончает воинским подвигом. Но все духовные пути, как бы велико ни было их различие, ведут к ней. Патриотизм у человека науки будет иной, чем у крестьянина, у священника, у художника; имея одну родину, все они будут иметь ее — и инстинктом, и духом, и любовью и все же — каждый по-своему. Но человек духовно мертвый не будет иметь ее совсем. Душа, религиозно-пустынная и государственно-безразличная, бесплодная в познании, мертвая в творчестве добра, бессильная в созерцании красоты, с совершенно неодухотворенным инстинктом, душа, так сказать, «духовного идиота» — не имеет духовного опыта; и все, что есть дух, и все, что есть от духа, остается для нее пустым словом, бессмысленным выражением; такая душа не найдет и родины, но в лучшем случае будет пожизненно довольствоваться ее суррогатами, а патриотизм ее останется личным пристрастием, от которого она при первой же опасности легко отречется. Иметь родину — значит любить ее, но не тою любовью, которая знает о негодности своего предмета и потому, не веря в свою правоту и в себя, стыдится и себя, и его и вдруг выдыхается от «разочарования» или же под напором нового пристрастия. Патриотизм может быть и будет жить лишь в той душе, для которой есть на земле нечто священное; которая живым опытом (может быть, вполне «иррациональным») испытала объективное и безусловное достоинство этого священного — и узнала его в святынях своего народа. Такой человек реально знает, что любимое им есть нечто прекрасное перед лицом Божиим, что оно живет в душе его народа и творится в ней; и огонь любви загорается в таком человеке от одного простого, но подлинного касания к этому прекрасному. Найти родину — значит реально испытать это касание и унести в душе загоревшийся огонь этого чувства; это значит пережить своего рода духовное обращение, которое обязывает к определенному исповеданию; это значит открыть в предмете безусловное достоинство, действительно и объективно ему присущее, и прилепиться к нему волею и чувством и в то же время открыть в самом себе беззаветную преданность этому предмету и способность бескорыстно радоваться его совершенству, любить его и служить ему. Иными словами, это значит соединить свою жизнь с его жизнью и свою судьбу с его судьбою, а для этого необходимо, чтобы инстинкт человека приобрел духовную глубину и дар духовной любви».

    Наверное, излишне говорить, что для такого духовного понимания родины совершенно не безразлично, в каких социально-политических институтах выражается то священное, невысказанное, но вполне реальное, что «сквозит и тайно светит в наготе ее смиренной». Неужели в здравом уме можно представить, что все сказанное о Родине и о том, что достойно истинной святой любви, нашло свое законченное выражение в современном российском парламентаризме? Объективное наличие здравого смысла у здорового человека не допускает такой возможности в принципе.

    Когда человек воспринимает духовную жизнь и духовное достояние своего народа, он обретает Родину. В этом обретении он совершает акт духовного самоопределения, которым отождествляет свою судьбу с духовной и исторической судьбой своего народа, отождествляет свой инстинкт с инстинктом «всенародного самосохранения». История народа, его подвиги и страдания помогают людям обрести духовное сокровище, именуемое Отечеством. Это сокровище не исчерпывается душевным состоянием человека, но прежде всего именно в душе его находит свое место и может быть там обретено. Личный акт патриотического самопознания и самоопределения должен следовать своему духу и распознать в своем собственном духовном опыте духовное лоно своего народа. Но Родина живет не только в душах ее сынов. Родина — духовная жизнь народа в единстве его поколений, совокупность творческих устремлений, энергий этих поколений, органически связанных между собой. То, что любит настоящий патриот, — не просто родной ему народ, но именно и только народ, ведущий самобытную духовную жизнь. Народ, духовно разложившийся, павший и наслаждающийся нечистью и грязью, что сейчас с ужасом мы можем наблюдать в России, не есть наша Родина, но лишь ее потенциальная возможность. Родина актуализируется, осуществляется в реальности только тогда, когда народ духовно здоров. Нам должна быть драгоценна не просто жизнь народа, его мнимое или истинное материальное довольство, но только подлинная творчески-духовная национальная жизнь — если и не всего народного организма, то хотя бы его значительной части. Все условия национальной жизни, как то: земля, природные условия, хозяйство, социальная организация, политическая власть — важны не сами по себе, но как необходимые данные для реализации духовной жизни. В этом священное сокровище самого понятия «Родина», за которое стоит бороться не на жизнь, а на смерть. В таком понимании Родины, по верному замечанию И.А. Ильина: «…все определяется не просто инстинктом, но глубже всего и прочнее всего — духовной жизнью, и через нее все получает свое истинное значение и подлинную ценность. И если когда-нибудь начнется выбор между частью территории и пробуждением народа к свободе и духовной жизни, то истинный патриот не будет колебаться, ибо нельзя делать из территории, или хозяйства, или богатства, или даже простой жизни многих людей некий фетиш и отрекаться ради него от главного и священного — от духовной жизни народа».

    А ведь именно так стоял вопрос для многих наших сограждан в годы Второй мировой войны. И выбор в этой войне, на чьей стороне стоять с оружием в руках, определялся именно разным видением Родины. Пусть это будет звучать горько для многих, как и для самого автора, но выбор тех, кто победил в этой войне на полях сражений, был выбором слепым и бездуховным, выбором тех, для кого Родина была суммой фетишей, но не духовной святыней. Наверное, не случайно, что после салютов по поводу разгрома противника на полях страшных битв мы все сели, как поется в современной песне про Родину, — «на Родине в плену». Там сейчас и пребываем, продолжая праздновать под надзором лагерного начальства день победного возвращения в отчий плен.

    Только духовная жизнь этноса есть то, за что можно и должно любить свой народ, за что можно сражаться и погибать. В ней сущность самой Родины, которую стоит любить больше жизни, за которую не страшно умереть, потому что она в своем духовном призвании «верна и драгоценна пред лицом Божиим». Духовная жизнь народа есть подлинное и живое служение Богу, истинное богослужение, которое надо свято охранять от посягательств извне. Это богослужение священно и оправданно само по себе для всего народа и для каждого его представителя в отдельности. Истинная духовная жизнь народов способна переживать века, а иногда и их самих. Достаточно вспомнить Ветхий Завет древних иудеев, философию и изящные искусства эллинов, юридическое право римлян.

    Соединяя свою судьбу с судьбою своего народа — в его великих свершениях и в горьких падениях, — истинный патриот отождествляет себя со всей совокупностью своих соотечественников, живых и ушедших. Конечно, во всей народной целокупности хватает и людей порочных, недостойных. Но когда мы отождествляем себя с живой народной личностью, сливаем свой инстинкт и свой дух с инстинктом и духом народа, мы соединяемся мистически с общностью не арифметической, но целостно-духовной, очищенной в тигле священного огня перед лицом вечности. Мы служим духовной святыне своего народа своей жизнью, и душа наша и тело следуют за этим отождествлением. Подобно тому, как тело человека живет только до тех пор, пока оно одушевлено, так и душа истинного патриота может жить, только пребывая в духовном и творческом единстве с национальной жизнью своего племени. В духовном поле между человеком и народом устанавливается особое единение, находящее себе выражение в инстинкте и духе индивидуума. Однако «иррациональность» такого патриотического чувства видимая. Оно может быть рационально постигнуто, поскольку иррационально только по переживанию, но подчинено описываемым инстинктивно-духовным формам и законам. Таковы духовные предпосылки патриотизма с точки зрения христианской Традиции. Таковы необходимые индивидуальные предпосылки восстановления традиционных устоев общества и государства.

    Рассмотрев в этой связи вопросы духовного обновления института семьи и предпосылки личного одухотворенного обретения Родины, перейдем к более высокой ступени общественного единения в рамках восстановления институтов традиционного государства — наднациональному, гражданскому единению соотечественников, разделяющих общие патриотические чувства того особого духовного свойства, о котором было сказано выше.

    Христианский источник гражданского патриотизма в традиционном государстве

    Патриотическое чувство людей вырастает из чувства сопринадлежности не просто определенному государственному образованию, но некоей идее, которая этой государственной формой организации социума выражена, которая осмысливается или интуитивно ощущается согражданами. Чувство это столь необходимо живой человеческой личности, сколь необходима этой личности духовная жизнь вообще. И корень этого чувства глубоко залегает в тех священных предметах веры, которыми и питается духовный человеческий опыт.

    Люди сплачиваются из этнографического человеческого материала в единый народ и обретают единую Родину в силу подобия их духовного уклада. Трепет перед общей святыней созидает народы. Духовный уклад народа формируется постепенно, в ходе его исторической жизни. Фундаментом своим этот уклад имеет определенную эмпирическую данность, внутренне присущую каждому человеку данного сообщества: раса, кровь, психологические особенности, темперамент, душевные предпочтения. На эту комплексную данность накладываются условия исторического существования, климатические и географические особенности национального ландшафта. Все это народ обретает как своего рода необходимое условие его исторической реализации свыше, от Бога. И именно эта изначальная данность должна быть творчески преобразована в человеке и народе посредством его духовной жизни, частной и общей, осуществляющейся в Церкви. История на этом пути всегда есть внешний вызов, на который народный дух должен находить правильные ответы, решения и верные основания к действию. Все это и созидает, по словам И.А. Ильина, единый «национально-духовный уклад», который связывает людей в патриотическое единство и который человек волен не принимать для своей частной жизни, но совершенно неволен воспринимать самостоятельно, не имея для этого эмпирической данности. Патриотизм — чувство, далеко не всецело подчиненное нашему рациональному сознанию именно по причине тех глубоких духовных пластов, что лежат в его основании. В своем духовном выражении каждый народ имеет уникальные особенности, образующие неповторимый национальный духовный уклад, который включает в себя и глубины бессознательного, и инстинкты, и душевные свойства людей, и сам наследственный бытовой уклад их повседневной жизни. Но главное, что объединяет людей, — это сходное переживание священного, преклонение пред общим духовным авторитетом. Самое устойчивое единение происходит от одинакового созерцания божественного, от одинакового религиозного акта, и истинный патриотизм имеет этот акт своим нервом.

    И.А. Ильин считал, что «это не значит, что все сыны единой родины должны быть одного религиозного исповедания и принадлежать единой церкви. Однако патриотическое единение будет несомненно более тесным, интимным и прочным там, где народ связан не только единой территорией и климатом, не только государственной властью и законами, не только хозяйством и бытом, но и духовной однородностью, которая доходит до единства религиозного воспитания и до принадлежности единой и единственной церкви. Патриотическое единение есть разновидность духовного единения, а поклонение Богу есть одно из самых глубоких и сильных проявлений человеческого духа».

    Факт этот неоспоримо свидетельствует о необходимости видеть в государстве своего рода надстройку или ограду этому глубочайшему чувству. Сама священная основа государственности прямо вытекает отсюда. Религиозная основа патриотизма была хорошо известна и древним классическим народам. Гражданский патриотизм для греков и римлян был делом искреннего поклонения родным богам и гениям рода. Клятва юноши при вступлении в сообщество полноценных граждан гласила: «Буду оборонять святилища и священные обряды и почитать святыни моей Родины». В этом отношении ничего не изменилось и поныне. Только клятва святыням способна пробудить истинные гражданские и патриотические чувства в любом человеке. Клятва отвлеченным принципам демократии или коммунистическим идеалам всеобщего довольства никогда не сможет привести духовный мир человека в гармонию с действительностью и с теми ложными идеалами, которым он собирается служить, по причине их внутренней «мещанской меркантильности», сколь бы героическими формулировками она ни выражалась вовне. Демосфен говорил, что «быть гражданином равносильно соучастию в жертвоприношениях». Сегодня речь может идти о том, что истинный гражданин невозможен без личной искренней веры, которая всегда была главным условием допуска к общественным «жертвоприношениям» или богослужению. Но жертвоприношение, в котором участвует гражданин, может пониматься и шире: как личная жертвенность, которая тоже проистекает из живейшего религиозного чувства и тоже является мерилом гражданской зрелости. Задолго до нашего времени Цицерон вполне выразил этот вечный «символ веры истинного патриота»: «Здесь моя вера, здесь мой род, здесь след моих отцов; я не могу выговорить, какой восторг охватывает мое сердце и мое чувство…» Как в древности, так и теперь религиозное единение и патриотическое чувство должны совпадать: единый народ творит единую духовную культуру, имеет единую веру и единую родину.

    Это двуединое чувство национальной самоидентификации с древних времен нашло свое выражение у христианских народов в Царстве и Церкви.

    И.А. Ильин в этой связи отмечал: «Различие между религиозной и патриотической общиной состоит в том, что в религии люди любят Бога и верят в Бога, а в патриотическом единении люди любят свой народ в его духовном своеобразии и верят в духовную силу и духовное творчество своего народа. Народ — не Бог, и возносить его на уровень Бога грешно. Но народ, создавший свою родину, есть носитель и служитель Божиего дела на земле, как бы сосуд и орган Божественного начала. Это относится не только к «моему» народу… но и ко всем другим народам, создавшим свою духовную культуру. Следовательно, это относится и к моему народу».

    Институт монархии в христианском государстве, в котором народная общность персонифицировалась в лице конкретного Государя, являлся в том числе и гарантом того, что патриотизм и любовь к национальным началам не примет отвлеченный, нравственно безразличный, а затем и прямо языческий облик обожания нации, при ее понимании как абсолютной, вневременной ценности, оторванной от своего бытийного начала, лежащего в Боге. Царь — это не просто политический, но и, что важнее, сакральный центр народа.

    Напомним, что в древности Цари не просто символизировали собой связь народа с высшими сферами, но являлись главными гарантами благодеяний, подаваемых свыше. Царь виделся как сосредоточение жизненной силы народа. Институт многоженства, в частности у славян (вспомним число жен и наложниц князя Владимира до крещения), был как раз выражением этой веры в царя как в священную фигуру, воплощающую в себе коллективную творческую и репродуктивную силу народа. Не похоть, но священная обязанность, своеобразное языческое магическое действо актуализации сил плодородия и сил рода толкало священную особу царя в объятия столь большого количества женщин.

    Как каждое духовное достижение народа есть некий единый центр, очаг, от которого исходит, не умаляясь в пространстве и времени, огонь духовного горения, питающий многих, так же и личность монарха есть центр, который транслирует вовне, но и собирает с периферии энергию народного патриотизма и любви, оставаясь очагом национального исторического бытия соборной народной личности. Пламя этого очага, зажигая новые источники света, остается однородным в своей интенсивности. Эти световые импульсы придают внешним эмпирическим связям расы, пространства, истории истинное и глубокое духовное значение.

    Так как национальная духовная культура есть некий гимн Богу, всенародно пропетый в истории, симфония Творцу, то и в земной Родине мы вправе видеть нечто от духа Божия. Истинная Родина — это национально воспринятый дар Святаго Духа, свято чтимый, бережно хранимый, «взращенный и в земные дела вработанный», по замечанию И.А. Ильина.

    Эту святыню нельзя погасить, нельзя игнорировать без ущерба своему духовному, да и физическому здоровью. Ей жить, и ее необходимо творчески в себе блюсти, ограждая от попрания другими народами и чуждыми культурами.

    Истинный патриотизм должен быть пронизан живительными токами этой святыни. Отсюда возникнет и глубокое понимание того индивидуального исторического лица, которое представляет родной народ. И понимание это, в свою очередь, приведет к правильному видению того исторического призвания, которое заключено в созидании народом своей исконной, творчески неповторимой, самобытной культуры. Разговоры о том, что русский народ — это особый вселенский этнос, который призван ассимилировать в себе чужие культуры и растворить в себе иные народы, приведя их к новому синтезу, есть разговоры беспочвенные, даже опасно мечтательные. Потеряв свое духовное достояние, а вместе с ним — и достоинство, мы не сможем ассимилировать высшие достижения иных народов, но будем, как мы делаем последние двести лет, собирать объедки культурных трапез всех наций. Растворив же в себе иные самобытные малые и средние народы, мы не создадим никакого вселенского суперэтноса, но станем лишь серой человеческой массой, лишенной любых индивидуальных черт и не способной ни на какую культурную деятельность, кроме слабого и болезненного подражания тем культурам и народам, которые нашли в себе силы сохранить самобытность и чистый этнический тип, т. е. свое истинное национальное лицо, сохранить свою историческую личность. Именно она — единственное условие и надежная гарантия того, что и каждый член народного сообщества сможет сохранить свое личностное своеобразие, свою человеческую неповторимость.

    Народы с имперским импульсом способны реализовывать культурный творческий акт такой силы, что он захватывает и окружающие этносы, создавая для них такую питательную среду, в которой и их творческий потенциал найдет возможность, видоизменяясь по необходимости, достичь своей полноты, оплодотворяясь творческой энергией государствообразующего этноса. В этой энергии, истекающей из творческой и национальной самобытности и чистоты, и может проявляться та вселенскость, которая столь дорога многим нашим национальным мыслителям.

    Единение человека со своим народом в его историческом единстве не может происходить помимо указанных процессов, реализующихся в глубоко национальном творческом акте. Единение это, национальное и патриотическое, слагается в форму определенной правовой связи и принимает вид государственного единения этнического организма. Особенно это верно для нашей отечественной истории. Истинно русский патриотизм и национализм живут в наших душах в теснейшей связи с государственным правосознанием, поэтому наш патриотизм всегда имел и иметь будет национально-государственный характер, но не клановый, языковой или чисто религиозный. И.А. Ильин писал: «Инстинкт, дух и чувство права, восполняя друг друга, создают в душе ту целостную, мужественную и нравственно-прекрасную энергию, которая необходима для героической обороны родины… Эта энергия есть проявление «естественного правосознания». Для такого правосознания «право его народа не простирается до пределов его силы, но лишь до пределов его духовной необходимости. Каждый народ имеет неотъемлемое естественное право вести национально-духовную жизнь, которая бывает иногда возможна и вне самостоятельной суверенной государственности; и каждый народ, отстаивая свою духовно-культурную самобытность, прав».

    Давно уже не секрет, что современный мир переживает кризис истинного правосознания. Но мировая история уже переживала подобные кризисные ситуации. Крушение Древнего мира началось одновременно с разложением религиозности, которое захватило и семейную жизнь, и правосознание. Правосознание, утратившее свой религиозный фундамент, оказалось бессильным сохранить монументальную государственность и культуру Рима.

    На пике кризиса древней Римской государственности миру была дарована Благая Весть Христа. Благодатное откровение и новый духовный опыт заложили основы новой культуры и нового мира. Христианство обращалось к самым глубинам человеческого духа, учило человека новому отношению между ним самим и Богом, вело к живому единению с Божеством в беззаветной любви, соединенной с искренней любовью к ближнему своему. По этой причине частная и общественная жизнь христианина не может быть слепой и бесцельной. Его жизненный путь ведет к Богу и обращен к Нему, поставляя Его выше всего, подчиняя Ему всего себя в своих делах и мыслях. Жизненный вектор такого человека исключительно религиозен. Такое религиозное настроение вносило в общение людей и в процесс их общественных отношений дух нового, христианского правосознания. Этот дух учил ставить небесное выше земного, материального, подчинять все личное не общественному, но сверхличному как источнику качества, достоинства и всяческого совершенства. Именно это правосознание заложило основу новой христианской культуры, носительницы высшего достоинства и истинного благородства в человеческом роде. Христианское правосознание давало людям определенное мерило совершенства. Оно указывало, чему должен служить правитель, какова высшая цель государственного единения людей, и тем самым безошибочно определяло, кто призван стать во главе христианской державы. Так закладывался священный фундамент новой государственности, возвращавшей человека к первоначальным истокам духовной Традиции. Христианская вера пропитывала общественный строй духом солидарности, духом органического единения, тем духом, который аккумулирует все духовные и физические силы этноса и лежит, по словам И.А. Ильина, в основе «духовной гениальности народа». Христианская вера по-новому осмыслила и облагородила сами понятия права и государственности. Она пробудила в людях самые благодатные силы любви и совести, которые облагораживали правосознание и давали ему непоколебимую опору. С утратой истинного христианского правосознания мы разучились различать добро и зло, кризис охватил все сферы бытия. Кризис системный, с неумолимой логикой разрушения, в которой последней жертвой будет сама человеческая душа. Правосознание же, утратив свои божественные истоки, стало беспочвенным, отвлеченным и мертвенным. Оно уже не может исполнять той роли, которую призвано играть в человеческом сообществе, объединенном в государственный организм. Утрата внутренней структуры этого организма, оживляемой истинным правосознанием граждан, неминуемо ведет не только к гибели конкретного государства, но и к гибели самой идеи государственности. Хаос наступает на Космос бытия. Современная юриспруденция, опирающаяся на бездуховный формализм, стала источником разлагающих влияний правосознания. Именно здесь лежит корень общего кризиса современной формы государственности, которую невозможно преодолеть без возвращения к духовным корням человеческого общежития.

    Сколь ни кичилась бы современная демократия своей победой над коммунистической доктриной, она все равно изначально побеждена этой самой доктриной и усвоила ее самые ключевые идеологические посылы.

    Формула духовно выродившегося и нравственно разложившегося правосознания была теоретически сформулирована марксизмом и применена им в революционной практике. Марксизм учит: «Государство есть условное равновесие равных человеческих индивидуумов, которые суть есть не больше, чем материально детерминированные существа, подлежащие количественному измерению и счислению, которыми исчерпывается вся их суть. Государственная власть — это обычный хозяйственный механизм, который организует эту количественную массу». Совершенно в духе этой концепции думают и действуют все эшелоны власти в современной Российской Федерации. Современное состояние правосознания характеризуется родовыми чертами, унаследованными от марксизма в исконной идеологической чистоте! В первую очередь отметим отрицание духа, духовной личности, веры, религиозной основы права как самостоятельной ценности. Затем — сведение всей человеческой жизни к материальным процессам. И наконец — вера в механический закон управления человеческим коллективом. Болтая о правах личности, современное государство и правосознание личность в вопросе государственной политики и экономических преобразованиях не учитывают вовсе, ее просто нет как субъекта права. Если вы попытаетесь мне возразить и сошлетесь на Конституцию, где по поводу личности написано немало, то я вам замечу, что в ней нигде нет даже упоминания о том, что же современные власти предержащие понимают под этим словом. А они искренне полагают, что личность — это всего лишь фетиш (впрочем, весьма необходимый в современной политической магии управления сознанием масс), и ничего больше!

    С другой стороны, современное правосознание не заслуживает даже этого наименования. Оно отрицает право человека в первую очередь как право проявления его духа, его духовной, религиозной свободы и утверждает доктринальный произвол во всех сферах современной общественной жизни.

    Такая практика является последней степенью разложения всего государственного организма. Коммунизм в этом вопросе достиг дна, демократия достигает. Причем российская специфика состоит в том, что разложение демократического правосознания и его институтов происходит не менее быстрыми темпами, чем коммунистической доктрины в прошлом. В определенном смысле современный либерализм еще менее жизнеспособен, чем державшийся на крови и страхе большевизм.

    Без последовательной христианизации всего государственного организма дно будет достигнуто очень быстро, и падение на него будет очень болезненным.

    Священные основы государства и личность

    Личность и государство — вот тема, затрепанная донельзя современными СМИ и неожиданно выброшенная на свалку информационных обносков. Проблемы личности для государства отныне не существует, так как этой самой личности государство не видит вовсе. Слабосильный писк демократической общественности о том, что современная власть отказала даже им в наличии этой самой личности — всего лишь обида обманутого в своих надеждах «ментовского информатора», которого сослали на Колыму вместе с теми, на кого он исправно «стучал». Когда мы говорим о ссыльных, то речь идет о всем нашем народе, которому упорно отказывали в историческом личностном достоинстве упыри, пившие и пьющие его кровь с 1917 года, за счет чего и ведут свою паразитическую жизнь, полную внутреннего достоинства вурдалака. Но может, они и правы в своем презрении? Разве не презренен человек, обсиженный клопами, который многие десятилетия не ходит в баню и не желает принять очищение? Может быть, у людей пропала уверенность в том, что есть такая баня, которая будет смертельна для паразитов? Но «баня пакибытия» есть и пребудет до конца, и омывшийся в ней не только примет жизнь вечную, но и обретет утерянное предками духовное первородство и личностное достоинство.

    Чем же является личность для традиционной христианской государственности? Какой ценностью она обладает?

    Духовное понимание человека видит в нем, прежде всего, творческое существо, наделенное бессмертной душой, священный сосуд — вместилище Божественного духа. Жизнь человека — процесс таинственный и до глубины его не постижимый, поскольку глубинный центр человеческого самостояния и самоутверждения освящен свыше. Такой человек в христианской антропологии есть естественный субъект права и правосознания. Он — живая основа семьи, общества, народа, государства, Церкви, наконец. Такой человек — истинный источник всякой культуры, и духовной — в первую очередь.

    Государство же по своей изначальной сути — организм духовной солидарности отдельно взятых людей. Невозможно себе представить государство, состоящее из одного класса, из одной группы людей. Государство — это сложное целокупное множество. Экономическая и культурная жизнь государства складывается из множественности умений, хозяйственной специализации, самостоятельной творческой инициативы и культурных традиций. Государство не должно опускаться до частного интереса отдельного индивидуума, но обязано возводить отдельный духовно значимый и нравственно безупречный личный интерес гражданина на уровень общенародных политических и экономических задач. Такое государство исполняет свое христианское предназначение и становится социальным в истинном значении этого слова. Такое государство способно проводить в жизнь христианскую политику и становится орудием духовной солидарности и гражданского братства всего народа. Отметим, что сама идея братства не есть продукт французской революционной мысли 1789 года, но вошла в политический обиход в Средневековье, когда совокупность христианских государств Европы, вопреки многочисленным политическим и военным столкновениям, мыслилась как единое братство христианских народов. Возвращаясь к отношению христианского государства к личному интересу отдельного гражданина, необходимо отметить, что если какой-нибудь частный интерес духовно верен и справедлив, если он не просто частный интерес, но субъективное выражение объективной потребности христианского социума, то государство признает естественное право индивидуума на творческую инициативу и свободу действия. Единолично выражая в своей творческой активности публичный, общенациональный интерес, личность выражает и интерес самого государства. В этом основная сущность здорового правового отношения личности и государственного аппарата. В таком духовном поле взаимосвязи с государством частная воля гражданина облагораживается, и он поднимается до уровня решения общегосударственных задач, постепенно освобождаясь от детерминизма личного своекорыстия и жадности. Государство обязано считаться с верными и справедливыми интересами частных лиц и групп социума, рассматривая эти интересы через призму целого народного организма, государственной целесообразности, общего интереса, справедливости, наконец, основанной на христианском понимании жизни, на естественном праве христианина и гражданина. В своем отношении к личности государство должно исходить из того, что в первую очередь оно является выразителем общего всенародного интереса. Частный интерес гражданина принимается в расчет, поскольку он, в силу своей духовной зрелости, может быть принят и истолкован как интерес общенациональный. Разумеется, что такие идеальные взаимоотношения не могут быть правилом без исключений. Понятно, что многие наши частные интересы не могут прямо рассматриваться как общенародные, на то они и частные. Но эти противоречия снимаются, если мы осознаем, что, сохраняя духовное единство с народом и основами христианской государственности, наши частные интересы все больше и больше будут совпадать с интересами государства до абсолютного живого тождества. Не являясь паразитом, трудясь на благо страны, исполняя свои обязанности, человек становится истинным гражданином, чьи поступки и желания всегда будут духовно оправданными. Такой человек вряд ли будет способен выдвигать такие претензии, которые будут идти вразрез с общепринятыми нормами нравственности и благополучия. Только искаженная неверным духовно-нравственным актом психика человека, больного по сути, может подвигнуть его вести нечестную жизнь, искажать сущность правосознания, подрывать духовные устои общества и требовать себе на этом поприще особых прав и привилегий.

    И.А. Ильин указывал: «Государство в его духовной сущности есть не что иное, как родина, оформленная и объединенная публичным правом, или иначе: множество людей, связанных общностью духовной судьбы и сжившихся в единство на почве духовной культуры и правосознания».

    С древнейшей поры люди и народы объединяются в государства. Написаны тома исследовательской литературы, посвященной самой проблеме государства как такового. Но главный парадокс исторического опыта всего человечества состоит в том, что чем больше изучался данный предмет, тем более это самое человечество утрачивало ясные представления о нем. Особенно сегодня совершенно понятно, что власти предержащие элиты совершенно не понимают аксиомы, согласно которой право и государство возникают из внутреннего, духовного мира человека, создаются именно духом и ради духа народа через посредство правосознания. Экономика тут ни при чем. Экономика, как сфера, наиболее погруженная в материю, имеет страшную тенденцию разрушать государственный организм через искажение его души и необоснованно повышенное внимание к себе со стороны общества.

    Юридическая точка зрения на государство тоже не верна. Государство — это не просто система порядка, и внешние проявления политической жизни государственного организма совсем не составляют саму подлинно политическую жизнь. Государство творится внутри индивидуума, переживается им глубоко личностно, духовно и душевно. Эта внутренняя государственная жизнь отражается во внешних поступках людей, но совершается и зреет в их душах. Орудием истинной государственной жизни является укорененное в вере правосознание. Разложение государства начинается тогда, когда фактом является внутреннее разложение личности. Люди не склонны замечать в себе и других духовный упадок. Сознание цепляется за следствия и пытается воздействовать именно на них путем ложного и пустого реформаторства. Но духовный распад личности и народа на этом пути спасти нельзя, нельзя спасти и государство. Настоящая политическая жизнь государственного организма заключена в глубинах личностного национального по сути и форме правосознания, корнем своим имеющего живую веру. Народ и вождь объединяются друг с другом в таинственной глубине, где живет святая любовь к родным очагам и рационально не познаваемое в своей сути государственно-политическое настроение. В вожде народ ищет воплощения идеала государства как духовного органа, ищет центр единения. В единстве вождя и народа созидается сложный духовный организм. Ему чужды механизмы управления, так как на заре своего исторического становления государство есть действительно живое единство людей. Если в народе и в его вожде исчезает истинное государственно-политическое настроение, то государство вырождается в систему духовно ущербного насилия над массой механически привязанных друг к другу индивидуумов, в аппарат принуждения, в юридически условный компромисс между интересами всех и в прикровенную, но не затухающую и разрушительную гражданскую войну. Это ведет к неминуемому крушению уже не только органического живого государства, но и его механического муляжа.

    Еще раз подчеркнем: чем в большей мере государство есть организм живой и цветущий, с живым и здоровым правосознанием людей, тем в большей степени оно имеет выраженные монархические черты изъявления верховной власти во главе с Государем, воплощающим в себе живой нравственный центр народного целого. Чем более государственный организм отвердевает, мертвеет, становится механистическим аппаратом, тем все более и более само понятие верховной власти обретает размытые формы, дробится, утрачивает личностные характеристики и неминуемо отмирает вовсе. А вместе с ним отмирает и государство. Факт этот хорошо известен тем силам, которые крайне заинтересованы в том, чтобы государственность в России через период имитации государственности пришла в полный упадок. И силы эти не жалеют средств, чтобы продлить современную агонию псевдогосударственности под названием либеральная демократия.

    Когда современные политологи противопоставляют патриотизм и национализм, они не понимают, что национализм есть видоизменение патриотической любви к Родине и в нем самом содержится истинное государственное настроение души отдельного человека.

    Такое настроение воспринимает Родину в качестве не отвлеченного, но конкретного и живого правового единства и соучаствует в этом единстве своим личным правосознанием. Когда личное правосознание сталкивается в лице государства с искажением правового и нравственного единства, в народе возникает чувство утраты органически целого, утраты государственного чувства вообще. При здоровом правосознании личность добровольно самообязывает себя на служение общему делу, при утрате его она вообще не желает знать о существовании общественного блага.

    Интересно, что гражданская принадлежность человека к определенному государству очень редко зависит от его сознательного выбора. Родившись, он уже попадает в юридическое поле обязательных для всех законов о гражданстве. Но человек волен в своей дальнейшей жизни принять эту данность и сделать ее своим волевым выбором или отказаться от нее. Государство не призвано постоянно проповедовать людям нравственные принципы. В своем законодательстве оно исходит из того, что эти принципы безусловны для всех граждан и разделяются ими. Но горе тому государству, которое только подразумевает в своих гражданах нравственные достоинства. Если в обществе не станет силы, которая будет неустанно воспитывать в гражданах нравственное достоинство, то государственные инициативы перестанут находить в социальной среде всякое понимание и живое соучастие. Верно и обратное. Государство обязано иметь и декларировать единую и высшую цель своего существования. Оно призвано служить этой цели и постоянно находиться на необходимой нравственной высоте, чтобы соответствовать своему высокому предназначению. Аристотель говорил, что государство создается ради «прекрасной жизни». Христианство уточняет: «Государство призвано служить делу Божиему на земле». Но служить не в церковных формах, не поглощая и не заменяя собой Церковь, а исполняя свое предназначение быть ее крепкой внешней оградой. Именно в таком государстве человек получает необходимые нравственные ориентиры для акта волевого принятия общественного правосознания и государственного патриотизма в качестве своего собственного свободного выбора. У такого государства несомненно будет совпадать политический акт и объективная безусловность государственной цели, как о том говорили мудрецы древности от Конфуция и Лао-цзы до Гераклита, Платона и Аристотеля. Политика будет являться орудием, средством воплощения и осуществления высшего задания государства, будет служить высшей безусловной ценности данной государственности. Сущность государства состоит в том, что оно имеет (а граждане это признают и принимают как нечто глубоко личное, как свою реликвию) единую общую цель, единый интерес, который выше частных интересов и целей, потому что объективно имеет прямое соприкосновение с божественным замыслом о народе. И такое государство есть и пребудет духовной общиной.

    Кризис современной государственности состоит в том, что люди, сограждане давно перестали быть солидарны меду собой в главных вопросах правосознания — в вопросах целей и задач государственного института как такового. Люди выступают конкурентами, но не сотрудниками. В государственной и политической жизни они частные лица, но не граждане. Их жизнь не выходит за рамки частных интересов, которые все более и более сужаются до размеров материального благополучия, понимаемого всеми по-разному, но эта разница — лишь количественный показатель, не влияющий на качественную деградацию личности, потерявшей способность мыслить государственно и патриотично. Люди склонны не к сотрудничеству, а к борьбе. Их внутренняя установка жизни далека от политической и государственной целесообразности. Политика есть солидарная деятельность социума вовне ради единой и общей цели. Этой внешней цели у народа и его отдельных представителей во власти сегодня нет. Тем не менее власть продолжает пользоваться риторикой из времен государственного периода России и политическим словарем того же периода, который не отражает вообще никакой реальности на современном политическом и социальном ландшафте страны. Дух народа, национальная культура, государственное устройство, властные институты, законодательство, правопорядок и суд, гражданское согласие и нравственное здоровье — все это суть предметы, которые в совокупности и дают понятие, что же для нас наша Родина. Эти понятия должны быть общими для всех граждан. Каждый из нас является сыном своей отчизны, субъектом права и гражданином лишь постольку, поскольку вообще существует единство в восприятии людьми вышеперечисленных аспектов национальной жизни. Без этого никакая великодержавная риторика не спасет нас от государственной гибели и конечного нравственного разложения. Аристотель и Гегель были совершенно правы, когда говорили, что государство всегда предшествует гражданину. Скажу более — государство есть необходимое условие существования гражданина. В случае распада государства граждан не останется, а будет лишь количественная и качественно не дифференцированная человеческая масса, в которой уже не останется места для личности. Спасение государственности в России сопряжено и со спасением самого нравственно глубокого понятия личности и ее духовного достоинства. Каждый человек на этом пути обязан утвердить в своем личном правосознании не просто идею государства, но священную идею государственно оформленной родины отцов и дедов, Родины, даровавшей нам вечную жизнь в духе и вере. Это путь к обновлению и возрождению государства на твердом творческом фундаменте истинно христианского личностного правосознания. Интерес своего государства необходимо принимать сердцем, ибо оно воспринимает духовно верный и справедливый интерес личности, как свой собственный. Каждый такой интерес принципиально включен в систему общегосударственных интересов. Паразит и эгоист, не живущий интересами своей страны, не только духовно и нравственно выпадает из поля национальной государственности — он неминуемо выпадет и из юридического поля общего правосознания и сам делает себя изгоем. Здоровый государственный организм совершенно не дает возможности плодиться и развиваться на своем теле паразитам. Увы, про современное положение вещей в России такого не скажешь.

    Верно понятая государственность никогда не предстанет всего лишь исторически отжившим аппаратом насилия и подавления одних человеческих групп другими. Верное понимание государственных задач невозможно вне христианского учения. Согласно ему, настоящее здоровое государство есть, по словам И.А. Ильина, «светлое и благое начало в истории человечества, и насаждение здорового государственного правосознания поможет вывести человечество на путь духовного обновления».

    Только духовная солидарность граждан между собой и их духовное же единство с Верховной властью составляют реальную, а не утопическую основу любого истинного государственного строительства. Государство должно быть «живой системой братства» и прямо «соответствовать духу Евангельского учения». Так учил Иван Александрович Ильин. Так мы должны понимать наши государственные задачи и сегодня, если не хотим стать свидетелями гибели всего того, что есть наш дом и Родина. Но разве можно себе представить воплощение такой государственности с обозначенными обязательными условиями вне монархической власти в качестве Верховной?

    Церковь и государство

    Наверное, нет смысла убеждать людей верующих в том, что Церковь есть особый институт, инаковый по отношению к нашим земным учреждениям. Сейчас мы не будем говорить о том, что Церковь представляет собой особый священный организм, возглавляемый самим Спасителем. Это не должно быть предметом спора или разбора, поскольку данная аксиома есть фундамент любого традиционного исследования общества и его институтов.

    Для нас здесь важно вот что. Отношения Церкви и Государства в России носят совершенно особый, если угодно уникальный, характер. Русь Государством вошла в Церковь!

    С древности идеалом взаимоотношения Государства и Церкви стал эдикт византийского императора Юстиниана Великого, в VI веке провозглашавшего симфонию властей, духовной и политической, выраженных, соответственно, Церковью и Царством — идеалом земного мироустройства культурного человеческого сообщества.

    Народ русский вошел в церковную ограду всей своей государственностью, к тому времени отнюдь не молодой. Даже если считать началом таковой только приход Рюрика, что вовсе не корректно, то все равно к моменту крещения государства династия Рюриковичей насчитывала 120 лет бытия! Даже для нашего времени, когда на глазах рождаются некие подобия государственных образований со своими смешными претензиями на самостийность, возраст государства Русского в момент крещения был весьма солидным. Важно вот что еще. Первыми в Церковь вошли наши государи в лице Аскольда, Ольги и Владимира. Последний не просто привел за собой и весь народ, он породил то неразрывное органическое единство Церкви и государства на Руси, которого не знала мировая история. Государство у нас стало не только внешней оградой Церкви, но полностью воцерковилось. Разве случайность, что представители династии Рюриковичей дали самое большое количество святых Вселенского Православия, принадлежащих к одному роду, да еще и роду державному, а с Иоанна IV — и царствующему в Христианской ойкумене! Итак, народ русский воцерковился посредством государства. Вне государства не только народ не может пребывать в Церкви, что показала наша история, но и сама Поместная Церковь в России рискует выродиться в секту или впасть в тягчайшие ереси! За примерами далеко ходить не надо. Никакая гражданская инициатива православных братств в Западной Руси, бывшей под властью Польши, не спасла население и священство от унии с Римом. Отчуждение от государства старообрядцев, которые были, безусловно, правой стороной в споре с патриархом Никоном и царем Алексеем Михайловичем, потеря ими опоры в лице царской власти привели многие их согласия к довольно сомнительной духовности, если не прямо к ереси. Даже существование Русской Православной Зарубежной Церкви было обусловлено тем, что в лице ее первоиерархов и паствы она сама себя видела — и была таковой в действительности — не только хранительницей догматов истинной веры, но и хранительницей заветов традиционной Российской государственности. Как только пал коммунизм и появилась надежда на истинное возрождение в России, а также с уходом последних живых свидетелей и носителей истинной русской государственности Зарубежная Русская Церковь вступила в полосу кризиса.

    Что бы ни говорили современные церковные либералы, но факт остается фактом: вне традиционной государственности народ русский теряет и веру, и Церковь. Этот факт был известен и патриарху Сергию Страгородскому, что не в последнюю очередь повлияло на его выбор в пользу большевиков, которые на тот момент в пределах канонической Русской Церковной территории были единственными представителями хоть какой-то власти.

    Не станем сейчас подробно говорить о том, что власть эта вдохновлялась стремлениями, прямо противоположными задачам земной Церкви. Иное дело, что отнюдь не любые государственные формы способствуют выживанию Поместной Церкви или сохранению ей догматической безупречности.

    Церковно-историческое понятие истинной государственности в России большинством иерархов было утеряно задолго до революционных потрясений, что ярко показал поместный Собор 1917–1918 годов. Органическое единство Церкви народа и Государства невозможно без самодержца на вершине властной пирамиды. В противном случае органическая государственность деградирует до механического набора функций государственного аппарата, совершенно отторгнутого от масс и чуждого всякой церковности.

    Из этой триединой связки «государство — Церковь — народ» важна не только сопряженность Церкви и государства, но и теснейшая органическая связь Церкви и народа.

    В синодальный период Русской православной Церкви произошло несколько прискорбных для здорового функционирования организма поместной Церкви событий. Главное из них это то, что архиерейское служение превратилось из призвания в профессию. Священство стало закрытой кастой жрецов и больше не избиралось народом, а воспитывалось в специальных, контролируемых государством учреждениях. Произошел отрыв священства от паствы, отрыв его от народа, что было утратой древнего Церковного благочестия. Вспомним, что в Православии по усмотрению паствы избирались даже архиереи. Этому же правилу неукоснительно следовали в Византии. Вероучительным фундаментом для таких действий были слова апостольские о том, что все христиане есть род избранный, царственное священство. Иными словами, в истинно христианском сообществе уже не могло возникнуть узкой жреческой прослойки, как в языческих сообществах, но обновленное «жреческое» служение усваивалось всеми христианами. Совокупность всех христиан была носителем Церковного благочестия, хранительницей догматов. Контроль со стороны церковного народа препятствовал возможному уклонению от Истины кого-то из иерархов. Традиционно именно церковный народ, а не епископы, является охранителем догматического церковного сознания. Не будем забывать, что в истории Церкви главными ересиархами выступали бывшие иереи — епископы, патриархи, Римский Папа, наконец. Каноническое устроение Церкви и преобразует ее в мистическое тело Христово. Отход от канонов церковных отношений вылился не только в то, что появилась православная «новожреческая корпорация», но и в отторжение народа от иерархии. Ткань органического общества начала рваться. Отделение Церкви от государства стало логическим завершением этого процесса, процесса утраты традиционного органического единства и взаимной проницаемости государства, Церкви и народа.

    Когда мы говорим о ценностях традиционной государственности, мы не должны забывать, что это ценности прежде всего духовного порядка, и истинным их источником и хранителем является Церковь. Она освящает собой ткань государственности. Она сакрализует государственную действительность. Десакрализация бытия и жизни есть не просто выход из силового поля традиции. Это прежде всего разрыв с Церковью как подательницей всяческих благ, в том числе и общенародных, разрыв с традиционным и единственно верным понятием государственности. Замена традиционных государственных институтов демократическими суть демонтаж государства как такового, его первая стадия, когда размываются все понятия и представления о государственности. Это серьезный и опасный шаг на пути полной утраты национального суверенитета, шаг к окончательному отчуждению народа от политической жизни и влияния на свою судьбу.

    Говоря о Церкви как об институте, мы должны помнить, что так или иначе у нее возникают проблемы сосуществования с государством. Когда церковь решают использовать в роли подпорки для существующего мирского порядка, пусть даже и порядка монархического строя, Евангельская высота ее проповеди становится мало-помалу излишней и даже мешающей. Религия постепенно перерождается в дисциплинарный и моралистический суррогат, отчего неизбежно падает нравственность и в конечном счете страдает сам порядок. Совершенно неестественно, когда Церковь усваивает за собой право мирской власти и социального регулирования. Это вовлекает ее в бесплодную гонку за мнимым общественным совершенством и неминуемо оборачивается снижением идеала до юридической нормы и растратой духовности. Все это низвело Церковь в нашем антитрадиционном обществе до состояния общественной органи-зации с «мистическим уклоном». Церковь должна изжить в себе эти недуги. Иной вопрос, насколько это вообще возможно вне рамок традиционной государственности, — государственности, которая, как и Церковь, несет нравственную ответственность за вверенных ей людей. Без всецелого общегосударственного и церковного нравственного влияния на народ, без его нравственного здоровья нечего и думать о восстановлении канонического строя церковного управления. Но совершенно неверно полагать, что, не обладая никаким нравственным авторитетом, а скорее наоборот, современное либеральное государство способно выполнить эту задачу. Его действия в нравственной сфере носят деструктивный характер и не могут носить иной по причине собственной природы и исключительно материалистических установок.

    Мы наблюдаем сейчас, когда церковь участвует во всевозможных форумах, принимает бесконечные декларации, собирает всевозможные соборы с представителями власти и делает совместные заявления (что не может не выглядеть в глазах народа как определенная санкция современной политической системы со стороны церковных иерархов), что рождает чудовищное восприятие церкви как суррогата идеологического органа правящей верхушки, своего рода замполита при нынешних реформаторах.

    С другой стороны, невозможен и уход Церкви окончательно и бесповоротно из мира в духовные катакомбы. Паства церковная остается здесь, на ветру всех и всяческих политических, экономических и социальных перемен. Церковь может удалиться от мира только в том случае, если в миру действует светская власть, не просто выступающая от лица Церкви, но и находящаяся под чутким духовным водительством последней. А такое положение вещей подразумевает исключительно симфонию властного индивидуума, лично отвечающего в нравственном ключе за вверенный ему народ перед Господом и его Церковью, и ее поместным главой в лице Патриарха. Иными словами, идеалом светской власти для Церкви, при которой она максимально может охранять свою Божественную природу от вторжения светскости и вместе с тем активным образом участвовать в общественной жизни, является монархия. Выборная власть, тем более разделенная на множество ветвей, никакой личной ответственностью не обладает, а значит, нравственно не нагружена, т. е. безнравственна по природе. С таким положением вещей Церковь мириться не может и не должна. И дело не спасут совместные декларации с представителями власти о чести и защите личности.

    Государственный принцип, проведенный в жизнь последовательно и до конца, неминуемо приводит общество к необходимости монархического типа правления.

    Необходимость монархического вектора в современном политическом движении правых сил

    С сожалением нужно признать, что современная Россия — политический идиот. Остатки традиционной духовности, культуры, церковные и исторические предания, национальный менталитет, наконец, — все у нас насыщено символикой и понятиями монархического идеала. Традиционная монархическая государственность для России — это ДНК всей нашей национальной и культурной жизни. И этот комплекс подспудно сосуществует с чудовищной насильственной ломкой всего того, что было священным для нашего народа тысячу лет.

    Разложение наших традиционных ценностей не ведет к автоматической замене их на новые, в чем мы убедились в XX веке сполна. Заимствуя чужие образцы даже не государственности, а всего лишь механизма устранения из политической жизни народов самого понятия государственности посредством внедрения корпоративных институтов, раздирающих единый и живой организм общества на лоскутки омертвевших тканей, мы обрекаем себя на хроническую шизофрению нашей национально-политической жизни, в которой и пребываем. Мы будем без конца раздавать суверенитеты всем и каждому внутри РФ, а затем на развалинах пытаться воспроизвести вертикаль власти. Это уже не остановит сползание общества в системный хаос.

    Создание в современной России крупных регионов, которые формально подчиняются представителям президента, есть свидетельство краха демократических иллюзий по поводу того, что столь обширная территория, которой до сих пор является Российская Федерация, может управляться на корпоративных принципах, т. е. с помощью обветшалых демократических институтов. Сама постановка подобного вопроса уже свидетельствует о потере правящей элитой полноты власти, которую уже не удастся собрать и сфокусировать в рамках институтов, созданных для ее распыления. Борясь с коррупцией, преступностью, сепаратизмом, нынешние власти борются со следствиями, причиной которых являются они сами и тот строй, который они олицетворяют. Современная Россия занимается непотребным делом, когда труп либеральной идеологии выдается собственным гражданам за цветущего юношу, подающего надежды. Это классический идиот, рожденный быть господином и находящий странное удовольствие в проведении жизни на помойке отживших свой век фальшивых идеологем. России навязана извне совершенно ложная идентичность и идеология, базирующаяся на ложных ценностях.

    Россия родилась Империей, и жизнь ее вне имперской традиции представляется не жизнью, а агонией. Такого разнообразия территорий, языков, традиций, укладов, религиозных верований, оставшихся даже после жесточайшего искоренения всяких традиционных институтов времен коммунистического периода, не отыскать даже в Индии. Для России в силу специфики укорененного восприятия власти большинством населяющих ее народов, многие из которых до сих пор живут и жить будут по родоплеменным и клановым «понятиям», где национальная самоидентификация русских тесно сопряжена с национальной государственностью и традиционной духовностью, где государство исстари воспринималось как разросшаяся до огромных размеров семья или община, крайне необходим персонифицированный политический центр власти. Не секрет, что даже с утратой исторической государственности русские готовы видеть в любой власти персонифицированный властный и нравственно ответственный центр, даже если он таковым и не является. Пример Сталина весьма красноречив.

    Что бы людям ни внушали со школьной скамьи, большинство из них абсолютно не понимают, каким это образом определенно единая по природе власть делится на равнозначные ветви? Для современного россиянина власть одна. Она сосредоточена в руках хорошего или плохого президента — пьющего или, наоборот, дзюдоиста. Но она никак не может обретаться в Думах, комитетах, продажных судах, и в этой уверенности обыватель абсолютно прав. Источник власти надмирный, и он должен иметь на земле четкий, а не распыленный фокус.

    Безусловно, сегодня перед любой серьезной истинно правой политической силой стоит насущная задача выработать новую опознавательную систему, новый понятийно-сигнальный язык, для того чтобы оживить вечные и неизменные традиционные символы для народной массы. Необходим новый терминологический аппарат, дабы за изношенными лозунгами не скрывалась и не девальвировалась реальность понятий. Не секрет, что за словом «демократия», при всей образованности и при всем желании, человек уже не может видеть то, что это слово означало у древних греков, а именно народоправство. Но без народоправства при условии правильно определенной сферы его применения и его кодифицированной компетенции невозможно вернуть людям утраченное чувство живого соучастия в государственном бытии. Все слова о национальном суверенитете и национальных интересах будут пустыми фразами без восстановления суверенитета личности в его неотъемлемом качестве органической государственной единицы.

    Само понятие монархической власти нуждается в адекватном времени и месту выражении своей сути. Для огромного большинства граждан монархия — это отживший, устаревший институт феодальной эпохи истории. Большинству внушена мысль, что все поиски новых государственных форм должны вестись в «трех соснах» разделенных властей, под «крышей» либеральной идеологии. И невдомек гражданам, что в этой упаковке им «торгуют» совершенно залежавшийся товар уже даже и не второй свежести.

    Весь набор политического устроения жизни уже был испробован древними. Ничто не ново под луной. Еще мудрые греки поняли, что вряд ли какая власть может соперничать с монархией по эффективности и нравственным достоинствам последней, даже если она сама не всегда на высоте монархического принципа, идеала. Вся критика монархии построена не концептуально, но лишь по принципу исключительного заострения внимания на историческом негативе частного характера. Критика ошибок конкретного монарха не может являться веским основанием для отвержения самого принципа, тем более что последний в истории разных народов имел разные формы воплощения и, несомненно, ощущал на себе влияние времени и места. Монархия имела разные формы, и именно этому институту не откажешь в творческой гибкости. Например, традиционное самодержавие в Московской Руси сочеталось с самым свободным местным самоуправлением, каковое не снилось никаким современным, задавленным тоталитарной либеральной доктриной сообществам. Раз монархия имела в истории разные формы выражения, мы можем подозревать в этом факте залог того, что эти формы вполне могут быть насущной потребностью ближайшего будущего для нашего общества, при условии, что оно ощутит нормальное человеческое желание жить, а не умирать. Если мы живем в сообществе, построенном по примеру древних олигархических республик античных греков, существовавших в их многочисленных колониях, легкомысленно считая, что живем в суперсовременном обществе, то разве эта глупость является причиной для здоровой части нашего народа впасть в полное уныние и не попытаться делом доказать соотечественникам, что монархия в России была, по историческим меркам, совсем недавно и что она для нас институт не только не старый, но и не исчерпавший своих творческих возможностей? Вспомним забавное соревнование советской власти, когда она не только догоняла Америку, но и старалась достичь показателей по производству основных товаров народного потребления России образца 1913 года. Этот последний мирный год Российской традиционной государственности так и остался для Советов неприступной экономической вершиной. А их успехи послевоенного периода — это вообще сказочные показатели роста для сегодняшнего — не смешно ли — тотально ориентированного на экономику либерального режима. Возрождение монархии в России — это не шаг назад, в 1917 год, это шаг вперед именно с того места, с которого мы просто сбились с прямой исторической дороги. Если уж быть до конца последовательными, то мы должны сказать, что уклонение с начертанного нам Божественной рукой национального пути свершилось не в одночасье 2 марта 1917 года. Утрата Русским государством традиционных национальных основ началась в злополучном, по-видимому, 1667 году, когда были подвергнуты анафеме не просто старые церковные обряды, но и фактически 600 лет русской святости и русской государственности, бывшей внешней крепостной стеной для этой святости. Народ был лишен ощущения своей избранности как хранителя истинной веры, последнего ее хранителя на земле. Перефразируя слова Ф.М. Достоевского, подчеркнем, что, как только народ теряет уверенность, что только в нем одном заключена вся полнота человеческой правды, он теряет способность к государственному имперскому строительству. Для России ситуация сложилась еще более трагично. Утрата ощущения, что власть в России есть носитель этой единой и Святой Истины, свершилась тогда, когда на плечи русского народа уже легла имперская ноша. В 1721 году, с объявлением Петром в России Империи, для народа не сразу, но скоро стало ясно, что власть видит себя отныне только как светский авторитарный институт западного образца. Но быть Империей и официально слыть ею в рамках европейской политической системы XVIII столетия оказалось не одно и то же. Власть сама отказывалась от ноши священноначалия Царского служения. В 1763 году с законом о вольности дворянства главный служилый тягловый класс освобождается от государственной ноши и сознательно начинает отчуждаться от государства и государственных задач. Произошедшее закрепощение крестьян по западным образцам в форме личного подчинения барину оторвало народные массы от государства и прикрепило их к тому классу, который более не видел в нем особой для себя ценности. Все это усугублялось отступлением высшего слоя от православия, а монархов от национальных форм самодержавной власти, которая всегда имела опору в служилой национальной элите, опору в земском строе землепашцев и промышленников, опору в нравственном авторитете Церкви, наконец. С утратой элитой национально-культурной самоидентификации, с отчуждением государствообразующего народа в его подавляющей массе от Трона и, соответственно, от государства между тремя составными частями традиционного государственного организма в России стали образовываться буферные зоны, которые заполнил чужеродный элемент. Между Троном и национальным дворянством образовалась немецкая прослойка, между дворянами и массой народа выросло чудище безродной интеллигенции, подобно раковой опухоли для некогда могучего организма. Государство было обречено. Весь ужас в том, что 1917 год мог начаться не только в 1905 году, но и в 1881-м, когда был убит император Александр II.

    Теперь совершенно ясно, что вне государства и помимо него у нас не могут существовать ни культура, ни народ, ни семья. Сам этнос, как биологическая единица, перестает без него существовать. Если для немцев тело народа — это его раса (и придумали это не нацисты, достаточно почитать немецких профессоров XIX века), то для русского народа в его биологическом единстве основной связующий элемент ее — государство! День сегодняшний — красноречивое тому подтверждение. И теперь на повестке дня стоит жизненно важный вопрос: быть или не быть нам как народу в текущем столетии.

    Жизнь вообще и политическая жизнь в частности есть процесс обновления вечных истин на каждом новом витке истории. Новизны боится не традиционная государственность. Но лишь та, что утратила традиционный вектор развития. Именно в этот момент и появляется консервативное движение, которое является своего рода политической анестезией для умирающего государственного тела. Консерватизм — это не доктор, это — патологоанатом. Консерватизм цепляется за старое именно потому, что он не уверен в абсолютности и универсальности своих ценностных установок, которые, по его мнению, не выдержат напора новизны. Традиционная государственность и консерватизм — антиподы. Именно по этой причине в России перед 1917 годом и не было консервативной политической силы, так как главный, знаковый институт традиционной государственности — монархия сохранялась до конца исторической России и вдруг рухнула в одночасье, не дав времени сформироваться консервативному лагерю для защиты тех институтов, в которых консерваторы привычно видят свое — именно свое, а не общенародное! — благо.

    Только единение масс с социальными институтами власти создает «скелет государства», который облекается затем плотью и кровью народного организма. Нелишне спросить современного россиянина, в каком все-таки обществе ему хотелось бы жить и растить своих детей? Кем он мыслит себя в этом обществе? Хочет ли быть просто бездушной функцией в механистической корпоративной машине, покрытой саваном либеральной утопии, где он под крики о свободе будет неумолимо лишаться всех прав и возможностей воспользоваться провозглашаемыми свободами, очень скоро превратившись в бессловесного раба, или желает быть полноправным членом живого организма, действительно личностью, а не личиной? При втором выборе он обязан согласиться, что такое достойное место человек может занять только в традиционном органическом государстве, где монархический принцип красноречиво свидетельствует о том, что народное сообщество есть семья, разросшаяся до размеров государства, в котором все граждане как члены этой семьи имеют безусловную ценность для самого государства и для главы семьи, олицетворяемой самим монархом!

    При этом нелишним опять же будет напомнить всем, что только в истинно монархическом государстве человек сможет наконец вернуть себе политические свободы и иметь политические инструменты их реализации. По мыслям Льва Тихомирова, суть политических свобод состоит в том, что народ как субъект исторического процесса и государственного бытия дает направление действию государственной системе властвования. Здесь не следует усматривать противоречия христианскому идеалу неограниченной монархической власти и народного произволения. Форма построения верховной власти во многом обусловлена нравственным настроением народа, его идеалами, его системой ценностей, складывающейся под воздействием господствующей религии. Если в народе существует стремление привести верховную власть в соответствие с духовными ценностями социума, с его этическими представлениями, то единственно возможным воплощением такой верховной власти на земле является монархическая власть, руководствующаяся исключительно волей Божией, а не желанием арифметически подсчитанного большинства. Только монархическая верховная власть включает в само свое существо неотъемлемые и ясные представления об обязательных этических нормах права. В реальности у власти выборной таких этических норм не существует, так как власть эта имеет своим источником такое начало, которое априори лишено нравственного и этического измерения. Суть самодержавного правления заключается не в единоличном регулировании общественной и политической жизни общества, но в деятельности государя как нравственного центра народа.

    Идеал монархического государства всегда мыслился в том, что, искореняя в себе все слишком ветхое под чутким водительством Церкви, кристаллизуя свои представления о природе власти, самодержец способствует пробуждению в народе лучших качеств. Рост общественного сознания придает ему силы. Воля монарха становится своего рода ретортой, в коей концентрируется духовный заряд, который, в свою очередь, животворит народные силы и энергию.

    Субъектом истории является народ. Народ — это не только сейчас живущие люди определенного государственного образования или заселяющие единую территорию и говорящие на одном языке, но совокупность поколений — ушедших, живущих и грядущих. На политической арене народ может и должен выступать как единое целое. Но кто способен обеспечить такое целостное представительство народа на данном поприще? Только наследственная власть, которая сама по себе и связывает воедино все поколения, то есть объединяет народ, определяет его национальную идентичность во времени. Никакие партии и сословия, выдвигающие своих кандидатов на пост выборных президентов, не в состоянии понести такое бремя, да и не ставят перед собой подобной цели — представлять народ и действовать в соответствии с его благом на историческом и политическом поле жизни. Они могут представлять и представляют лишь частные и корпоративные интересы, что само по себе уже противоречит идее государства. Полноценным и полноправным представителем народа может быть только наследственная династия. Все мы признаем ценность государства как такового, особенно сейчас, после 15 лет реформ, демонтирующих государственные институты. Все мы, безусловно, признаем, что в основе обновления национальной жизни должен лежать нравственный принцип организации человеческого общежития. Так давайте же приводить наши желания в действие, чтобы эти идеалы стали отражать реальность. Давайте быть последовательными и скажем себе откровенно, что эти благие пожелания не могут найти отражения в нашей жизни на пути компромиссов. Только честный путь восстановления традиционной русской государственности принесет желаемый результат. Только через волевое воскрешение традиционных институтов нас ждет удача в решении самых насущных социальных, экономических и политических проблем. Не будем забывать, что сам принцип, положенный во главу угла нашей государственности, был органическим, каковым он и должен быть впредь. Его главные формообразующие элементы — наследственная авторитарная власть и национальная основа политического бытия. Под органическим принципом следует понимать принципиальное и естественное неравенство граждан и разделение между ними государственных задач и мер ответственности. Семья, народ — вот главные органические живые силы государства. Без восстановления традиционных семейных отношений и закрепления этих отношений на законодательном уровне государство в России не состоится. Без восстановления полноценной, в высшем смысле культурной национальной жизни державообразующего русского народа, который один только на евразийском пространстве был и остается носителем государственного идеала, остатки государственного строя в России умрут. Русское традиционное государство — это не внешнее зло по отношению к индивидууму, не внешний механизм, не бездушный чиновно-бюрократический аппарат власти, а всеобъемлющая форма национального бытия, в рамках которой душа и дух народа находят себе наиполнейшее выражение и возможность развития в соответствии со своей глубинной сущностью. Но государство для нас — не автономное образование и не самоцель, а средство достижения определенных национальных целей. Государство — это сосуд народного духа, и форма сего сосуда должна соответствовать исторической духовной природе русского традиционного человека, рожденного в духе Православной веры. Государство имеет для нас ту ценность, что в его границах народ воплощает свои идеальные понятия о счастливой и справедливой жизни, творит высокую культуру, несет свою историческую ношу и исполняет свое мировое предназначение. Народ — единственно возможный суверенный носитель государства. Но народ как живой организм не может управляться механистически, на чем базируется современная форма либерально-демократического парламентского строя. Народ — живая личность, желающая видеть своим предводителем на путях истории тоже живую и нравственно ответственную личность, в которой и фокусируется для него само понятие правды, власти и государства. Государства, которое всегда должно быть сильным вовне и справедливым внутри, где все вопросы национального бытия должны решаться по совести.

    Задача творческого государственного устройства теперешней России состоит в том, чтобы в современных условиях создать такую державную форму, при которой дух братской корпоративности снизу насытит форму попечительного учреждения при обеспеченном и непрерывном отборе во властные органы качественных людей. Государственный строй грядущей России должен быть по форме и содержанию авторитарным, но по духу — корпоративным. Единая центральная власть должна выделить сферы корпоративной самостоятельности для свободного и творческого соучастия личности в жизни единого национального организма. Истинная всенародная форма государственности немыслима без единого государственного организма, чьим последовательным выражением может быть только монархическая форма правления. Государство должно стать обществом, а общество — государством. Только таким образом мы можем сохранить в меняющемся мире национальную идентичность и конкурентоспособность. Государство конституирует общность, включая ее в свою живую ткань, поэтому все разговоры о взаимодействии или противостоянии общества и государства есть только свидетельство того, что государства у нас нет, а под обществом выступает некая корпорация типа ЗАО с одной только ей ведомыми конечными целями, интересами. Под маркой же государства у нас выступает кооператив несколько иного типа. Это почти семейное предприятие, сейчас приобретающее некие клановые формы. Предприятие это, кроме банального обогащения путем грабительства общенациональных ресурсов, занято еще и проблемами пролонгированной самолегитимизации как российской власти. Зуд реформаторства — лишь следствие того, что свою легитимность этот клановый проект видит в обладании монополией на звание «агента по модернизации» в отсталой России. Такие действия власти нанесли ущерб доверию общества к любой новизне. Если России повезет и она встанет на путь возрождения традиционной государственности, то власть будет вынуждена (что очень неплохо) все свои действия легитимизировать тем, что она для решения насущных проблем пользуется исторически проверенными рецептами через восстановление старинных институтов, обычаев. Связь с историческим прошлым и традиционная преемственность будут факторами, легитимизирующими власть в лице общественности.

    Однако совершенно бессмысленно сейчас ждать, что какие-то институты возродятся сами собой или по инициативе снизу. Ничего подобного не произойдет. Для восстановления в России истинной государственности необходима воля верховной власти. Так же, как в древности государь формировал государство, а поместный дворянин — земскую общину, теперь вся инициатива может исходить только сверху и только от персонифицированной верховной власти. Ведь это фактически забытая реальность, что община на Руси не формировалась сама собой, а территориальная община родоплеменного строя и земская община государственного периода Руси — не одно и то же. Получая земельный надел на условиях военной и государственной службы, дворянин не общался со всем населением округа, как у нас то принято изображать в литературе. Он избирал из среды поселян наиболее авторитетного человека, старосту, который и обеспечивал дворянина всем необходимым для кормления и гарантировал ему порядок на территории. Все внутренние связи и тягловый расклад совершал уже этот человек. Так строилась земская Русь, и так она может быть возрождена на новых и одновременно исконных началах.

    Возвращаясь к насущным проблемам сегодняшнего дня и учитывая безусловную ценность для нашего народа именно государственных, а никак не общественно-корпоративных институтов, мы можем утверждать, что уже одно это делает монархический принцип для России не только желательным, как дань традиции, но и обязательным, если мы хотим выжить национально, как суверенный субъект истории.

    Приведем в качестве весомого аргумента бессмертные мысли Л.А. Тихомирова: «Выбор принципа верховной власти зависит от религиозного, нравственно-психологического состояния нации, от тех идеалов, которые сформировали мировоззрение нации. В выборе нацией того или иного принципа власти проявляется не что иное, как степень напряженности и ясности идеальных стремлений нации. В различных формах верховной власти выражается то, какого рода силе нация, по нравственному состоянию своему, наиболее доверяет… силе ли количественной, на которой строится демократия, разумности ли силы аристократии, или силе нравственной, олицетворением которой является монархия… Если в нации жив и силен некоторый всеобъемлющий идеал нравственности, всех во всем приводящий к готовности добровольного себе подчинения, то появляется монархия, ибо при этом для верховного господства нравственного идеала не требуется действие силы физической (демократической), не требуется искание и истолкование этого идеала (аристократия), а нужно только наилучшее постоянное выражение его, к чему способнее всего отдельная личность, как существо нравственно разумное, и эта личность должна лишь быть поставлена в полную независимость от разных влияний, способных нарушить равновесие ее суждений с чисто идеальной точки зрения». Высокое понимание нравственных основ государственности демократия поставила под сомнение. Нет при ее господстве и доверия к личности, которую стараются заместить бездушной голосующей массой. Наверное, никто не сможет оспорить тот факт, что нравственное состояние общества находится в России на страшно низком уровне. Ныне вряд ли возможно уже и утверждать вслед за Тихомировым, что народ сам избирает себе образ правления в зависимости от своего нравственного состояния. Нравственное состояние нашего социума таково, что он, будучи отстраненным от всякого выбора, даже не может себе дать в этом отчет. Но нельзя же не надеяться, что в лучшей (хоть и малой) своей части народ сохраняет высокий нравственный идеал, хотя бы уже в силу того, что хранительницей его у нас в основном являлась и является Церковь, которая пережила крушение государства, но не стала антигосударственной сектой. Нравственные сокровища, сохраненные для нас Церковью, — это единственный залог возрождения.

    Наше больное общество нуждается, прежде всего, не в реформах, а в нравственном выздоровлении. Но возрождение его возможно только в том случае, если нравственный идеал будет максимально высок. Время возможных компромиссов и полумер прошло, гомеопатия не поможет. Пациенту нужна серьезная операция. А высокие нравственные задачи неминуемо ставят на повестку дня вопрос о возрождении истинной государственности, истинных институтов власти, восстановлении всей исконной структуры органического бытия народа, чьим единственным земным воплощением была, есть и будет самодержавная власть. Этим определяется необходимость смелого и открытого постулирования необходимости монархического вектора в современном политическом силовом поле. Мы всей нашей исторической жизнью генетически закодированы на монархию, наша национальность до мозга костей пропитана идеалом истинной державности. Только на этих путях лежит возвращение нашего народа в лоно государственного организма, преодоление его долгой отчужденности от государства, налаживание живых органических связей в национальном организме, а значит — и продолжение его исторической жизни, что сейчас стоит под большим вопросом!








    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Наверх